– Вы как, – прошептала она, – откуда… Из глаз ее покатились слезы. – Ма-ам, – обеспокоенно протянул Дейка, сползая с лавки. Женщина качнулась, последовал глубокий вдох, и несмелая, видимо, давно позабытая улыбка изогнула губы. – Неси денежку, сынок. – Какую? Ту, что спрятал сейчас? – Всю. – Всю-всю? – Постойте ужо. – Женщина поймала собравшуюся уходить Эльгу за рукав, заглянула в глаза. – Я вам вашу денежку верну. Но много сверх не дам. Нету. – И не надо, – улыбнулась Эльга. – Энгавр платит. – Так шо я… Женщина как-то потерянно оглянулась, словно впервые замечая, где находится и что за стены теснятся вокруг. – Мне бежать? – решил уточнить Дейка. Он был сердит, и ему было жалко денежек. – Нет, – сказала Эльга, пользуясь тем, что женщина, снова наткнувшись взглядом на букет, не услышала вопрос сына. – Но отблагодарить… – прошептала женщина. – Как же без этого? – Как вас зовут? – Ифьера. – Ифьера, – сказала Эльга, – я делаю букеты, потому что это мое мастерство. И я очень рада, что они что-то хорошее, нужное дают людям. Поэтому если вы действительно хотите меня отблагодарить, то лучше расскажите обо мне в городе. Я сижу на городской площади, сразу за шкурником. Но через три или четыре дня отправлюсь дальше. – Госпожа… Женщина опустилась перед девушкой на колени и поцеловала руку. – Зачем? – отступила, краснея, Эльга. – Я расскажу, – закивала Ифьера, не спеша выпускать ее пальцы из своих, – вы простите меня, я не думала… Я уж глупостей каких передумала… – Долгой жизни, – сказала Эльга, прощаясь. Пальцы наконец освободились. Ифьера так и запомнилась ей стоящей на коленях в темном, расшнурованном на груди платье, с распущенными волосами и с лицом, подсвеченным языками пламени, на котором застыло странное выражение – соленого, обретенного через горечь счастья. На следующий день у чурбачка на площади, где сидела Эльга, было не протолкнуться. Сарвиссиан встал на страже, допуская к госпоже мастеру мрачных лесорубов, смоловаров, охотников и их жен по одному. Эльга перекусывала на ходу и набивала, набивала, набивала букеты, раздавая запечатленные на дощечках радость, упорство, смелость, мечты, веселье, отголоски внутреннего света, надежду и память. Туп-ток-ток. Это была жизнь. Это были многие жизни, которые она проживала вместе с людьми, рассыпаясь листьями и собираясь в узоры. Дышала, злилась, сдерживалась, любила и расставалась. Она вручала дощечки, и одаренные отходили, смущаясь, или хохотали, или пускались в пляс, или тихо пытались оставить нехитрые свои подарки. Свет букета проникал в каждого, расправляя плечи, выжигая тоску, делясь радостью и ожиданием будущего. Под конец Эльге устроили, наверное, самые шумные проводы в недолгой истории Лойды. Фургон медленно катил по кривой улочке к распахнутым воротам, и люди выходили из домов и шли следом. – Долгой жизни, госпожа мастер! Храни вас Матушка-Утроба, – говорили они и кланялись. Эльга сидела у заднего борта и смотрела на них блестящими глазами. – И вам долгой жизни! И вам! Она подбрасывала листья вверх, и они взмывали над головами и кружились, соединяясь в мимолетные картины, в плывущих по небу птиц, улыбки, тайя-гу в колючем и мрачном своем великолепии. Эльга думала, как хорошо, что госпожа Мару заметила ее, глупую, на том выступлении мастеров. Долгой жизни, долгой жизни вам, мастер. Ведь иначе она не смогла бы никому помочь, не освободила бы свет этих людей, не разглядела красоту их узоров. Ах, сколько бы всего она пропустила! Сколько несчастий случилось бы, сколько слез пролилось! Сердце Эльги тревожно сжималось от этой мысли, и она все громче отвечала на затухающие голоса выстроившихся в воротах горожан: – Долгой жизни! Светлой радости! То ли проблеск в очередной раз явил свою темную сторону, то ли после изматывающей работы над букетом для Башквицев и Ружей ее наконец настиг припозднившийся упадок сил, но пять дней после Лойды Эльга провела в фургоне, чувствуя себя хуже отбивной. Было тошно. Она лежала, сжавшись в комочек и распихав листья и солому от себя подальше – терпения не было слушать их шепот и касаться пальцами. Болели и ныли запястья, в голове шелестело, будто там пророс подлесок, а на языке копилась горечь. Сарвиссиану приходилось кормить ее чуть ли не насильно. Хорошо, что три из этих пяти невозможных дней они провели на торговом барке, сплавляясь по Зыби до Осовья. Плеск воды, скрип снастей и дерева, легкая качка действовали умиротворяюще. Река убаюкала боль и шелест под черепом. Листья притихли. Пришел мягкий сон. Под конец путешествия Эльга даже нашла в себе силы выбраться на корму и сидела там, глядя на ленивое течение воды, пока барк медленно правил к берегу, к деревянной пристани с фигурками людей и выстроившемуся чуть выше, на холме, городу. Зыбь была полна скрытого движения, в толще течения виделись смутные силуэты рыб, а может, утопленниц, волею Матушки-Утробы ставших кэттаровой свитой и хранительницами реки. Ветер пытался выцепить прядку из-под платка. Веяло прохладой. Рукой до воды было не достать, высоко, но пальцы примерялись к мелким волнам – вверх-вниз, плеск, впадинка, солнечный блик, снова вверх-вниз, интересно, можно ли перенести речку в букет? – Как вы, госпожа мастер? – встал рядом Сарвиссиан. – Хорошо, – сказала Эльга. – В Осовье останемся или направимся сразу в Готтурн? – Пока не знаю. Я хотела бы увидеть Храбрые горы и Телегумские леса, но их, кажется, нет. Или мы не добрались? Сарвиссиан присел на борт, рискуя свалиться в воду. – Я бы не хотел жить так, – сказал он, помедлив. – Как? – подняла голову Эльга. – Как вы, госпожа мастер. Как госпожа Мару. Никакой радости. Вы же или работаете, вся в листьях, или в лежку лежите. – Вы тоже, дядя Сарви, или на скамейке, или в фургоне. – Так мне не в тягость. Я и остановлюсь, где захочу, и с людьми поболтаю, и пива попью. Это у нас с вами просто заезд долгий, а так я ведь обратно к Ильме вернусь. К снежнику-то точно. Эльга улыбнулась. – Так и я вернусь в Гуммин. – Да я не о том, – вздохнул Сарвиссиан. – Листья человека рядом не заменят, а вы все с ними, головы не поднимаете. Я уж и госпоже Мару про то говорил, но, видимо, без толку. – Это мастерство. – Так то понятно, что мастерство из вас все соки сосет и сверх меры требует. Смотреть жалко, госпожа мастер, какая красота пропадает. Глядишь, еще парня себе из листьев набьете, раз настоящие не по нраву. – Вам же нравилось, что я набиваю. – Мне и сейчас нравится, – сказал Сарвиссиан, – от некоторых – хоть в пляс, но жизнь, она же так под носом и проскользнет. Жалко. Эльга хотела сказать, что Сарвиссиан ничего не понимает, но на палубу высыпала команда, и капитан и боцман в две луженые глотки принялись гонять ее от носа к корме и обратно, готовя барк к швартовке и разгрузке. Спустили парус. Эльгу и Сарвиссиана загнали в фургон, чтоб не мешались, он и так всем был будто бельмо на глазу, но чего не потерпишь за пять эринов. В фургоне были слышны грязные слова и крики чаек, натруженный скрип корпуса, Сарвиссиан успокаивал лошадок, обещая им скорую твердую землю под копытами. – Концы бросай! – раздалась звучная команда, приправленная терпким словом. – Кранцы готовь! Скоро барк дрогнул и замер, покачиваясь, на месте. С громким треском спустили сходни, носовые и кормовые. В борт фургона стукнула ладонь. – Выезжайте. Сарвиссиан полез на передок. Один из матросов взял лошадок под уздцы и повел с барка к сходням. Колеса прогрохотали по доскам. Под полог плеснули запахи рыбы, рыбьей требухи, костра и дегтя. – С дороги, с дороги! Эльга присоединилась на скамейке к Сарвиссиану. Вокруг муравьями сновали люди в крепких матросских куртках и широких штанах или перевязанных ремнями робах, грузились на широкие подводы тюки и мешки, гудело многоголосье. Минут за десять добрались до Осовья, имевшего низкую каменную стену и недостроенную воротную арку. Потом была гостиница и обед, который Эльга, удивляясь самой себе, неожиданно съела весь. Позже, прихватив тощий сак, она прогулялась по городу, и пальцы ее, оживая, легко выстукивали по бедру, едва в поле зрения попадалось что-то примечательное. Вот каменная колокольня, вот пахнущий стружкой плотницкий закуток, вот медные кувшины, выставленные в лавке на продажу, один с тонким и длинным, загнутым носиком.