– Хочешь сказать, мисс Клу, – глаза леди Мальвы сузились, – что если мы с тобой сейчас отправимся на птичий двор, то увидим там не менее двух дюжин мертвых тел? Пурити помедлила. – В общем, да, госпожа. Хотя я не пересчитывала трупы с абсолютной точностью, если вы о… – Нет, я не об этом. – И если честно, я очень надеюсь, что вы не потащите меня обратно в это ужасное… – Не потащу. – Тогда да, госпожа, все именно так и обстоит. – Ясно. – Леди Мальва прикусила мушдштук и задумалась. – А ты случайно не делала других важных наблюдений, пока разгуливала по коридорам? – Ну, – Пурити заставила себя забыть несколько соленых подробностей, пришедших ей на ум, – по правде сказать, я еще кое на что обратила внимание. К примеру, тела погибших охранников лежали в видимом беспорядке, как если бы они не успели перестроиться перед боем, а стало быть, с ними расправились очень быстро. А еще слуги лежали поверх преторианцев и явно пришли туда через другой проход. Да, точно, они шли со стороны Пти-Малайзон, в то время как стражники направлялись из Безумия Дендритов, где мы сейчас и сидим. А это подсказывает нам (надеюсь, вы согласитесь), что Убийца – или кто там еще ответственен за это, поскольку нет явных улик, указывавших бы на то, что лорд Братислава стал жертвой того же человека или нескольких людей, устроивших резню в птичнике, – расправился с преторианцами, а уже потом, застигнутый врасплох слугами, перебил и их. Леди Лейбович оценивающе посмотрела на Пурити, и в глазах Мальвы читалось нечто вроде гневного восторга. – Ого, потрясающее наблюдение, Пурити, и я уверена, что твой отец будет горд это услышать. Горд, но вряд ли удивлен, учитывая, насколько барон любит превозносить достоинства своей любимой дочери. – (Пурити покраснела. Более лестного комплимента от Мальвы Лейбович нечего было и ожидать.) – Но умоляю, скажи мне, что могло заставить десяток слуг столь поспешно вбежать туда, где только что приключилось нечто столь ужасное? – Этого мы… я тоже не понимаю, леди Лейбович. Боюсь, у меня нет подходящего ответа на этот вопрос. – Так говоришь, что побежала в птичник, потому что была напугана, так? – Да, госпожа. – Настолько напугана, что обследовала сцену убийства с большей тщательностью, чем обычно делает профессиональный следователь? Скрипнув зубами, Пурити постаралась развалиться как можно вальяжнее. – Скажите, госпожа, разве я могла бы стать любимицей своего отца, если бы не обладала некоторыми важными качествами? Леди Лейбович покачала головой, немного усмирив свои подозрения. – Нет, разумеется нет. Барон, конечно, порой впадает в детство, но он далеко не глуп. Хорошо. Спасибо, Пурити. Надо бы мне самой посмотреть на то, что приключилось в птичнике, пока преторианцы не начали оживать и наши улики не разбежались отмываться от следов своего позора. – В таком случае, леди Лейбович, я пока поищу отца. Ему следует знать о… – Не думаю. Сейчас вы четверо спуститесь в покои Елизаветы и останетесь там, пока я не разрешу выйти. Вам ясно? – Да, леди Лейбович, – в унисон откликнулись Лизхен и Пурити. Нини слезла с журнального столика и раздавила окурок в янтарной пепельнице. – Да, мамочка. – Во взгляде Ноно внезапно сверкнула злоба, когда девушки направились к высоким дверям, ведущим из библиотеки; прежде чем близняшка прикрылась своим зонтиком, ее подбородок успел непокорно вздернуться. Путь к покоям Лизхен прошел в напряженном молчании, но, к счастью, идти было недалеко. Все они чувствовали себя не в своей тарелке, и личная стража семьи Лейбович, возглавлявшая и замыкавшая процессию, определенно никому не улучшала настроения. «Где же все преторианцы?» – задумалась Пурити. – И чем мы займемся? – Она была вне себя от беспокойства, даже забыла, что следует держать мысли в тайне от остальных. – Устроим долбаное чаепитие, пока Круг уничтожает Купол? Лизхен вдруг сжала оба запястья подруги и затрясла их с совершенно мультяшным задором: – Именно! Отличная мысль, Пурити! Вот что нам необходимо, чтобы отвлечься от всей этой суеты. Чаепитие! Казалось, Братислава отмотала время на час или около того назад, когда еще ничего не знала о судьбе отца, и Пурити даже задумалась, не страдает ли приятельница расщеплением личности. – Ты, должно быть, шутишь! – Ноно определенно была не в духе, и Пурити внезапно для себя оказалась на стороне близняшек Лейбович. – И правда, Лизхен, разве тебе не стоит, учитывая ситуацию, побыть с родными? Но юная Братислава только всплеснула руками: – Во имя утонувших богов, конечно же нет! Последнее, чего бы сейчас хотелось Бюрегрету и Абсенту, так это чтобы сестренка путалась под ногами, а мама… мама… она… – Уверена, твои братья позаботятся о госпоже Братиславе. Пурити протянула руку, пытаясь утешить подругу, – не важно, нуждалась та в этом или нет. Раз Клу не имела возможности принять участие в поисках Убийцы, она могла хотя бы попрактиковаться в человечности. Одним мертвым богам ведомо, сколь редким стал этот ресурс. – Сестринство, – задумчиво пробормотала Лалловё Тьюи, пытаясь собрать воедино знания, логику, домыслы и фантазии, чтобы воссоздать заново вивизистор, что вовсе не улучшало ее настроения. Ее мысли постоянно возвращались к Альмондине. Чистокровная и старшая из дочерей, обладающая притом звериной жестокостью и острым умом, идеальная и телом и духом, та должна была стать любимицей Цикатрикс. И все же это изящное создание веками жило на отшибе дворца своей матери, пренебрегая Дикой Охотой и практически всегда и во всем выбирая путь наименьшего сопротивления. Двор Шрамов вполне мог быть райским уголком, и особенно для наследницы, которой – во всяком случае, в теории – не требовалось прилагать серьезных усилий, чтобы вызвать теплые чувства у царственной родительницы. Когда Хинто Тьюи появился в Семи Серебряных мирах и привлек к себе, пусть и ненадолго, внимание молодой Цикатрикс – это было еще до того, как она изменилась, а улучшения стали уродствами, – никто не возлагал особых надежд на дитя, рожденное в результате этого мимолетного увлечения. По всем правилам именно Лалловё было суждено влачить жизнь изгоя вместе с прочими бастардами, полукровками и безродными прихлебателями Двора Шрамов. И все же она очень быстро стала любимой дочерью, добившись для себя тех преимуществ, что давало уважение ее матери. А звезда Альмондины тем временем почти угасла, но наследница, казалось, не испытывала никаких претензий к своей коварной сестричке-полукровке. Лалловё же от всего этого было как-то неуютно; она никак не могла понять, почему сестра без какой бы то ни было ревности позволила ей всецело завладеть сердцем королевы, а не прирезала стерву, осмелившуюся забрать себе то, что по праву причиталось ей. А затем, нарушив свои привычки и все же примкнув к Охоте, Альмондина пала жертвой одного из Первых людей, способных пожирать души. Лалловё припомнила подробности того дня, одновременно пытаясь закрепить редкий полупенсовик в основании сломанного вивизистора – гладкой поверхностью вверх, не обращая внимания на белые жгучие искры, рассыпавшиеся по ее незащищенным рукам. Охотники скользили через лес между мирами, как умеют одни только феи, оставляя позади семь владений Цикатрикс и углубляясь в более дикие дебри почти нехоженых вселенных. Их целью стал один плодородный мир, хотя Лалловё и не могла бы сказать, где тот находится. Две луны главенствовали в чуждом фиолетовом небе, и Охотники мчались сквозь море сумеречных кедров – великолепных древесных гигантов, в ветвях которых мерцали призрачные огоньки, напоминающие звезды. Местные обитатели – лоскутное одеяло человеческих народов, пошитое из полукочевых племен горцев и их более оседлых сородичей, подошедших к самому краю технического прогресса, – даже не подозревали о том, что феи вторглись в их бескрайние леса. Лалловё была в тот день облачена в шкуры, которые собственноручно сняла и выделала, – она усмехнулась, представив себе, что бы подумали жители Неподобия, увидев свою маркизу в наряде Дикой Охотницы, не говоря уж о том, чтобы застать ее за выделкой кожи. В то время она наслаждалась мимолетными отношениями с похожей на изваяние качиной[31] по имени Белое Зерно; они уже несколько дней плелись в самом хвосте воинства, выбирая в кронах деревьев обходные пути и охотясь на краснорогих быков, пасшихся под сводчатой кровлей леса. Белое Зерно закончила работу над свирелью, которую начала вырезать из добытого рога пару вечеров назад, и на ходу выдувала из нее тоскливую, похожую на одинокую птичью трель мелодию, пока они с Лалловё пытались нагнать остальных Охотников. Потом они остановились у пенящегося бурного ручья, чтобы наполнить водой свои фляги и набить сырым мясом животы. Перекусив, Лалловё растянулась на плоском камне и, прикрыв глаза, наслаждалась солнечным теплом. Она задремала, видя в грезах патлатых кочевников, которых они недавно заметили на горных отрогах, синеющих на севере, но вскоре ее разбудил напев свирели Белого Зерна. Лалловё раздраженно села, собираясь проучить качину ударом своего языка… но играла не Белое Зерно. Более того, ее вообще нигде не было видно. Перед Лалловё сидело, сгорбившись, существо, обликом напоминающее мужчину-человека, с грязной копной темных волос и яркими глазами. Игравший на свирели Белого Зерна представился как Пелли. Будучи не в восторге от происходящего, Лалловё предпочла не отвечать на попытку общения – она и убивать-то незнакомца не стала только потому, что ей надо было поторопиться и догнать своих товарищей. Вновь натянув на свое обнаженное тело одежду из шкур и меха, будущая маркиза пронзила мужчину свирепым взглядом и одним прыжком скрылась в ветвях, оставив сутулого дудочника и устремившись вслед за запахом Белого Зерна. Подругу она нашла спустя несколько часов сидящей в слезах над бездыханным телом Альмондины. Качина, если верить ее словам, обнаружила старшую дочь Цикатрикс на ложе из мха превратившейся в неподвижное бревно. Альмондина не была мертвой в полном смысле этого слова, но совершенно пустой – ее душа стала такой же деревянной, как и ее плоть. На сгибе отполированной вишневой руки лежала свирель Белого Зерна. Лалловё отнесла деревянный труп сестры обратно в Семь Серебряных, оставив Белое Зерно в мире сумеречных кедров и горных кочевников, откуда та, насколько было известно маркизе, так никогда и не вернулась. Это был последний раз, когда Лалловё спала с женщиной. Надо заметить, Цикатрикс весьма условно озаботилась той участью, что постигла ее первенца, и это нервировало – мать редко упускала возможность отреагировать с чрезмерной яростью по малейшему поводу, хоть как-то затрагивавшему ее тщеславие или единовластие… если между двумя этими понятиями для нее существовало хоть какое-то различие. При помощи своего колдовства Цикатрикс с точностью установила, что странный дудочник был каким-то там отщепенцем из Первых людей, но, удовлетворив любопытство, просто выбросила произошедшее из головы. Лалловё была обеспокоена не многим больше, и ее не столько печалила судьба, обрушившаяся на ее родственницу, сколько осознание того факта, что на свете есть существа более могучие, чем ее племя, и что при должном стечении обстоятельств нечто подобное может произойти и с ней самой. Куда больше раздражало, что Альмондины, с одной стороны, не стало, а с другой – она все еще была рядом, овощ, требующий ухода и служащий постоянным напоминанием о смертной природе фей и долге перед семьей, сколь бы незначительным он ни был. Теперь же пустой оболочке, оставленной сестрой, нашлось новое применение, и Лалловё в некотором роде даже была благодарна Цикатрикс за то, что та заставила сохранить одеревенелый каркас Альмондины. Во всяком случае, теперь маркиза могла вдохнуть новую жизнь в этот пустой сосуд, воссоздав вивизистор, если, конечно, получится растормошить кусок дерева. Разумеется, у нее все получалось, и, как всегда, великолепно: она уже наполовину закончила компилировать программу, набор правил, задававших пол, темперамент, эстетизм, жестокость – основные параметры личности. Вот только Лалловё почему-то было противно возвращать сестру в любом смысле этого слова. Даже оживление безмозглого тела при помощи искусственного разума будило в ее душе дочернюю ревность, сопровождавшую маркизу всю ее юность. Зачем использовать именно Альмондину? Почему не взять, скажем, каменную Галатею с телом из колчедана и ляписом вместо глаз? А затем, что ни одно другое тело не удивит Цикатрикс, и затем, что только Альмондина служит для Лалловё напоминанием о том, что всегда следует оставаться настороже, и о том, какова цена ошибки. Сестры. Во всяком случае, теперь ей приходится терпеть только одну из них. Они все тонули. Именно так это и воспринимал Купер, когда вместе с Эшером и Сесстри мчался вниз по костяной лестнице. Стены вновь сомкнулись над его головой волнами мрачного океана, и слабые лампы светили, подобно угасающим огням гибнущих в буре кораблей. Беглецы миновали гаремы «Оттока», за дверями которых вопили узники, – кто-то кричал от отчаяния, а кто-то, возможно, пытаясь сбежать следом за эср. Купер спускался вглубь мрачных этажей, где свет удивительной проводки, встроенной в стены, постепенно тускнел, а затем пропадал вовсе, – какая бы энергия ни питала небоскреб, она определенно проникала только на верхние этажи, и, спускаясь к нижнему уровню, троица словно бы погружалась в морские пучины. Воздух стал обжигающе холодным и затхлым, но крики преследователей из «Оттока» не стихали. Завывания и улюлюканье раздались за спинами беглецов, едва Купер увел своих товарищей с крыши. Мертвые Парни быстро оправились от смятения, охватившего их после того, как они менее чем за пять минут потеряли одного за другим сразу двух вожаков, и вместе с сестрами из Погребальных Девок устремились вниз по лестнице, пытаясь догнать уходящую от них троицу. Холод же исходил от небесных владык, облепивших все здание плотной бурлящей массой; Купер ощущал, как их хвосты облизывают стены, – твари уже знали его вкус. Теперь, когда силы эср не отводили боль, он стал куда лучше осознавать, какое несчастье случилось с его спиной. Он чувствовал себя так, будто его провернули через мясорубку, и, судя по выражению, возникшему на лицах Сесстри и Эшера, когда те увидели раны, выглядел не лучше. Его кровь капала на ступени, отмечая их след, а зуд превратился в море кипящей боли, разлившееся между лопатками и далее вниз по всей спине; шаги становились все медленнее. Сесстри шла впереди, волоча за собой по гулким коридорам оглушенного Эшера и бросая странные взгляды на Купера, который из последних сил старался не отставать. Он полагал, что выглядит сейчас сущей развалиной – не только без одежды, но и почти без кожи, с обнажившимися мышцами спины. Очень скоро ему понадобится, чтобы кто-нибудь занялся его ранами, если, конечно, удастся унести целым хотя бы то, что еще оставалось от их шкур. Этажи сменялись в калейдоскопе адреналина, боли и синих стен, а затем, неожиданно для самих себя, Купер, Сесстри и Эшер обнаружили выход; в одном из боков здания была прорезана дыра высотой в целых три этажа, выводившая на улицу, и троица наконец вывалилась на свежий воздух. Они продолжали бежать, и Сесстри с Эшером теперь посматривали на Купера с чем-то вроде благоговейного ужаса. Взгляд серого человека был просто ошалелым. Когда они перевалили через груду обломков, замедлившую их бегство, Купер упал на разбитое зеркало, порезав руки, и отшатнулся от собственного отражения – его покрытое полузапекшейся кровавой коркой лицо застыло в некоем подобии звериного оскала. «Неудивительно, что они так странно на меня смотрят». Граница, за которой кончались башни и начинались целые районы развалин, как ни странно, заставила «Отток» прекратить преследование – хор надрывающихся в крике голосов призывал троицу вернуться, а стая черных мертвых владык заложила круг над головами беглецов, но только для того, чтобы вернуться к своим пылающим башням. Когда Купер, Сесстри и Эшер, пошатываясь, вышли из вечной ночи, окутавшей небоскребы, в более или менее натуральную ночь, опустившуюся на Неоглашенград, их приветствовала огромная оранжевая луна. Нет, не луна – планета, величественный газовый гигант, напомнивший Куперу Юпитер. Если, конечно, представить, что у Юпитера могут быть облака из ванильного мороженного и крем-соды. Ураганы леденцовых раскрасок взбалтывали беспокойную атмосферу планеты, перемещая гигантские скопления цвета мандарина, вишни, красного апельсина, кофе, масла и шоколада; невероятный и огромный газовый гигант занимал добрую треть неба. Тени беглецов дрожали в его свете, озарявшем проулки, будто бы отбрасываемые неустойчивым пламенем костра. Купер мог только надеяться, что теперь им ничего не угрожает; он слышал страх Сесстри, отражавший эту его надежду: «НикакихБольшеКриковПожалуйстаПожалуйста ПустьНеБудетБольшеКриков». Во всяком случае, ему показалось, что именно об этом она думала. Посмотрев на нее, Купер вдруг понял, что его спутницу озаряет не одна только гигантская планета, захватившая небосвод, – вокруг нее на уровне груди извивались куда более странные струи призрачного света. На его глазах они вдруг поднялись и сплели во лбу Сесстри сверкающую бронзовую печать, изображающую расправленный свиток и длинное перо. Что все это могло означать? Когда «Отток» отстал, Эшер казался сбитым с толку. Он продолжал всматриваться в небо, что-то бормоча себе под нос и покачивая головой. И Сесстри, и Купер понимали, что его поведение как-то связано с тем существом, что сбежало, воспользовавшись дракой на крыше, но у каждого был свой повод не нарушать молчания. Сесстри ничего не говорила, поскольку ощущала бурлящую ярость, готовую выплеснуться из Эшера, а еще ее сейчас куда больше заботило, как бы им всем добраться до безопасного места. Она надеялась, что к тому времени серый великан успеет прийти в себя, а тогда уже можно будет предаться досужим рассуждениям о том, что с ними произошло, почему ее друг так беснуется и что это за огненный шар они видели с крыши. У Купера же появилось время задуматься, и он опасался, что погубил сияющее создание, что ее взрыв и побег были всего лишь реакцией эср на отраженную пытку, которую та перенесла по его вине. По правде сказать, ему совсем не хотелось добавлять пункт «Прикиньте, я видел сверхсущество вымершего вида, перед тем как оно взорвалось» в свой список неисправимых ошибок и дурацких поступков. Троица остановилась у развилки, разглядывая пустые окна домов. Каждый беглец был изранен, устал и не понимал, что делать дальше. – Прикройся, – вздохнула Сесстри, доставая из рюкзака шелковый халатик и протягивая его Куперу. – Я уже налюбовалась. Тот обернул желтый шелк вокруг бедер, стараясь не тревожить израненный зад, и завязал рукава. Во всяком случае, этот импровизированный саронг прикрыл самую ценную часть. – Кому-то хочется, чтобы мы пошли налево, – заметил Купер, указывая на что-то. На стене заброшенного кирпичного строения, когда-то служившего складом, а когда-то и жильем, на фасаде поблескивала полоска еще свежей красной краски. Стилизованная лента длиной в тридцать футов. Сесстри мрачно посмотрела туда и побагровела так, что, казалось, ее сейчас хватит удар. – Так теперь она, значит, решила вмешаться? Не тогда, когда за нами гонялись головорезы, психопаты и летучие дохлые паразиты, а только теперь? Сесстри пнула камушек, и тот полетел в сторону огромной красной ленты, но легче от этого не стало, а потому женщина запрокинула голову и обратила к нависшей над ними планете бессловесный крик. Сесстри выла. И когда наблюдавший за ней Эшер даже не улыбнулся, Купер всерьез обеспокоился состоянием серого человека.