Он вышел на улицу, постоял у калитки. Затарахтел мотоцикл. Узнал знакомых своих родителей, Бобылевых. — Привет молодому поколению… — Здравствуйте… Не останавливаясь, потарахтели дальше… …Олег досадовал: день какой-то бестолковый. Опять придется задержаться. Начал нервничать: обещал сыну… И поэтому, влетев к матери, с ходу спросил: — А Иван где, мам? — Да возился с мопедом, а потом переоделся и ушел… — Как ушел? Как он может уйти, куда? Какой пляж, мама, на речку он только с нами ходит, ты же знаешь… Он побежал на пляж. Там уже никого не было. Обошел, покричал. Ничего… Побежал домой. Увидев, что он один, Нонна встревожилась: — За Ваней не заходил? — А дома его нет? — вопросом на вопрос ответил Олег, чувствуя, как охватывает тревога. «Лесополоса»… Сразу почему-то возникло в сознании это слово. Он, имеющий троих детей в таком возрасте, которым «Лесополоса» грозит, разве мог забыть о беде, нависшей и над его детьми, и о тревоге, которая не оставляла всю округу постоянно. Всего шестнадцать дней назад, он знал об этом, с вокзала, из-под крыла матери, увели такого же мальчика, чуть старше, а потом его нашли в Ботаническом саду растерзанного… Предчувствие беды, страх, что это она пришла, та самая беда, снова погнали его к матери. Недалеко жил знакомый кинолог, он и ему передал свою тревогу. Собака обошла весь пляж, наконец, повизгивая, села, уставилась на хозяина, виновато опустив голову. Они оставили эту затею, побежали в милицию. Дежурный спокойно их принял, выслушал, потом, перекладывая бумаги, сказал: — Ну и куда он денется? Где-нибудь у товарища задержался, как ушел, так и вернется. Вон у нас сколько их уходит, потом приходят… Олег просил размножить фотографию, есть же у них такие возможности. Доказывал: не такой мальчик, никуда он один никогда не уходил, его надо искать сейчас, потому что потом будет поздно. Но в ответ слышал, что никаких фотографий, никаких розысков никто начинать не станет, потому что завтра все само собой образуется. Случившийся в отделении лейтенант, знакомый Олега, отозвал его и сказал, что он напрасно теряет время, что порядки у них тут будь здоров и надеяться на что-то бесполезно, уж он-то знает. К утру Олег уже расклеивал по городу фотографии сына, которые пришлось самому делать. Рано еще было, раздались звонки: женщина сообщала, что видела мальчика на пляже, мужчина советовал посмотреть среди детей, которых видел под мостом у мясокомбината… Олег уже теперь точно знал: если сам не будет искать, надеяться на какие-то службы, даже призванные этим заниматься, — большая тупость. И позвонил начальнику колонии. — Я уже знаю, Олег, — сказал тот. — Человек двадцать-тридцать офицеров у нас наберется. Действуйте… По дороге захватили и товарища с собакой. Все обошли, осмотрели, что могли, заходили и в камыши, однако, встав перед этой стеной, начали понимать и другое: поиск организовывать необходимо более основательно, такие безбрежные массивы зарослей малой горсткой людей явно не одолеть. Милиция в помощи отказала сразу. Олег хотел было идти в школу милиции, есть такая в Новочеркасске. Ему отсоветовали. Он поехал в дивизию внутренних войск «Дон», расквартированную в военном городке Казачьи лагеря. Там пошли навстречу сразу. Предложили начать масштабный поиск завтра, рано утром. Начальник колонии, которому он все доложил, что-то прикидывал, потом встрепенулся: — А зачем нам дивизия? Смотри: — офицеры — раз. Свободные солдаты — два. Человек сто двадцать наберем и пройдем всплошную, насквозь… …Снова пришел кинолог с собакой. Нашли лодку, Олег с товарищем решили проверить и реку, чтобы ни один квадратный метр не остался неисследованным. А по всему берегу, взявшись за руки, стали в цепь солдаты и офицеры. Раздалась команда. И они медленно пошли, не обходя кустов, продираясь через камыши или приминая их сапогами… …Средняя часть колонны остановилась. Руки солдат и офицеров натянулись, вся шеренга вдруг будто почувствовала какой-то ток по рукам, медленно заворачивались края, но, уже зная каким-то образом, что именно произошло в центре, никто не отпускал руку соседа, так все и соединились в круг. …Ваня лежал обнаженный. Над ним наклонились, кто был поближе, рассматривали. — Что у него с кожей? Неужели из дробовика изрешетили, — простонал кто-то из офицеров. — Да нет, — заключил другой, осмотрев мальчика. — Нож. Все это ножом… Олега в камышах заметили поздно, кто-то сказал: — Олега, держите Олега, ему нельзя! Но отец уже был тут и с ужасом смотрел на сына. И кинолог вскоре пробился. Невпопад, не к месту совсем уж, стал бормотать, что бесполезно было искать: раз мальчик раздет, значит, никакая собака его не найдет… Кто-то успел позвонить в милицию, и удивительно быстро понаехало, Бог знает откуда, столько служивых, начали распоряжаться, давать команды, чтобы не мешали работать следствию. Один из старших офицеров скомандовал, чтобы участники поиска все построились на пляже. — В колонну по одному медленным шагом — к месту преступления… Ша-гом арш! Все должны увидеть, что мы нашли, кого охраняете. Запомните это… Колонна медленно продвигалась по камышам, проходила мимо мальчика и мимо притихших работников милиции, мимо сидевшего неподвижно отца… …Олег Ф-н, капитан внутренней службы, выступал в зале суда 19 мая 1992 года. Говорить он не мог: его словно душило что-то. Потом собрался с духом, ровно, отчетливо произнес: — Завтра Ване исполнилось бы тринадцать лет, у него день рождения. И снова замолчал. Председательствующий в суде Леонид Акубжанов спросил, есть ли у него пожелания суду? Голос Олега зазвучал вдруг неожиданно твердо: — У нас с женой есть девочка. Ей четырнадцать лет. Второму мальчику — восемь. Третий ребенок родился, когда Вани уже не стало. Мы хотели назвать его Иваном. Но старые люди сказали, что это нельзя. Наверное так, мы назвали его Виктором… Да, у меня просьба к суду есть. Не надо его приговаривать к смерти. Не надо. Пусть будет 15 лет. Пусть меньше. Но тогда из казематов КГБ, где его так долго прячут, он попадет и нам. Слушай, Чикатило, что мы с тобой сделаем. Мы повторим все, что ты делал с нашими детьми. Чикатило, мы все повторим. И ты все, по капельке, почувствуешь… Как это больно. Меня, может, и не будет там. Ребята видели Ивана в камышах… …Согласно заключению судебно-медицинской экспертизы смерть Ивана Ф-на наступила в результате 42 колото-резаных ранений груди, живота, левого плеча, что привело к обильной кровопотере. Мальчик был жив, когда маньяк отрезал у него яички… Чикатило среди «знаменитостей» «Мы с ним были по разные стороны Кремлевской стены, он — внутри, я — снаружи, в палаточном городке у гостиницы «Россия», с угнетенным народом, — говорил Чикатило. — И теперь, — возмущался он, — Лукьянова лечат, дают ему возможность писать стихи… А почему меня, истинного борца, ущемляют опять? Но вы увидите, я еще о себе заявлю. Я напишу такую книгу!» Почти пять месяцев очень близко наблюдаю за Чикатило. На глазах он меняется то так, то эдак, происходит какое-то внутреннее его перерождение. В самом начале, пораженный хлынувшими на него потоками ненависти и презрения, ужаса родственников погибших, Чикатило замкнулся, будто захлопнулся в панцире, сидел с отвисшей челюстью, отключившись от окружающих совершенно, чтобы не слышать, не воспринимать. Зал постепенно, от заседания к заседанию, успокаивался, все меньше становилось родственников, как правило, не очень состоятельных людей, которым хоть и оплачивает государство дорогу, дает командировочные, но при подскочивших ценах этого явно не хватает. И ездить на суд ежедневно им просто не по карману. Психиатр Александр Бухановский еще до суда провел несколько сеансов реабилитации с подсудимым, и тот постепенно пришел в норму, ожил, слушал обвинительное заключение, пытался что-то дополнить, но по процессуальному кодексу это не положено, слово ему должны были дать позже. И дали. Он говорил, потом надолго замолчал. Но однажды снова попросил слова. А я до того еще почувствовал: он его попросит. Дело в том, что, наслушавшись подробностей убийств, его стали называть людоедом, зверем, другими словами, выражавшими крайнюю степень презрения. Попросив слова, он начал признаваться в убийствах, которые раньше отметал. И рассказывал во всех страшных подробностях: как откусывал у живых и проглатывал языки, соски молочных желез, кончики половых органов мальчиков, как грыз матки, вырезанные у живых женщин и девочек. Рассказывая все это, он, не осмеливавшийся взглянуть в глаза жертве, теперь краем глаза все же следил за теми, кто его только что унижал. Он их пугал. Людей, которые пережили самое страшное потрясение тогда еще, при потере ребенка, уже трудно было привести в трепет, но он чувствовал в этой своей мести удовлетворение от того, что и страх, и ужас, и внутренний протест на лицах он явственно видел. В это время передо мной был уже не робкий, забитый Чикатило, а тот, кто в прижелезнодорожных густых чащобах терзал очередную жертву. Это был убийца, вдруг почувствовавший гордость силой своей. Часто с началом судебного заседания у Чикатило возникала потребность говорить. Кажется, что несет околесицу — глухой его голос в зале с ужасной акустикой расползается. Регулярно я делал в блокноте заметки — его разговоры, часто об одном и том же. Уговорив охранника, стоявшего прямо перед Чикатило, включить диктофон, несколько раз записал полностью. Там много словесного мусора. Но есть и очень любопытное: Чикатило много раз говорил о Председателе Президиума Верховного Совета СССР Анатолии Лукьянове, сидящем после августовского путча в «Матросской тишине». Как о равном по рангу. О человеке, с которым вместе должны были разрабатывать политику и иметь одинаковый политический вес. Но так получилось, что сражались они, к торжеству Чикатило, друг против друга. «Мы с ним были по разные стороны Кремлевской стены, он — внутри, я — снаружи, в палаточном городке у гостиницы «Россия» с угнетенным народом, — говорил Чикатило. — И теперь, — возмущался он, — Лукьянова лечат, дают ему возможность писать стихи… А почему меня, истинного борца, ущемляют опять? Но вы увидите, я еще о себе заявлю. Я напишу такую книгу! Да она у меня уже есть… Все позавидуют. Да вы и сейчас мне завидуете». Не дает ему покоя та, давняя мечта о славе, об известности. Было ясно: он себя представляет совсем иначе, чем воспринимаем мы, посторонние. И, став волею судьбы в центре печального, страшного в своей сути процесса, Чикатило начинает примерять на себя непонятно какую славу. Я, наблюдая за ним, жду, когда выявится, какую именно славу он вознамерился снискать себе теперь. Когда он рассказывал о новых убийствах — почувствовал: на кого-то он может навести страх. И он ловил момент, чтобы «добавить». Его спрашивают участники процесса: неужели так ни одна жертва и не оказала ему сопротивления? Чикатило, кажется, искренне удивляется этому, смотрит на судью, задавшего вопрос, как на ненормального. Молчит, сделав и без того узкие губки еще тоньше. Длинный его нос, кажется, удлиняется. Чикатило просто обескуражен таким глупым вопросом. Вся эта гамма чувств выразилась в какой-то еле заметной волне, пробежавшей по лицу, вроде улыбки: злой, насмешливой, даже яростной. Но так, легкая волна — я уж его лицо изучил, знаю и по рассказам защитника Марата Хабибулина, и многие месяцы проведшего с Чикатило один на один следователя прокуратуры Амурхана Яндиева. Благодаря им, и я научился быстро определять смены настроения подсудимого по таким вот слабым проявлениям. Делая вид, что такой вопрос и ответа не стоит, Чикатило, худой, какой-то весь прозрачный и даже при росте 180 сантиметров кажущийся маленьким, невидным, невзрачным и даже ничтожным, отводит в стороны тонкие локотки, будто им мешают прижаться и телу мощные бицепсы чемпиона-тяжеловеса, наклоняет голову и уже не тем своим обычным тихим голоском, а каким-то другим, более низким, покровительственно спрашивает: — А куда им было деваться? Я как на-ва-люсь всей своей массой, а ну — сто килограмм, даже больше… Куда-а там!.. Он безнадежно машет рукой, рубашка в оранжево-черно-белую клетку с надписью «Олимпиада‑80» при этом болтается, как на вешалке, на этих худых, прозрачных, желтоватых мощах. Но какая вера в его движениях: и в свою мощь, и в значительность. Он уже уверовал в себя и теперь не закрывается при появлении репортеров с камерами и не несет обычную галиматью: когда появляются камеры, он незаметно на себе все поправляет, раздвигает плечики — Чикатило начал не только понимать, что становится знаменитостью. Он создает образ преступника сурового и непроницаемого. А мне все рассказ нашего земляка, Антона Чехова, вспоминается в таких случаях, когда я вижу эти приготовления Чикатило к съемкам. В одном его рассказе есть герой: ничтожный, забитый, маленький человек, мечтающий стать известным. И вот однажды он попал под извозчичью пролетку. Об этом появилась строчка в разделе хроники городской газеты. Прочитавшие сочувствуют, а он — с гордостью показывает: о нем в газете написано. У Чикатило — один к одному. Мечтавший об известности политического деятеля, чуть ли не первого в стране — задатки, по его мнению, имел колоссальные, — Чикатило шаг за шагом смирился со славой совсем иного толка, и даже гордиться стал. Несколько раз в записях встретил фразу: — Обо мне весь мир говорит… А вы — ничтожный ассириец, мафиози, пытаетесь меня ущемить… — указывал он на судью Леонида Акубжанова. В книге рекордов Гиннесса отмечен ряд фигур, выделяющихся жестокостью и невероятным числом жертв. Чикатило утверждает, что у него их, пожалуй, за семьдесят. У Педро Алонсо Лопеса, отмеченного в книге рекордов — 300 девочек, так он сам признал, а нашли останки 53 детей, тут у них с Чикатило равенство. Названный в той же книге немецкий убийца Бруно Людке признал 85 жертв. Можно привести немало примеров из этой и других книг, посвященных данному вопросу, но число примеров не меняет сути: самые страшные из убийц — сексуальные. И на нашем суде психиатры отмечали: сексуальных убийц отличает единственное — число убитых. Сейчас в Соединенных Штатах находится под судом каннибал Джеффри Дамер, «серийный», сексуальный убийца. Они с Чикатило по времени преступлений «работали» плечом к плечу, только по разные стороны планеты. Начали тот и другой в 1978 году. Правда, Чикатило задержали в ноябре 1990 года, а Дамера — годом позже. Темпы у них тоже были разные. У Дамера 17 жертв. Частями тел их были буквально забиты холодильники и морозильники — Дамер ел свои жертвы, а кроме того, получал удовольствие от вида расчлененного тела, законсервированных половых органов, кистей рук. Разный у них только ритуал, фетиши, у «серийных убийц». Главное же одинаково — к наслаждению идут единственным путем — путем преступления. В одной из глав я назвал Анатолия Сливко, к которому обратился за консультацией следователь Виктор Бураков. Почему к нему, изощренному убийце, поехал следователь за помощью? «Серийный» Сливко, в компании которого оказался и Чикатило, оставил после себя 17 жертв ритуальных убийств. Изучив его преступление, Бураков надеялся выйти на другого убийцу. Анатолий Сливко жил в Сибири с матерью. Отца у него не было. Как и Чикатило, его беспокоила слабая потенция, ставшая особенно заметной после того, как, отслужив в армии, вернулся домой. Это угнетало, унижало, однако приходилось мириться. Но в жизни человека порой властвует случай. Такой был и у Анатолия. Шел он однажды по улице своего города, увидел толпу, подошел, пробрался вперед, и перед ним открылось неожиданное, трагическое: на мостовой лежал мальчик — жертва уличного происшествия. У него было прекрасное лицо. Удивительно чистая, выглаженная школьная форма: белоснежная рубашка, пионерский галстук, черные брюки и черные ботинки с блестящими массивными носками. Когда глаза остановились на этих ботинках, а потом на крови, у Сливко произошел оргазм. Для него это было неожиданным потрясением, после которого он так и не смог прийти в себя. Уговорил мать уехать из этого города, сменить место жительства. Он бежал от этого непонятного, потрясшего его.