— Мда-а-а... И замолчал. Мальцев пытался вспомнить, под какую статью попадает незаконное использование документов и формы НКВД, — не вспомнил, как-то не было надобности интересоваться. К тому же время сейчас военное, о статьях УК можно позабыть, о суде с адвокатом и апелляциями тоже. Трибунал и расстрел, вот и вся недолга. Наконец чекист заговорил. — Придется тебе, товарищ Пантелеев, все фотографии на документах поменять. Не соответствуешь. Тебя, скажу по чести, и мать родная теперь не узнает, одни глаза прежними остались. Мальцев не мог поверить своим ушам... Что же такое произошло с физиономией, что он до сих пор остается Пантелеевым? Попросил зеркало, удивившись, как хрипло и незнакомо прозвучал его голос. Зеркало в перевязочной нашлось. — Не расстраивайся, — утешил чекист, — встречаются у людей и хуже лица. «Сейчас скажет, что шрамы украшают мужчину», — подумал Мальцев, и ошибся, от избитой фразы чекист удержался. Первый же взгляд, брошенный на зеркало, подтвердил: «консультант» прав, родная мать, не умри она в ноябре 1918 года от тифа, не узнала бы сына. Он и сам себя не узнавал. Если бы шрамы действительно украшали мужчину, Мальцев стал бы писаным красавцем с таким их количеством. Шрамы, не до конца зажившие, были на выбритой наголо голове, сразу три. Шрам сползал с левой скулы на щеку. И на правой щеке шрам, и на подбородке, и над бровью, и... Много, в общем. Шрамы стянули кожу и мышцы, изменили черты, лицо стало несколько асимметричным. Сломанный нос смотрел набок и тоже симметрии лицу не добавлял. В общем, рожа гладиатора-бестиария, ушедшего на покой после долгой карьеры, наполненной схватками с самыми разными хищниками. Единственное, что немного порадовало — обошлось без щербатого рта. Два шатавшихся передних зуба, с которыми Мальцев уже мысленно распростился, как-то сами собой укрепились, приросли, только цвет у них стал чуточку темнее, чем у соседних. Мальцев понял, что как бы ни повернулось дело, прежними способами заработать на жизнь теперь не сможет. С такими особыми приметами проще сразу пойти и написать явку с повинной. Разве что можно самому на дело не ходить, продавать тщательно проработанные планы за пятнадцать процентов от суммы добычи, есть и такая специализация в преступном мире. Пока он «любовался» на новое обличье, чекист сделал знак Артемию Павловичу и Зиночке, те покинули перевязочную. Обоих Мальцев так толком и не разглядел, заметил лишь мельком, что реконструкция внешности хирурга по голосу не удалась — бороды у того нет, пенсне или хотя бы очки не носит. — Будем знакомы, — сказал чекист. — Майор госбезопасности Согрич, Николай Викентьевич. В неофициальной обстановке, как сейчас, можно по имени-отчеству. Ты можешь не представляться, я в курсе, как звать-величать. Сейчас начнутся расспросы о последнем рейсе лейтенанта Пантелеева, понял Мальцев. И в ход пойдет глубокая травматическая амнезия. Настолько глубокая, что скрыла и детство, и учебу, и службу... короче говоря, всю пантелеевскую жизнь. И в какой-то момент Согрич заподозрит, что дело нечисто. Не угадал. Ни единого вопроса майор не задал. Напротив, сам вывалил на «коллегу» груду информации. — Диспозиция такая. Доктора тебя хотели еще шесть недель здесь промариновать, я приказал, чтобы уложились в три, максимум в четыре. Ни к чему еще одна операция, походишь и с таким носом, если уж совсем не понравится, после войны исправишь. Ребра зарастут до конца — и в строй. Людей не хватает, знал бы ты, как не хватает сейчас людей... Выпишешься, поступишь в распоряжение главка, подберем новое место службы. Управление ваше расформировано... вот только не делай удивленное лицо, и не спрашивай, как такое могло случиться. Мальцев удивленное лицо не делал, его новая физиономия вообще оказалось малоподвижной и плохо откликалась на эмоции. Но Согрич, очевидно, посчитал, что такая новость должна непременно удивить собеседника. — Я тебе всего четыре слова скажу, — продолжал майор, — и ты всё поймешь. Минск больше не наш. Информация закрытая, не для разглашения, в сводках не объявляли. Вот так... Управления больше нет, кто из ваших успел выскочить, пока крышка котла не захлопнулась, тех расписали кого куда. Твой отдел почти в полном составе в третьей дивизии НКВД, в железнодорожной, по стране катается, спецгрузы и спецпассажиров сопровождает. Но тебя я туда не отпущу, уж извини. Понимаю, что хотел бы и дальше со своими служить, но здесь людей не хватает, весь личный состав раздергали... — Он печально вздохнул. — Дивизиями НКВД дыры фронта затыкают, куда это годится? Мальцеву, разумеется, встречаться с сослуживцами лейтенанта Пантелеева было категорически противопоказано. Живо расшифруют. Новая физиономия не поможет, и амнезия не поможет, — выдаст голос, пластика движений, манера держаться. Пусть, пусть они катаются по стране со спецгрузами и спецпассажирами, пусть бдят, охраняют... но где-нибудь подальше отсюда. Однако любая служба, куда направит Согрич, — вариант лишь немного лучший. Надо долечиваться, раз уж легализовался, и покидать ряды НКВД (теперь именно НКВД, на днях наркоматы внутренних дел и госбезопасности вновь объединили в единую структуру). Майор сменил тему: — Хотел я с тобой поближе познакомиться, личное дело полистать... Я ж кадровик, для меня вся жизнь человеческая через бумаги видится. Но не судьба. Сгорело твое дело, не успели к нам выслать. Слишком быстро и неожиданно в Минске всё получилось. Сожгли и архивы, и все документы, вывезти не получалось. Придется новое личное дело заводить, напишешь заново автобиографию, все анкеты заполнишь, а номера приказов о переводах, о присвоении званий в центральном архиве поднимем. Но это позже, а пока задача одна — поправляйся, лейтенант Пантелеев. На этом Согрич начал прощаться, сказав, что должен навестить еще троих здешних пациентов. Такая вот, дескать, беда с кадрами, по госпиталям приходится собирать выздоравливающих. Майор удалился, пожав на прощание руку (пальцы откликнулись на пожатие легкой болью, хотя сгибались уже относительно неплохо). Вскоре в перевязочную зашла Зиночка, Артемий Павлович где-то задерживался. Повернулась к Мальцеву профилем, затем анфас — демонстративно, с несколько вызывающим видом. — Вот вы на меня и посмотрели, больной Пантелеев. Левый ваш глаз теперь мой. Или вам правый меньше жалко? Красавицей ее никто бы не назвал... Простенькое личико, остроносенькое, к тому же тронутое кое-где рябинками оспы. Прическа незамысловатая — волосы собраны в узел на затылке. Мальцев шагнул к ней, сказав: — Мне оба жалко, и правый, и левый. Так что пусть оба будут ваши, Зиночка. И все остальное тоже. Коктейль из аромата «Красной Москвы» и запаха молодого женского тела кружил голову по-прежнему. Заставлял позабыть о боли в недолеченных ребрах, в руке и других местах. Все-таки у Мальцева слишком давно не было женщины. Он обнял Зиночку, поцеловал. Она не противилась, ответила, но спустя недолгое время жалобно произнесла, переводя дыхание: — Я некрасивая... Мальцев лишь повел пальцем вокруг своего изуродованного лица. И услышал-таки в тот день сакраментальную фразу о том, что шрамы украшают мужчину. * * * Новости от Согрича следовало хорошенько обдумать. И всё, увиденное в зеркале, — тоже. Чем Мальцев и занялся после ужина. Забинтовали его голову теперь иначе, оставив открытой верхнюю часть лица, в том числе глаза. Мальцев с трудом удерживался от желания вновь изучить, теперь на ощупь, ставшую чужой физиономию. Новая внешность оказалась неприятной неожиданностью, в вагоне ему казалось, что всё не так скверно, что ребрам и руке досталось сильнее, чем лицу: ссадины заживут, кровоподтеки рассосутся... В госпитале понял, что пострадал гораздо серьезнее, но такого все-таки не ждал. Теперь на всю жизнь останутся особые приметы, неимоверно затрудняющие любую попытку скрыться. А разыскивать исчезнувшего лейтенанта Пантелеева будут старательно. С не меньшим рвением, чем искали бы заключенного Мальцева, ныне числящегося погибшим. Сменял, что называется, шило на мыло. Попробовать еще раз провернуть тот же фокус? Инсценировать свою гибель? Но это не так просто. Если оставить одежду на берегу Москвы-реки — утонул, дескать, купаясь, а тело течением унесло — «коллеги» на такой дешевый трюк едва ли купятся. Устроить пожар, который сделает тело непригодным для опознания? А если кто-то призадумается: что-то много пожаров в жизни лейтенанта Пантелеева, идут один за другим, причем с неопознаваемыми трупами, — и копнет поглубже? Мальцев лукавил сам с собой, не желая признать главную причину, отвращавшую его от «смерти в огне». Для успешной инсценировки пришлось бы убить человека. Ни за что, просто так, лишь из-за одинакового с ним, Мальцевым, роста и схожего телосложения. Потом он вспомнил о своих треснувших ребрах и одном сломанном. Если у обгоревшего мертвеца не найдут следов таких повреждений, то сразу станет понятно — это труп кого-то другого, не лейтенанта Пантелеева. И Мальцев забраковал идею пожара. Больше ничего толкового на ум не приходило. Лезла в голову всякая ерунда, вроде взрыва, способного так уничтожить тело, что заросшие трещины на ребрах даже искать не будут. Например, прямое попадание авиабомбы... Ба-бах! — и на клочки, на мелкие фрагменты. Бред, беспросветный бред. Как это провернуть? Оставаться Пантелеевым, пока не попадет под новую бомбардировку? Нет, долго в ипостаси чекиста не продержаться. Куда бы ни направил на службу Согрич, там Мальцев будет делать слишком много ошибок, понятия не имея о множестве нюансов чекистской службы, на травматическую амнезию всё не списать. Сначала его промахам будут удивляться, потом неизбежно возникнет подозрение: что-то не так с этим Пантелеевым... И тут в голову пришла мысль, показавшаяся удачной. Он не сможет стать действующим чекистом. А если станет чекистом беглым, долго в бегах не продержится. Но отчего бы не стать чекистом отставным? Допустим, в госпитале пропустили, не диагностировали какое-то заболевание, не позволяющее продолжать службу. А он будет (исключительно для вида) рваться в строй, но медики поставят барьер — непригоден. Отставка, легализация с чистыми документами... Заманчиво. Есть загвоздка: не заметить здешние эскулапы с гиппократами могли лишь болезнь психическую. Ее не помогут диагностировать ни анализы, ни рентгеновский аппарат. Однако у Мальцева не было в достатке знаний, чтобы симулировать душевную болезнь и обмануть опытных специалистов. Дело можно поправить, вдумчиво проштудировав пару-тройку книг по практической психиатрии, подобрать синдром, который мог незаметно для врачей развиться после бомбежки и крушения. Однако если даже при госпитале есть библиотека, такие книги никто больному не выдаст. Да и незачем светить свой интерес к этаким материям. Поразмыслив еще, Мальцев понял: единственный подходящий вариант —заканчивать лечение в амбулаторном режиме. Приходить в госпиталь лишь для осмотров и процедур. Тогда и Согрич на новую службу не законопатит, и... Скрип двери прервал его мысли. Стемнело, и палата была освещена лишь ночником, горевшие в коридоре лампы высветили на полу прямоугольник с неправильными пропорциями. Тут же в этот освещенный прямоугольник въехала больничная каталка. — Больной Пантелеев, на процедуры, — прозвучал командный голос Зиночки. Процедуры? Почти в одиннадцать вечера? Какого черта? Он поднялся с койки. Вася Дроздов успел заснуть и на неурочное отбытие соседа не отреагировал. — Нет, никаких «пешком», — сказала Зиночка уже в коридоре. Мальцев смотрел на нее и не мог узнать. Словно какая-то другая девушка неведомым способом овладела голосом Зиночки, знакомым до мельчайших ноток. Они не виделись несколько часов, с поцелуя в перевязочной, вернее, с поцелуев, прерванных появлением Артемия Павловича. За это время Зиночка успела сделать прическу — сложную, с завивкой. Она надела золотой гарнитур: сережки с синими камешками и такое же колечко. Простенькие чулки на ее ногах сменились фильдеперсовыми, со стрелкой, да и туфли другие. А еще она, кажется, воспользовалась косметикой, — Мальцев не мог разглядеть в точности в скудном освещении коридора, но помада на губах точно появилась. Он догадался, к чему все идет. Вернее, к чему он едет на каталке. Уж точно не в процедурную, та в другой стороне. Не ошибся, путь по пустынному коридору завершился у помещения, где больному Пантелееву до сих пор бывать не доводилось, а надпись на двери «Посторонним вход воспрещен» вопрос не проясняла. Они зашли, оставив каталку за дверью. Внутри стояла пара шкафов, один платяной, в другом папки с бумагами. Три стола — один большой, на вид обеденный, другой письменный и третий маленький на низких ножках. Кушетка больничного вида. Вешалка с изрядным количеством белых халатов. «Сестринская?» — предположил Мальцев без особой уверенности. В любом случае сегодняшним вечером помещение предназначалось для иных дел, от медицины далеких. На маленьком столе был накрыт скромный ужин на двоих: бутылка вина, кое-какие закуски. Кушетка была застелена не унылым больничным бельем с громадными казенными штампами — вполне цивильным. В общем, догадки Мальцева перешли в уверенность. — Раздевайтесь, больной, — сказала Зиночка, закрывая дверь на два оборота ключа. — Приступим к процедурам. И они приступили. Ужин был потом, перед вторым сеансом процедур. * * * — Ты не подумай, у меня никаких претензий нет, — говорила Зиночка. — Выпишешься, и возвращайся к жене. Медицинская кушетка была мала для двоих, они поневоле лежали, тесно прижавшись, Мальцев даже через бинт ощущал, как упираются в него грудки Зиночки — маленькие, остренькие, упругие. Ощущение ему нравилось. — У меня нет жены, — ответил он, поглаживая ее волосы. Мальцев сам не понял, о ком сейчас говорит: о себе? О лейтенанте Пантелееве? Он не знал, был ли женат человек, чью личину приходится носить. Если даже был, супруга наверняка осталась в оккупированном Минске. Успела бы эвакуироваться, непременно навестила бы в госпитале.