Вера холодно перебила его: — Это ты напрасно: я к тебе больше не приду, не беспокойся! — Вера! — Ну что «Вера»? — Она пожала плечами. — И вообще, раз уж это беспокойно для тебя, могу тебя уверить и слово дать: я к тебе не приду и тебя не позову больше… — Без меня есть много? — Найдутся! Было бы болото, а черти будут… Хорохорин вскочил. — Болото, болото! Верно: болото! — Он подошел к окну и высунул голову наружу. Как раз перед лицом его пришлась измятая подушка, на которой лежала Вера. Он прижался к ней, закрыв глаза. — Послушай, Хорохорин, — говорила она над его головой, стоя рядом и с тоскою заглядывая в окно, — ты парень красивый и видный, ничего тебе не стоит найти себе подходящую женщину. Таких, как Анна, много, и на твой век их хватит, они не скоро еще выведутся… Никакой в тебе любви нет и не будет. Я видела, как другие любят, и знаю, что это такое! Любовь их возносит, а тебя твои гнусненькие потребности толкают — правильно ты сказал — в болото, и еще такое болото, что ты и не видишь! Ты с какой-то работницей на фабрике связался, я слышала, или это ты так сболтнул, для меня только? Хорохорин молчал. — Есть она или нет? — настойчиво повторила Вера. Хорохорин безнадежно кивнул головой. — Если хорошая девушка, так жаль ее. Да не сойдется, я думаю, с тобой хорошая девушка, а если из того кружка — так того тебе только и нужно, ничего ты больше не заслуживаешь! У нас об этих кружках много говорят, известно, что это такое… Ваши с Анной детища. Он поднял голову. Она поспешно кивнула ему. — Да, да… Прямое следствие из проповедуемой вами простоты отношений. Борьба с мещанством, как Анна говорит… Она оборвала речь и засмеялась: — Что это я расфилософствовалась? Хорохорин вдруг, точно обдумав все, встал и протянул руки: — Вера, ну давай по-настоящему жить! Ну как все сойдемся, будем жить! Ну, поженимся, если это нужно. — Ну, милый, ты уже через край хватил! Это не только Анна, пожалуй, и Осокина смеяться будет. — Вера! Он ловил ее руки, тянулся к ней — она легко, но настойчиво отталкивала его. Наконец он отошел и покачал головою. — Нет, так нельзя жить, нельзя, нельзя! Вера! — крикнул он так, что она вздрогнула. — Вера! Да ты знаешь, что вот сейчас, сейчас я могу уйти от тебя и не вернуться никогда больше! Она хрустнула пальцами и с искренней тоскою посмотрела на него. — Милый мой, да пожалуйста! Сделай одолжение! Говорю тебе: ты мне не понадобишься больше — Буров придет? — крикнул он. Она удивилась, но осталась спокойна. — Ну и Буров, — медленно выговорила она, — ну и Буров. Тебе-то не все равно? Я только боюсь его, — неожиданно прибавила она. — А разве он плох? — Паук! — Что? — переспросила она. — Паук! — повторил он зло. — Паук! Половой паук! Вера, улыбнувшись, махнула рукой. — А все вы, милый мой, одинаковы! Я-то уже знаю, видела много! А ты не паук? — резко обернулась она к нему. — Ты не паук? — Я? — тупо переспросил он. — Да, да, ты? Ты погляди на себя в зеркало, милый мой! Она добавила резко: — Иди, Хорохорин, на тебя смотреть противно! Она отвернулась к окну, словно дожидаясь, что тот поторопится после этого действительно уйти. Но Хорохорин стоял неподвижно, опершись руками на стол. Он чувствовал, как тонет в нечистом болоте, отрывается от всего мира, от солнца, весны и воздуха, и знал, что довольно ей, этой женщине, прижать его к себе, чтобы засияло солнце снова и вернулся мир. Он содрогнулся от этой странной зависимости. Она легла петлей на его шею, он почти почувствовал даже спиравшееся дыхание в груди. Именно в эту минуту пришла впервые ему в голову мысль — вынуть из кармана револьвер и убить ее и себя. — Так было бы лучше! — нарочно вслух, чтоб испугать ее, сказал он, но она не спросила ни о чем, и он прибавил: — Прощай! — До свиданья, Хорохорин! — ответила она с такой простотой и естественностью, что он, теряя сознание от бешенства, потянулся к карману, где камнем лежал револьвер. Она взглянула на него с любопытством, почти с испугом Этот взгляд вдруг заставил его вспомнить другую девушку: так Варя глядела ему в лицо, когда он говорил о борьбе классов, о социализме, о грядущем мире… За длинной беседой в клубе шло короткое свидание наедине, и этот затаенный испуг встречал всегда его ласки. Он вздрогнул — ему стало стыдно за себя, за Варю. Его подхватил какой-то внутренний вихрь. Он не прибавил больше ни слова и вышел с суровым решением, не удержавшись, впрочем, от того, чтобы не хлопнуть дверью. Вера брезгливо пожала плечами, но, тут же рассмеявшись над собою, отошла к окну, оперлась грудью на подушку, легла на подоконник и стала без дум, без мыслей следить за клочьями облаков на вечеревшем небе. Розовый, чистый закат обещал на завтра безветренный, солнечный день. Глава V Сторожевые костры Бессонною ночью зреют решения, но кто же осуществляет их солнечным утром, ярким полднем или в сумерки загадочного вечера? Хорохорин метался между фабрикой и Собачьим переулком, редко заглядывая в университет. Он чувствовал себя отрезанным от всего мира — даже волновавшее всех сообщение о растрате в кассе взаимопомощи не тронуло его. Душевное равновесие, которым он прежде так гордился, не возвращалось к нему. Наоборот, в черных впадинах его глаз вспыхивали искры сумасшедшей тоски. Он чувствовал, что теряет физические силы, он иногда сдавливал до боли виски и с тупым страхом, запершись в своей комнате, наказывал хозяйке никого не пускать к нему. Никто не приходил. Тогда, утомленный тоской и бездействием, он садился за работу. Фабричная машина, останавливавшаяся под окнами и увозившая его на фабрику, в клуб, к Варе, возвращала его назад физически сытым, но с опустошенным сознанием, в котором тогда зажигались с новою силою белые фонари Собачьего переулка. Между тем в университете все шло своим чередом. Всю весну наша студенческая труппа готовила к постановке старую «Рабочую слободку», имея в виду, главным образом, поставить ее для рабочих фабрики. Уже недели за две до спектакля, приходившегося на конец апреля, когда у нас уже цветет сирень и весна вдруг грозит смениться знойным летом, по всему поселку были расклеены раскрашенные пасхальными красками афиши. Спектакль назначили на субботу, за которой следовали воскресенье и два дня майских торжеств — ряд праздников, справляемых у нас испокон веков с исключительными торжественностью, нарядностью и весельем. Фабрика работала в две смены. Вечером в субботу — день, оказавшийся памятным для многих из участников рассказываемых событий, — оконные огни пятиэтажного корпуса долго горели электрическим светом; издали они сливались в одно сплошное зарево сторожевого костра на кургане. Королев был на фабрике еще задолго до конца работы второй смены. Он бродил по поселку, облитому молочным светом электрических фонарей, спустился в рощу к больнице, поднялся в гору к школе, вернулся назад и тогда понял, каким сторожевым огнем светит в степных просторах огромная фабрика: в деревянной церковке — фабричный клуб; вместо креста на ней, символа рабской покорности и орудия казни, — тонкий шпиль с плещущимся на нем красным флагом; вместо алтаря — уголок Ленина, по стенам — книжные шкафы и посредине — огромный стол, за которым шуршали газетами и листами книг. В ограде — гигантские качели, тихий смех и говор, и в зареве сторожевого костра — веселая улыбка девушки, уходившей от парня в сумерки ночи со смехом. — Не могу, не могу, я на контроле в театре буду! Сеня остановился, глядя ей вслед. Неожиданно, точно сорвавшись с кольца гигантских качелей, к нему подбежала Зоя. — Мы не уговорились. Я не знала, где мы встретимся. Думала, в театре! — Она дышала тяжело после качелей и беготни, протянула руку с робостью. — Вы в сортировочной продолжаете работать? — спрашивал он, пожимая ее руки. — Я заходил туда… Она кивнула головой. Он тихонько пошел рядом. — Скверная работа, — сказал он, — я сам там с полгода проторчал! А как вы вообще себя чувствуете?