– Что это значит? – Я старая овца, которая вырядилась, как юный ягненок. – Не говори так, – возражаю я обиженно. Она видит мое настроение в зеркале. – Эй, я просто шучу! – говорит она, вставляя сережки. Я ненавижу, когда она так принижает себя. Я убежден, что чувство собственного достоинства весьма важно соблюдать во всем, от нашей жизни на этой улице и до моего сегодняшнего вечернего наряда: желтой рубашки поло и черных брюк-слаксов, купленных в соседнем пригороде Оксли в социальном магазине Общества святого Винсента де Поля. – Знаешь, ты слишком хороша для этого места, – брякаю я. – Ты о чем? – Ты слишком хороша для этого дома. Ты слишком умна для этого города. И ты чересчур хороша для Лайла. Что мы делаем тут, в этой выгребной яме? Нам здесь даже срать садиться не стоило бы. – Ну ладно, корешок, спасибо за предупреждение. Я думаю, тебе можно уже идти заканчивать собираться, да? – Все те мудаки липли к ягненку, потому что она сама всегда думала, что она овца. – Все, Илай, достаточно. – Ты знаешь, что тебе следовало бы стать адвокатом. Тебе следовало бы стать врачом. А не долбаным торговцем наркотиками. Ее тяжелый удар обрушивается на мое плечо даже раньше, чем она разворачивается. – Убирайся из моей комнаты, Илай! – рявкает она. Еще один удар в мое плечо с ее правой руки, затем еще один в другое плечо с левой. – Пошел отсюда к черту! – кричит она. Она стискивает зубы так плотно, что я вижу, как искажается ее верхняя губа, ее грудь колышится от глубокого частого дыхания. – Кого мы обманываем? – выпаливаю я. – Следить за языком? Мне следить за языком? Мы гребаные наркодилеры. Наркодилеры, бляха-муха! Меня блевать тянет от всей этой собачьей чуши и благодати, которую вы тут с Лайлом изображаете. «Садись за уроки, Илай! Доешь свои гребаные брокколи, Илай! Приберись в кухне, Илай! Учись хорошо, Илай!» Как будто мы сраная «Семейка Брейди» или еще что-то в этом роде, а не просто грязная кучка толкачей дури. «Илай, подай мне гребаный хле…» И тут я отлетаю. Две руки обхватывают меня сзади под мышками, и я лечу, отброшенный от кровати мамы и Лайла, и ударяюсь в дверь их спальни сперва лопатками, затем головой. Я отскакиваю от распахнувшейся двери и падаю на полированные деревянные половицы грудой костей. Лайл нависает надо мной и пинает меня в задницу так сильно своей кроссовкой – это типа его выходные ботинки, шаг вперед по сравнению с резиновыми шлепанцами, – что я проезжаю на животе пару метров по коридору прямо к босым ногам Августа, который выдает удивленное: Это снова? Так быстро? Он смотрит на Лайла. – Пошел на хрен, баран укуренный! – кричу я, взбешенный и оглушенный, пытаясь встать на ноги. Лайл снова пинает меня в задницу, и на этот раз я въезжаю по полу в гостиную. Мама кричит позади него: – Прекрати, Лайл! Хватит! Но на Лайла накатила красная пелена ярости, которую я, к своему несчастью, видел ранее трижды. Первый раз, когда я убежал из дома и проспал ночь в пустом автобусе во дворе срочной автомастерской в Редлендсе. Другой раз, когда я засунул шесть тростниковых жаб в морозилку, чтобы усыпить гуманной смертью, а те, выносливые и противные глазу амфибии, выжили в этом гробу с минусовой температурой, стойко перенесли все трудности и дождались момента, когда Лайл, решивший выпить после работы рома с колой, открыл морозилку и обнаружил там парочку жаб, подмигивающих ему с подноса для льда. А третий раз – когда я присоединился к своему однокласснику, Джоку Уитни, в сборе средств по соседям для Армии спасения – мы ходили и стучали в двери, вот правда собирали мы деньги исключительно ради того, чтобы купить игру «Е.Т. – Инопланетянин» для «Атари». Я до сих пор чувствую себя из-за этого отвратительно – игра оказалась настоящим куском говна. Август, мой дорогой, чистый сердцем Август встает перед Лайлом, который примеривается для третьего пинка. Он качает головой, удерживая Лайла за плечи. – Все в порядке, приятель, – говорит Лайл. – Просто пришло время Илаю и мне немного потолковать. Он протискивается мимо Августа и хватает меня за воротник поло из социального магазина, а затем выталкивает за входную дверь. Он тащит меня вниз по ступеням крыльца, и дальше по дорожке, через калитку, все еще держа за воротник, и его крупные кулаки уличного бойца больно давят мне на шею сзади. – Иди-иди, умник, – приговаривает он. – Шевели копытами. Он ведет меня через улицу под светом луны, сияющей над нами, как уличный фонарь, в парк напротив нашего дома. Все, что я чувствую, – запах лосьона после бритья от Лайла. Все, что я слышу, – звук наших шагов и стрекот цикад, потирающих свои лапки, будто они тоже взволнованы от напряжения, висящего в воздухе; потирающих лапки, как Лайл потирает руки перед полуфиналом «Илз». – Что за хренотень на тебя нашла, Илай? – спрашивает он, подталкивая меня через овал нескошеной травы на крикетной площадке. Я продолжаю брыкаться, и высокая травка «паспалум», похожая на черный мех, набивается мне в штанины. Он ведет меня к центру поля для крикета и там отпускает. Он расхаживает взад-вперед, поправляя пряжку на поясе, вдыхая, выдыхая. На нем кремовые брюки и голубая хлопковая футболка с белым кораблем, идущим под всеми парусами. Только не плакать, Илай. Не плачь. Не плачь. Черт! Ты тряпка, Илай. – Почему ты плачешь? – интересуется Лайл. – Не знаю, я на самом деле не хотел. Мой мозг не слушается меня. Я плачу еще сильнее, осознав это. Лайл дает мне минуту. Я вытираю глаза. – Ты в порядке? – спрашивает Лайл. – Жопа жжет немножко. – Извини за это. Я пожимаю плечами: – Я это заслужил. Лайл дает мне еще немного времени. – Ты когда-нибудь задумывался, почему ты так легко плачешь, Илай? – Потому что я тряпка. – Ты не тряпка. Никогда не стыдись слез. Ты плачешь, потому что тебе не насрать на все. Никогда не стыдись неравнодушия. Так много людей в этом мире слишком боятся плакать, потому что они слишком боятся быть неравнодушными. Лайл отворачивается и смотрит на звезды. Он садится на крикетную площадку для лучшего обзора, смотрит вверх и постигает Вселенную, все эти мерцающие космические кристаллы. – Ты прав насчет своей мамы, – говорит он. – Она слишком хороша для меня. И всегда так было. Насколько я понимаю, она слишком хороша для кого угодно. Она слишком хороша для этого дома. Она слишком хороша для этого города. И – слишком хороша для меня. Лайл указывает на звезды. – Она будто откуда-то с Ориона. Я пристраиваю свою ноющую задницу рядом с ним. – Ты хочешь выбраться отсюда? – спрашивает он. Я киваю и смотрю на Орион, скопление чистого света. – Так я тоже, приятель, – говорит Лайл. – Для чего, ты думаешь, я беру подработку у Титуса? – Какое прекрасное выражение. «Подработка». Интересно, Пабло Эскобар так же это называет? Лайл опускает голову. – Я знаю, что это чертовски быстрый способ заработать, приятель. Какое-то время мы сидим в молчании. Затем Лайл поворачивается ко мне. – Давай заключим с тобой сделку. – Ну? – Дай мне шесть месяцев. – Шесть месяцев? – Куда ты хочешь переехать? Сидней, Мельбурн, Лондон, Нью-Йорк, Париж? – Я хочу переехать в Гэп. – В Гэп? С какого хрена ты хочешь переехать в Гэп? – В Гэпе замечательные «аппендиксы». Лайл смеется. – «Ап-пен-дик-сы», – повторяет он, качая головой. И снова поворачивается ко мне, резко посерьезнев. – Это будет отлично, приятель, – говорит он. – Это будет так хорошо, что ты даже забудешь, что когда-то было плохо. Я смотрю на звезды. Орион намечает свою цель, и натягивает свой лук, и выпускает свою стрелу прямо и точно в левый глаз Тельца, и буйный бык повержен. – Договорились, – киваю я. – Но при одном условии. – При каком? – спрашивает Лайл. – Ты позволишь мне работать вместе с тобой.