Никсон подобрал оброненные ею вещи и побежал следом; на его лице сохранялось ошеломленное выражение, пока он не вспомнил, как натянуть на него повседневную ухмылку. – Мать честная, солнце мое, да ты дерешься, словно поддатый ирландец! Сесстри не убавила шагу и даже не оглянулась. – Знать не знаю, о чем ты там бормочешь, но мерзавец получил именно ту взбучку, какую заслужил, когда решил наброситься на меня. – Спорить не стану. Тут уж кто-кто, а Никсон не станет возражать; я верю в честную драку, хотя я и расист. Теперь-то уж я могу в этом открыто признаться, потому как педики, китаезы и гребаные итальяшки[16] до меня уже не дотянутся. Ну, во всяком случае – итальянцы. А это уже неплохой бонус. – Странный ты ребенок, даже если отбросить тот факт, что таковым на деле и не являешься. Неужели эти этелльянсы настолько плохи? Никсон протянул Сесстри оброненный кинжал рукоятью вперед. – Сущий чертов кошмар, без преувеличений. Когда они отошли на безопасное расстояние от места недавней драки, Сесстри позволила себе остановиться и собраться с мыслями; она закрыла глаза и попыталась избавиться от завладевшего ею напряжения, сделав глубокий вдох. Никсон восхищенно разглядывал прекрасное лицо. Сейчас, пока веки ее были опущены, а сливовые губки приоткрылись, он мог представить себе ее нежным, чувственным созданием, дарящим ласковые поцелуи и слегка раздвигающим перед ним ноги… не сильно, только так, чтобы его пальцы ощутили жар между ними… – Что ж, может, этот парень и не чудовище-этелльянс, – стряхнула с себя задумчивость Сесстри, – но, раз уж «Отток» нападает на нас или хотя бы следит за нами, у меня есть все поводы для беспокойства. И я не расслаблюсь, пока не выясню почему. – Но ведь в том доме не было ни Мертвых Парней, ни Погребальных Девок. Простые наемники. Надушенные одеколоном обычные громилы, работающие за деньги. С какой стати «Оттоку» прибегать к их услугам? – Никсон вновь принялся почесывать свой голый подбородок. – А почему к небу вздымается красный дым? У нас полно вопросов, на которые нет достоверных ответов. Сесстри начала рыться в своей сумке, но затем остановилась и присела рядом с ней, сжав ее лямки в кулаке и устремив на Никсона неподвижный, оценивающий взгляд. – Могу я тебе доверять? Немальчик опустил длинный нос и принялся разглядывать почву под ногами так, словно бы ему вдруг захотелось присоединиться к мертвецам, подвешенным в янтарном плену. – Ты думаешь, это я навел на вас тех бандитов? И винишь меня в том, что случилось с твоим приятелем в футболке? – Пытаешься уйти от ответа? – покачала головой Сесстри. – Ты решила, что я работаю на плохих парней! – взвыл он. Сесстри не ответила. Вместо этого она бросила на Никсона взгляд, в котором читалось нечто вроде снисходительности. Снисходительности неласковой медсестры хирургического отделения. – Этого я не говорила. – Зато подумала, верно ведь? – Никсон сделал пару глубоких вдохов; сейчас любому жителю любых миров он бы показался самым обычным, готовым расплакаться ребенком. Сесстри хмыкнула: – С моей стороны стало бы непростительной ошибкой отбрасывать такую возможность, и если бы на моем месте ты поступил иначе, то ты просто болван, а я впустую трачу на тебя время. Я трачу свое время впустую, Никсон? – Нет, нет, конечно же нет. – Неребенок отчаянно замотал головой. – Я бы тоже подозревал себя. И даже, скорее всего, надавал мне тумаков и запер на пару деньков, просто чтобы не терять из виду. Сесстри поджала губы и кивнула, соглашаясь: – У меня маловато мест, где кого-то можно запереть, а потому я подумывала запихнуть тебя в ящик, где храню свое нижнее белье. Никсон задумчиво покачал головой. – Да я бы только рад был. – Вот именно, – вновь согласилась Сесстри. Никсон положил ладонь на все еще держащий лямку рюкзака кулак Сесстри и чуть сжал. В его карих глазах мерцали непролившиеся слезы. – Клянусь вам, Сесстри Манфрикс, на моей совести полно скверных дел, больше, чем вы можете себе представить; я – вор, лжец, скупердяй и подлец, но тебе я не враг. Доверьтесь мне. Я пойму, если вы откажетесь, – верю, это представляется опасной затеей. Я готов уйти хоть прямо сейчас, если вы полагаете, что на мне лежит ответственность за то, что произошло с вами и вашими друзьями. Сесстри знала, что подобный момент, как правило, требует определенных жестов вежливости, но она что-то не могла подобрать подходящий. Во всяком случае, чего она точно не собиралась делать, так это гладить Никсона по маленькой чумазой голове. – Нет, я не думаю, что ты предавал нас, – Сесстри постаралась придать своему голосу определенную нежность, – к тому же ты слишком юн, чтобы самостоятельно представлять опасность. Она распрямилась, наконец-то найдя в глубинах рюкзака свою записную книжку, и сделала в ней несколько пометок, давая неребенку время утереть глаза. – Приятно слышать. – Никсон поднялся, и на лице его вновь заиграла прежняя чуть насмешливая ухмылка. – Беда только в том, что я уже не юн. – А по тебе и не скажешь, – с трудом удержалась от улыбки Сесстри. – Полагаю, ты и сама это понимаешь, а еще мне кажется, что я влюбился. Это так, просто к слову. – Никсон принялся насвистывать с невинным видом, глазея по сторонам. – Лучше сменим тему, – произнесла Сесстри. Они свернули за последний поворот, и перед ними во всей своей красе предстало огромное дерево. Как и всё в Бонсеки-сай, за исключением подземных улиц, оно было прекрасно. Всевозможные суккуленты слоновьей толщины – денежные деревья, каменные розы, хрустальная трава, кармены и Шварцкопфы – были в особом строгом порядке посажены под ветвями и карнизами кажущегося шатким высоченного и великолепно замаскированного отеля «Ямайка», делавшего свою выручку за счет непрекращающегося потока любопытных туристов, а также крепкой выпивки и теплых постелей. У подножия огромного дерева, росшего посреди Бонсеки-сай на широкой, залитой солнечным светом янтарной площади, меж двух высоких, словно смоковницы, денежных деревьев зиял вход; мясистые овальные листья очищали воздух от дыма и алкогольного перегара, вырывавшихся из таверны даже в столь ранний час. Лучи утреннего солнца позволяли видеть, что под поверхностью площади нет мертвецов, и здесь можно было различить даже дно, где тени совершенно точно не двигались. Вокруг было полно завсегдатаев «Ямайки», которые, казалось, не обращали ни малейшего внимания на рвущиеся к небу столбы кроваво-красного дыма. Сесстри прикусила губу. «Люди все больше пьют и жрут, все старательнее закрывают глаза на окружающее нас безумие». Все дело было в сварнинге, тут она не сомневалась. Она и сама ощущала его бьющимся в клетке ее ребер, подобно пойманной птице. Где бы он сейчас ни находился, то же самое чувствовал и Эшер, а уже скоро ощутит и Купер; сварнинг одолеет их всех и смоет в… бесцельность и… серые руки на ее лице и ягодицах, он касается ее щек, прежде чем покрыть поцелуями, которые… – Хватит! – закричала Сесстри, запустив пальцы в волосы, но никто не оглянулся; даже Никсон не обратил внимания. Немальчика не интересовал ни Бонсеки-сай, ни «Ямайка», скрытая под живой защитой гладкой коры. Он не отрываясь смотрел на красный дым, просачивавшийся сквозь листву и плывущий к ним. – Это не дым, – обратился неребенок к Сесстри. – Скорее походит на… волосы. Облака красных кудрей заполняли все вокруг своим присутствием, опаляя трехмерное пространство и облучая время. Никсон судорожно сглотнул. – Это она, да? – указал он на лениво плывущие кудри. Их ручейки плыли сейчас прямо к ним. – Та сексуальная крошка, которая заплатила мне за то, чтобы я упал вам на хвост. Сесстри расправила плечи и устремила взгляд на клубящееся облако живой краски, зависшее перед ними. – Если и не она, то мы будем бить ее до тех пор, пока не скажет нам кто. Было время, когда создание, которое многие называли Чезмаруль, имело лишь одно имя и не испытывало недостатка в посвященных ему церквях и верующих. В те времена не было нужды восставать и доказывать, что хотя оно и было много чем еще, но уж точно не божеством. Однако все это осталось далеко в прошлом, и теперь уже никто не помнил, что Чезмаруль когда-то удостаивалась поклонения. Ибо что заслуживает поклонения? Разумеется, не она – того пытались требовать лишь ее тупоголовые собратья. И не память о ее младших сородичах – потерянном племени Первых людей, основавшем этот город, низвергнувшем Анвита с его дочерьми и заполнившем некогда первобытный мир светом, сталью и песнями. Не стоил того ни единый из самопровозглашенных королей-жрецов смертных Третьих людей: человечества, фей и прочих скоротечных материальных созданий. Если что и заслуживало преклонения, с точки зрения Шкуры Пересмешника, так это нечто, объединявшее их всех, – способность ощущать вину и утрату. Их слезы, быть может, стоили своих храмов, как легкое болеутоляющее, на время ослабляющее давящую тяжесть бытия. Из всех живых лишь только Сесстри и Никсон видели ее. Она наполнила окрестности своей проекцией, своим условным отображением, ведь основная часть ее существа просто не уместилась бы в этом мире. Первые люди были больше, чем пространство, шире, чем время, глубже, чем память. Никсон видел это, Сесстри – знала, а Чезмаруль желала стиснуть их в объятиях своих подлинных рук, чтобы не дать овладеть ими сварнингу. Правда, теперь она боялась, что безумие может добраться и до нее самой. – Ты солгала мне! – Никсон затряс пальцем, указывая на ее облачное воплощение. – Шкура Пересмешника, я к тебе обращаюсь! Чезмаруль соткала лицо, высунувшееся из огненных волос, и улыбнулась, глядя на немальчика и его спутницу, снимавшую у нее квартиру. Сесстри вела себя куда спокойней. – Это не пересмешник, Никсон, – сказала она. – Она одна из Первых людей. Ну и зачем ты так раздулась, что тобой половина города полюбоваться может? Мало нам всяких безобразий и без лицезрения того, как ты выставляешь напоказ свою непостижимую натуру? – Я не пересмешник, но Шкура Пересмешника. Могу, конечно, стать и им, хотя это умалит меня. Я совершила поступок, который мне очень хотелось бы отменить, ибо боюсь, что допустила ошибку. Милые сапожки. Сесстри моргнула и посмотрела на свою обувь – мягкая кожа гремучей змеи и стальные каблуки. – Что? Оттягивая тот миг, когда ей придется скукожить свое сознание до человеческой ограниченности и полностью уместиться в теле смертной женщины, Чезмаруль оглядела окрестности с высоты, вспоминая те времена, когда эти земли принадлежали лорду Анвиту. Теперь городской пейзаж выглядел совсем иначе, чем на рассвете первых дней. Тогда они не возводили башен из стали и камня, но строили свои дома в гигантских деревьях, на фоне которых могучие секвойи показались бы просто молодыми саженцами. В те дни реки петляли в подлеске, словно бы украшая землю татуировками, – Чезмаруль задумалась, остался ли на свете еще хоть кто-нибудь, кто мог бы подтвердить ее наблюдение, что многие каналы, пересекавшие современный город, повторяли узор изначальных водных путей. Татуировки сохраняются дольше, чем наполняющие их чернила. Можете спросить Мертвого Парня или поцеловать его в украшенную печатью губу, чтобы самостоятельно познать правду на вкус. – Прежде чем уменьшиться, я должна поведать вам легенду об ангеле Бонсеки-сай. Дверей там будет слишком много. Когда ангел плывет… – Нет! – Сесстри позволила одному из кинжалов выскользнуть из рукава и полоснула себя вдоль запястья, вскрывая вену. Кровь расплескалась по янтарной почве, и Сесстри быстро кончиком клинка начертала на земле руны, используя те чернила, что текли сейчас из ее руки. – Хватит, хватит, хватит! Быть может, я обладаю низкой степенью разумности, – прошипела она, дважды плюнув в свою все еще живую кровь, – но я читала, Чезмаруль. «Красный цвет – нить, связующая всю повесть…» – продекламировала Сесстри, не зная, сработают ли эти слова и как именно. – Во имя всего святого, – дернулись красные кудри – скорее всего, от смеха. «Ну и ладно. Хватит уже тянуть кота за хвост – пора на время перестать быть непостижимой Первой и вновь превратиться в простую домовладелицу». Шкура Пересмешника начала стягивать себя вниз и внутрь, созывая воедино нити своего сознания, парящие в виде облаков над городом, собирая волокна своей сущности, раскинувшиеся между мирами, подобно корням дерева. Красный дым начал стекаться обратно в ее неопалимое тело. Она выбрала женское обличье, чтобы начать эту работу, и теперь собиралась завершить преобразование и заточить себя в материальном теле; ее стопы будут касаться земли, ее глаза перестанут быть порталами иных реальностей, и все ее мысли – она сама – будут скованы ограничениями, накладываемыми тканями стремительно уплотняющегося черепа. Она станет такой же, как все Третьи люди: живой, ничтожной и отчаявшейся. Чезмаруль стала похожим на женщину созданием, которое называла Шкурой Пересмешника, а та запечатала свою плоть и превратила себя в настоящую девушку. Там, где раньше к небу вздымалась богиня, теперь стояла Алуэтт. Она протянула свои руки к Никсону в тот самый миг, как увидела льющуюся на площадь кровь Сесстри. На миг земля показалась ей прозрачной, и Алуэтт была готова поклясться, что увидела другой город, затопленную метрополию. Но затем лучи поднимающегося все выше солнца коснулись ветвей над ее головой, и почва вновь стала именно такой черной, какой ей и подобало быть. Алуэтт провела рукой по волосам, отбрасывая красные кудри назад. – Никсон, ты не поможешь перевязать ее рану? – спросила она, но тут пацан рухнул в обморок. – Дерьмо! – Алуэтт посмотрела в устремленные вдаль глаза Сесстри, и даль эта все росла. – Полагаю, я собиралась тебе что-то рассказать, вот только забыла, что именно. Но, прежде чем ты отрубишься, мне бы очень хотелось узнать, где ты купила эти сапожки.