– Руку – в сак! Не Унисса, а жуть жуткая встала у зажмурившейся Эльги за спиной. Листья сочувственно ткнулись в пальцы. Ш-ш-ш, мы тоже боимся. Мы тоже не совсем уверены. А если ош-ш-шибка? В том-то и дело, пожаловалась им Эльга. Я не умею. Я не знаю. Я будто на ветру. А раньше как же? – удивились листья. Ты во сне, что ли, нас в букеты набивала? – добавил нахальный кленовый, царапнув плавником по запястью. Мастер сейчас взорвется. Может, просто начнем? – шепнул чарник. А там посмотрим. А ты-то сам готов? – спросила его Эльга, и чарник скакнул в пальцы. Всегда, ответил он. Всегда. С чарника Эльга и начала. Он подмигнул, складываясь, и лег первым пятнышком на доску. Герой! Но пятнышко лишь мгновение было одиноким – и вот уже к нему прижимаются, с шелестом набиваются в тесное соседство липовые листья, укладываются вокруг, вздергивая острые кончики-хоботки. А между ними скользят пухлые листья репейника, теряя под ногтем всю свою неказистую пухлость. Деодор таращился и кусал мясо. Дыхание Униссы касалось шеи, мочки уха, но Эльга не обращала внимания. Она работала, просеивая свое лиственное богатство и рассыпая его по букету. Барбарис или южная слива закрылись? Пусть, пусть. Она обойдется. Она сможет. Она видела и увидит снова. Лицо на доске потихоньку обретало форму, рельеф, обретало сходство, обретало сладость и медовый оттенок. Только… Эльга остановилась. – Что? – тихо спросила Унисса. – Это не то, – прошептала Эльга. – Делай то. – Я… я не вижу. То есть вижу не то, не так, как надо. – А что ты видишь в Деодоре? – Ну, какой он. – Какой он сладкий? – спросила Унисса. – А Рыцека ты видела каким? Какой он добрый? Как ты думаешь, оба этих впечатления правдивы? Это их внутренняя суть? Что для мастера по-настоящему важно? – Госпожа мастер, – приподнялся Деодор, – не помогайте ей. Она должна сама. – Она и так все делает сама, – сказала Унисса и выдохнула Эльге в ухо: – Не смотри от себя, смотри от них. – А этот букет? – Его еще можно исправить. – Унисса встала. – Соберись и делай. – Да, мастер Мару, – сказала Эльга. Она закрыла глаза. Мне не нравится господин Деодор, призналась она себе. Но это неправильно. Да, это неправильно. Чувствуете? – спросила она у листьев в саке и закусила губу. Я набивала не Деодора. Я набивала, как он мне не нравится. А Рыцека… А Рыцека – как я его люблю. Я прятала в букетах себя. Но если вещи и животные зависят от твоего взгляда на них, то люди… То с людьми, получается, так нельзя. Ой, поняла Эльга. Выходит, я через мастера видела Шиввана, каким он был для себя. А он все время думал о Свие, отсюда и можжевельник, как промоина, и прочее. Мастер как-то высвободила это из него. А я смогу? Эльга выглянула из-за марбетты. Деодор скучал. О позе он уже позабыл и вальяжно развалился на лавке, сделавшись похожим на обленившегося кота. Голова его была повернута к окну – что-то там происходило интересное, не такое унылое, как сидение девочки за букетом. Золотилась липа, самодовольный репейник расцветал на макушке господина Кеммиха. Сме… Эльга неожиданно поняла, что, наклонившись, так и не открыла глаза. Как же она видит? Почему Деодор четок до морщинок у переносицы, до волоска в носу, до аккуратно зашитого справа воротника свитки? Она спряталась за марбетту. Кошмар! Или не кошмар? Или так и должно быть? А если это уже мастерство? Матушка-Утроба, можно же по городу на спор… Даже ночью! А набивать букет тоже, что ли, с закрытыми глазами? Нет, оказалось, ни доски, ни листьев так не видно. Вот ведь неудобство. Но Деодор… Эльга снова зажмурилась, и гость тут же проступил сквозь тьму и, наверное, сквозь стол и марбетту. Кто ты, Деодор? – спросила Эльга, и льнущие к друг другу листья липы, мясистые листья репейника зашевелились, зашелестели, рассыпая во тьме слова. Я – Деодор. Я боюсь. Я неуверен. Но я хорош. Я богат. У меня никого нет. Я люблю. Я люблю женщин. Я люблю женское тело. Я люблю поесть. Я ленив. Я быстро загораюсь. Я несколько раздобрел и стыжусь… Тише, тише, сказала им Эльга. Я вам помогу. Это было странное чувство. Она забирала листья из мешка, словно черпала их из Деодора. Она словно самого Деодора переносила на букет, бережно, стараясь не потерять ни одной черточки характера, ни одного черенка и зубчика. Мой отец рано умер. Я сплю до полудня, но могу встать и позже. Во мне, кажется, нет чего-то важного. Я легко все бросаю. Я всех бросаю. Я остываю. Я люблю пирожки из пекарни на углу, их делают с сыром. Дочь пекаря мне очень нравится, но я вижу, что не нравлюсь ей. Не то чтобы у меня было много женщин… Две. Всего две. Это то, что внутри. Скрытое. Спрятанное. Мое. Листья теснились сложным, не совсем понятным даже Эльге узором. Липа, репейник, малина. Все нашептанные, все услышанные слова. Букет не складывался в узнаваемое лицо, но на нем странной, болезненной картиной прорастал сам Деодор. Совсем не такой, каким казался. Я пью на ночь много фруктовой воды. Я люблю смотреть на звезды. Люблю лежать на женщине, когда она, теплая, дышит подо мной. В Гуммине есть дом в три этажа, ближе к северной окраине. Там платят за вход… Необходимые листья вдруг кончились. Эльгу охватила паника. Где? Где? Пальцы кружили в саке, но почему-то попадалось все не то: дуб, береза, мелкие, будто медные монетки, листики строжи – низкорослых кустиков, встречающих тебя чуть ли не на каждой дорожной обочине. Из горла Эльги непроизвольно вырвался полустон-полукрик. Где? – Тише, тише. Унисса силуэтом возникла сбоку, сак пропал, отдалился в шорохе, пальцы сжались, выдернутые из привычной среды, но – хлоп! – через мгновение снова оказались в мешке, только куда более просторном. – Делай, – сказала Унисса. Но Эльга ее не услышала. Она не слышала и не видела ничего. Она ловила знакомые голоса. Рука, как рыба, попавшая из банки в реку, обрадовалась простору и завертела круги, проникая все глубже, к самому дну. Листья! Милые мои! К пальцам, к ладони, нужным ворохом. Сейчас, Деодор, сейчас. Эльга шептала букету, который и был настоящим Деодором, как маленькому, как котенку, названному по имени первой, детской еще любви. Сейчас. Она не смогла бы объяснить, почему делает именно так, почему набивает именно этот, а не иной узор, почему ритмично постукивает пальцами. Мастерство часто проявляет себя странным образом, оставляя мастера словно бы ни при чем, отдалив его, но завладев его руками. Возможно, на самом деле это и есть мастерство, когда без остатка растворяешься в том, что делаешь, когда непонятно вообще, есть ты или нет, дышишь ли, существуешь ли, или сам ты – букет. Барбарис, дрок. Листья теснились, листья вплетались, переливы света плыли от одного края доски к другому, расцветая оттенками. Чуть-чуть яблони. Закругление. Очень осторожно ноготком. Веточка пижмы с желтыми головками соцветий. Вот он, Деодор. Деодор обнаженный. Неуверенный, в противовес развалившемуся прообразу на лавке. Не всегда приятный. Обидчивый. Прячущий боль за смехом и развязностью. Не умеющий шутить. Воспитанный матерью. Человек, который ходит за любовью в дом на северной окраине и вздыхает по дочке пекаря. Весь он. С неясными мечтами и грязными желаниями. Способный как на гнусность, так и на героический поступок. Чего в нем больше? – Поправь его, – шепнула сбоку Унисса.