А Дрищ заболел. Сперва его грудь начала ходить ходуном, затем моча приобрела цвет ржавчины, и доктор сказал ему, что у него воспаление легких. Он укрылся, чтобы отлежаться, в маленькой съемной квартирке в Редклиффе, на другой стороне Брисбена от нас. И у мамы с Лайлом нет няньки, чтобы присматривать за мной и Августом по субботам. Сейчас весна 1986 года. Я уже старший школьник. Вместо того чтобы ловить ворон, глядя в окна Даррской государственной школы, я теперь каждый день вместе с Августом езжу на автобусе в Иналу, в Ричлендскую государственную старшую школу, чтобы ловить ворон уже там. Мне тринадцать лет, и как любой уважающий себя квинслендский подросток с погрубевшим голосом и окрепшими яйцами, я жажду испытать новые приключения, вроде того, чтобы провести все субботы месяца вместе с Лайлом, участвуя в его героиновых делишках. Я невзначай напоминаю маме о нашем с Августом горячем очаровании горящими предметами, когда мы без надзора взрослых. О, только на днях, – упоминаю я, – я видел, как Август поджег облитый бензином глобус, который мы нашли выброшенным рядом с корзиной благотворительного общества «Линия жизни» в Оксли. «Предадим весь мир огню!» – закричал тогда я сам, глядя, как Август держит свое увеличительное стекло над Австралией, и жаркая апокалиптическая точка сфокусированного солнечного света накрывает город Брисбен. – Я закину их в бассейн Джиндейли, – говорит Лайл. – Они смогут поплавать несколько часов, мы с Тедди обстряпаем дела, а потом подхватим их по дороге домой. Мама смотрит на нас с Августом. – Вам что осталось сделать из домашнего задания? – Только математику, – отвечаю я. Август кивает. Мне то же самое, что и Илаю. – Вам следует сначала делать математику, чтобы избавиться от трудностей первым делом, – советует мама. – Иногда в жизни такой способ не работает, мама, – возражаю я. – Иногда просто невозможно избавиться от трудностей первым делом. – Поговори мне еще! – фыркает она. – Ну ладно, вы можете пойти в бассейн, но вам обоим лучше приготовить все уроки к тому времени, как я вернусь домой. Это не проблема. Но когда мы добираемся до бассейна Джиндейли, то обнаруживаем, что он закрыт и вода слита, так как владелец решил выложить его изнутри новой плиткой. – Черт! – рявкает Лайл. Тедди сидит за рулем, поскольку он хозяин этой оливково-зеленой «Мазды»-седан 1976 года, даже весной напоминающей раскаленную печь, с обжигающими виниловыми коричневыми сиденьями, к которым я прилипаю нижней стороной бедер, и Август тоже, так как у нас одинаковые серые шорты из спортивного универмага. Тедди смотрит на часы. – Через семь минут мы должны быть в Джамбори-Хайтс. – Черт! – повторяет Лайл, качая головой. – Погнали. Мы подъезжаем к двухэтажному дому в Джамбори-Хайтс. Этот дом с большой алюминиевой гаражной дверью выложен из желтого кирпича, передняя лестница поднимается по фасаду на площадку, где маленький мальчик-маори лет пяти увлеченно скачет на одном месте через розовые пластиковые прыгалки. На улице так жарко, что воздух в автомобильном окне с моей стороны колышится прозрачными призрачными струями над раскаленным асфальтом. Лайл с Тедди выжидают секунду, чтобы изучить обстановку вокруг, смотрят в зеркало заднего вида в салоне и в боковые зеркала. Тедди щелкает кнопкой багажника. Они выходят из «Мазды» одновременно и направляются к корме машины. Багажник хлопает. Лайл возвращается к передней пассажирской дверце с синей пластиковой коробкой-холодильником и наклоняется внутрь машины. – Вы оба просто сидите здесь и ведите себя хорошо, ясно? – произносит он и делает движение, собираясь закрыть дверцу. – Ты, по ходу, шутишь, Лайл, – говорю я. – Что такое? – Здесь, поди, градусов пятьдесят, – продолжаю я. – Мы поджаримся ровно за десять минут. Лайл вздыхает. Очень глубоко вздыхает. Он оглядывается вокруг и замечает небольшое деревцо у тропинки. – Хорошо, подождите вон там под деревом. – И что мы скажем, если сосед выйдет и спросит нас, зачем мы сидим под его деревом? – интересуюсь я. – «Просто проворачиваем быструю сделку с наркотой, приятель. Не бери в голову»? – Ты действительно начинаешь меня раздражать, Илай, – шипит Лайл, сильно хлопая дверцей. Затем открывает дверцу со стороны Августа. – Ладно, идемте, – ворчит он. – Но ни одного гребаного слова! Мы проходим мимо малыша со скакалкой, и он смотрит на нас; желтая сопля свисает у него из-под носа. – Привет, – говорю я. Пацан не произносит ни слова. Лайл стучит кулаком по защитной решетке в дверном проеме. – Это ты, Лайл? – доносится из темной гостиной. – Заходи, брателло. Мы входим в дом. Сперва Лайл, за ним Тедди, потом Август, и после всех я. Двое маорийцев сидят в коричневых креслах по обе стороны пустого трехместного дивана. Дым заполняет гостиную. У каждого мужчины по полной пепельнице на подлокотниках их кресел. Один из мужчин тощий, с маорийскими татуировками на левой щеке; другой же самый толстый человек, которого я когда-либо видел в жизни, и именно он разговаривает. – Лайл, Тед, – бросает он в качестве краткого приветствия. – Эзра, – отзывается Лайл. На Эзре черные шорты и черная свободная майка, а его ноги настолько толстые, что жир свисает через коленные чашечки и делает середину его ног похожей на лица моржей, только без клыков. Не то чтобы я горю желанием подробно задерживаться на размерах этого человека, однако его футболки вполне достаточно, чтобы сделать тент для «Мазды» Тедди, припаркованной снаружи на солнце. Тощий мужчина, наклонившись вперед в кресле, чистит вареный картофель в миске на переносном столике. – Черт побери, Лайл, – улыбается Эзра, глядя на нас с Августом. – Это какое-то высшее воспитание, друг мой, – брать с собой детей на наркосделки. Ты просто родитель года. – Эзра хлопает себя по ноге и смотрит на своего худого синемордого от татуировок друга, который молчит. – Papara года, ты глянь! – Это не мои дети, – говорит Лайл. В гостиную входит женщина. – Ну что ж, тогда я заберу их себе, если они не твои, Лайл! – улыбается она нам с Августом и садится на диван. Она босая, в черной безрукавке. Маорийка с племенной татуировкой на правом предплечье. Линия из вытатуированных точек пересекает ее правый висок. Она пристраивает перед диваном отдельный складной столик с морковью, сладким картофелем и четвертинкой тыквы, который принесла с собой. – Прости, Элси, – объясняет Лайл. – Это дети Фрэнки. – Я и подумала, что они слишком красивы для того, чтобы быть твоими tamariki tane, – говорит она. Элси подмигивает Августу. Тот улыбается в ответ. – Сколько лет ты присматриваешь за этими мальчиками, Лайл? – спрашивает Элси. – Я знаю их лет восемь-девять, – отвечает Лайл. Элси смотрит на нас с Августом. – Восемь-девять лет? – повторяет она. – А вы как считаете, ребятки? Думаете, будет справедливо сказать, что теперь вы его дети? Август кивает. Элси поворачивается ко мне, ожидая ответа. – Думаю, достаточно справедливо, – говорю я. Эзра и тощий мужчина погружены в фильм по телевизору, показывающему сейчас огромного бронзовокожего воина во главе великого древнего празднества. «Что лучшее в жизни?» – произносит мужчина на экране, одетый, как Чингисхан. Бронзовый воин скрестил ноги, его мускулы словно из железа, головная лента напоминает корону. «Сокрушать своих врагов, – говорит бронзовый воин. – Видеть, как их гонят перед тобой, и слышать причитания их женщин». Мы с Августом застываем на какое-то время, зачарованные этим человеком. – Кто это? – спрашиваю я. – Это Арнольд Шварценеггер, братан, – отвечает Эзра. – «Конан-варвар». Арнольд Шварценеггер завораживает меня. – Этот засранец по-настоящему огромный, – добавляет Эзра. – О чем это кино? – интересуюсь я. – О воинах, братан, о волшебниках, мечах и колдовстве, – говорит Эзра. – Но в основном это про месть. Конан путешествует по миру, пытаясь найти ублюдка, который скормил его папу собакам и отрубил голову его маме. Я замечаю видеомагнитофон, стоящий под телевизором. – У вас есть «Сони Бетамакс»? – разеваю рот я. – Конечно, приятель, – кивает Эзра. – Лучшее разрешение, высококачественный звук, шумоподавление, улучшенная контрастность, пониженный цветовой шум. Мы с Августом немедленно шлепаемся на ковер, чтобы получше рассмотреть аппарат. – Что такое «цветовой шум»? – спрашиваю я.