Нина набрасывала пальто, выходила на желтое некрашеное крылечко. Снега давно не было, даже не верилось, что когда-то он сыпался с замутненного неба крупными липкими хлопьями, а сейчас небо было чистым, ярким, подсвеченным золотым закатом, в нем плыла одинокая птица, издалека доносилась музыка — наверно, играло радио, — и все это: небо, птица, музыка — заполняло Нину беспричинной торжественной радостью, и ей хотелось бесконечно долго стоять здесь, вдыхать колкий воздух с чуть уловимым запахом печного дыма… Нина вспомнила то лето — ей было десять лет, она с отцом, Линой и пятилетним Никитой жили на полигоне, а мама уехала в деревню отца. Из той поездки она не вернется, но тогда никто этого еще не знал. Отец готовился л маневрам и дома почти не бывал. Перед маневрами сказал ей: «Помогай тут Лине управляться с Никитой, а если маневры пройдут успешно, я подарю тебе часы». Ручные часики в тот год были главной мечтой Нины, но отец говорил: «Рано!» И вдруг — пообещал! Целую неделю потом его не было, не приезжал даже ночью, и Нина знала, что он в поле, на маневрах, изо всех сил старалась помогать Лине, воспитывала Никиту, а это было нелегко. Никита был строптив и упрям, и всякий раз, ложась спать, Нина думала: хоть бы маневры прошли успешно! И вот настал день, когда к их домику, к Самому крыльцу, подкатило несколько машин, из них высыпали военные — в пыли, в выгоревших гимнастерках с пятнами пота на спине и под мышками, среди них Нина не сразу распознала отца — до того все казались одинаковыми. Отец сказал ей глухим севшим голосом, чтоб поторопила Лину с обедом да чтоб побольше на стол арбузов! Потом она сливала им ковшиком из ведра на крутые заросшие затылки, на шеи с резкой полосой загара, на сметанно белые плечи и спины, ей было смешно, как одинаково вздрагивали они от холодной колодезной воды, как фыркали совсем по-лошадиному, она смеялась, и ей не терпелось спросить, как прошли маневры, но она понимала, что сейчас — не время, все они устали и голодны. Она помогала Лине доставать из погреба арбузы — огромные, холодные, каждый — в обхват; голые по пояс мужчины встали цепочкой, принимали арбузы, перекидывали из рук в руки до самого крыльца, там забирал их отец, уносил в комнату. Есть в такую жару они не захотели, а сперва принялись за арбузы, отец каждому дал по ножу, и каждый брал себе арбуз, холодный, в седых капельках росы, с треском взрезал макушку, потом рассекал на доли. Ели жадно, со всхлипами, до ломоты в зубах, с рук и подбородков текло, арбузный медовый запах разлился по комнате, поздние пчелы кружили над столом, Нина смотрела на них, и ей было весело, она чувствовала, как рвется из нее нетерпеливое счастье. Это было ее последнее счастливое лето, но она еще не знала этого, беспричинная радость охватила ее, она забыла и про маневры, и про часы, ей весело было смотреть на отца, как он лукаво подмигивал ей и влажная полоса блестела на его лице от уха до уха. Наконец, утолив первую, самую жаркую жажду, они закурили, Никитка забрался к отцу на колени, спросил: «Ты стрелял?» Тогда Нина все вспомнила и тоже спросила: «А маневры прошли удачно?» И все засмеялись, а один, круглолицый, со щеточкой коротких усиков, сказал: «Гляди; какая у тебя, Нечаев, дочка сознательная!» Отец засмеялся: «Она не от сознательности, я ей часы обещал. — Потом повернулся к Нине. — А насчет маневров спроси вот у товарища…» Он назвал фамилию прославленного героя гражданской войны, о котором складывали легенды и песни. Нина забыла и про свой вопрос, и про часы, смотрела на этого обыкновенного человека, который ничем не выделялся, сидел за столом, как все, в гимнастерке без ремня и портупеи, и обыкновенно ел арбуз. И тут Никитка вдруг спросил: «А чего ж вы тогда не похожи?» — «На кого?» Никитка сполз с отцовских коленей, побежал в другую комнату, принес книгу, открыл ее, ткнул пальцем в портрет: «А вот и не похожи!» Нина прямо обмерла от такой бестактности брата — как ему не стыдно?! А гость сказал виновато: «А ведь верно, не похож», — и все засмеялись. Они стали передавать друг другу книгу и долго смеялись, а потом «непохожий» герой весело взглянул на отца и сказал: «А часы, Нечаев, ты дочке все-таки гони!» Потом, когда она выросла и оглядывалась на прошлое, у нее всегда возникало ощущение, что тот день отчеркнул, подвел черту под счастьем ее детства. Может, потому тот день и запомнился. Сейчас она стояла на крыльце, смотрела вдоль вечерней улицы с рядами одинаковых домиков, и ей померещился запах арбузов. Но это был просто запах свежего ветра. В низком черном небе висели крупные чистые звезды, она увидела ковш Большой Медведицы — других созвездий не знала, — вспомнила, как Виктор учил ее искать Полярную звезду. Они долго стояли тогда у общежития на Бригадирском, где жила Нина, и вдруг он сказал: «Пошли ко мне. Ребята у Олега на дне рождения, может, там и заночуют…» От этих слов Нине стало ознобно и страшно, она знала, что пойдет и что там сегодня все у них случится, она понимала, что и он знает это, — не смотрит в ЛИЦО, стоит, курит, прикусывает и рвет мундштук папиросы… Они поехали в Лефортово, и там она сдала вахтерше свой студенческий билет, вахтерша сказала: «До двадцати трех, не позже!» Они вошли в комнату с тремя кроватями, Виктор помог ей снять плащ, от смущения стал заводить патефон, поставил какую-то пластинку — кажется, это был Утесов, — спросил: «Есть хочешь?» Она есть не хотела, стала разглядывать книги на этажерке, но это все были учебники, он подошел и обнял ее, стал целовать шею, плечи, запалено выговаривая: «Моя маленькая… Моя беленькая…» Потом она лежала, потрясенная случившимся, чувствовала под щекой его горячее плечо, он перебирал пальцами ее волосы, целовал их… «Что будет?.. Что теперь будет?» — билось в ней, кажется, она произнесла это вслух, и он сказал: «Ничего страшного, утром заберу твой студбилет». И оттого, что он не понял ее, она заплакала, уткнувшись ему в шею, он ладонями стирал ее слезы, целовал глаза. Рано утром он пошел «выручать» студбилет, она ждала его в коридоре. Увидела, как идет он, слегка косолапя, еще издали показывая ей коричневые корочки: «Я ей сказал, что ты моя жена». В гулком пустом трамвае возвращалась она к себе, стараясь придумать, что сказать девчонкам. Так ничего и не придумала. Девчонки еще спали, только Маруся, завернувшись в одеяло, сидела на кровати. Когда вошла Нина, она ничего не сказала, ни о чем не спросила, только посмотрела на нее и легла, отвернувшись к стене. …Нина опять запрокинула голову, посмотрела на Полярную звезду — вдруг и он сейчас смотрит на нее?.. Но может, там, в Молотове, небо покрыто тучами, а может, он уже и не в Молотове… Где же он? Что с ним? Как могу я так долго жить без него? Она пыталась сейчас вспомнить его лицо, ей не удалось, опять виделись отдельные черты — что, если я никогда больше его не увижу?.. Никогда не получу от него письма? Зачем я здесь, среди чужих людей?.. Почему не еду в Саратов, где его любят и тоскуют по нем так же, как я?.. Где все о нем знают… Она заплакала, повторяя: «Никогда… Никогда…» Она уже не помнила, откуда выплыло это слово, оно пронзило ее безнадежностью, она плакала, вслушиваясь в его звучание: «Ни-когда!.. Ни-когда!..» 16 И опять ночами она прислушивалась к перестуку колес, задыхалась от махорочного дыма и запаха горелого угля, без конца клацали двери, гулял сквозняк, э соседнем купе кто-то храпел и плакал ребенок. Опять они подолгу стояли на разъездах, их обгоняли эшелоны с платформами, на платформах высились громады неопределенных очертаний, покрытые брезентом в грязных разводах. И навстречу мчались странные, похожие на призраки поезда, обросшие сосульками, заснеженные, с черными окнами, неизвестно, откуда они появлялись и куда исчезали. Она ехала в Саратов. Все осталось позади: звонки Рябинина, уговоры, настойчивые советы показаться врачу, подготовленный домик с переложенной печью и заново выбеленными комнатками… Все это было уже позади. Она ехала в Саратов и старалась теперь думать о людях, у которых жила, с теплотой и благодарностью. Ей казалось, что она движется к концу своих нелепых скитаний. Конечно, не так она мечтала познакомиться с родными Виктора — родителями и сестрой: в июле они собирались прикатить в гости с московскими деликатесами — с апельсинами и шоколадными наборами в разноцветной фольге, с дунайской селедкой, — война перечеркнула мечты и планы, и она едет почти нахлебницей: в сумочке у нее всего сто рублей, ни денежного аттестата от Виктора, ни хлебных карточек и скоро на руках будет ребенок. Но ведь это и их ребенок, их внук, и скоро Виктор вышлет ей аттестат, а отец, конечно же, пришлет денег… Нет, это ее не пугало. Гораздо больше заботила пересадка в Илецке: предстояло вынести вещи, которых не стало меньше, и закомпостировать билет. А еще дать телеграмму-«молнию», чтобы ее встретили. Синий рассвет сочился в окно, и все за окном казалось синим: снег на земле и на крышах домов, стены пристанционных построек, небо и лица людей на платформах: поезд вяло тащился к станции Челкар, приостанавливался, трогался рывком и опять шел, лениво стуча колесами. Топили плохо, у Нины опять мерзли колени, она никак не могла заснуть, дремала и часто вскидывалась, жалили беспокойные мысли, и главная — о пересадке. Она пыталась думать о приятном — как приедет и ее встретят, как они узнают друг друга… И как потом поедут через город, который она почти совсем забыла… Это был город ее детства, отец здесь служил, она училась тут со второго по седьмой класс, нигде так долго они не жили, и Нина всегда думала о Саратове, как о своей маленькой родине, другой у нее не было. Она родилась на дорогах гражданской войны, где-то под Владивостоком, ее увезли оттуда двухлетней, больше она там не бывала. Все самое значительное, главное в ее детстве случилось тут, в Саратове, здесь оставались подруги — Ира Дрягина и Лида Лаврентьева, по-школьному Лавро, и Нина знала, что Лавро — в Ленинграде, учится в университете, а Ира — в Саратовском сельхозинституте, так что они вполне могут встретиться. Нина пыталась вспомнить, где эта улица со странным названием «Бабушкин взвоз», на которой живет Ира, представила себе горбатую крутую улицу, с которой катились они на санках до самой Волги, но где она находится, так и не вспомнила. За окном посветлело, поезд дернулся раз-другой и остановился. Пассажиры с чемоданами, корзинами и узлами забили проход, и Нина долго ждала, пока проход освободится, ей надо было в туалет, но проводника в вагоне уже не было, он разговаривал с кем-то на перроне. Нина сунула в сумочку мыльницу и тоже спустилась на перрон. Проводник не знал, сколько будут стоять, но полагал, что долго. — Вон сколько их тут накопилось! Сперва энтот на Москву отойдет, потом энтот на Ташкент, а уже после мы… На Москву! Он сказал, на Москву! Ее прямо жаром обдало от мысли, что вот этот самый обыкновенный поезд через несколько дней будет в Москве. Из окон смотрели пассажиры — счастливые, они едут в Москву! И ей захотелось вдруг в Москву, сама не знала почему, ведь сейчас у нее там никого не было, но, может, отец все еще в Москве, вдруг и Виктор там, ведь все дороги ведут через Москву! — Барышня, надолго не пропадайте! — крикнул вдогонку проводник. Чтобы попасть в пристанционный туалет, ей надо было перелезть через два состава, и первым стоял тот, московский. Она уже научилась лазить через поезда и сейчас, с трудом преодолев высокую подножку, оказалась в тамбуре, даже постояла там, как бы примериваясь к мысли: вот бы остаться! Открылась дверь, вышел военный, Нина увидела, что в вагоне одни военные, четверо играли на чемодане в карты. Тот, что вышел, посмотрел на Нину, разминая папиросу, закурил. Она спустилась с другой стороны вагона, потом с таким же трудом перелезла через второй поезд — на Ташкент — и оказалась на перроне перед небольшим розовым вокзалом с обвалившейся местами штукатуркой; бросались в глаза две длинные стрелы вразлет под самой крышей: налево — «Камера хранения», направо — «Туалет». Она пошла направо, выстояла длинную очередь, здесь было много детей, они плакали, гулко, как в бане, плыли звуки, запах хлорки разъедал глаза, старая женщина чесала густым гребешком девочке волосы, била на гребешке вшей, смывала под краном… Нину стало тошнить, она старалась не смотреть ни на что, но это было трудно, и она часто выбегала, чтобы отдышаться, опять возвращалась в едкие пары хлорки. Ей удалось умыться режущей холодной водой с мылом, она сразу почувствовала себя лучше, хотела еще расплести косу и расчесать волосы — от самого Ташкента не расчесывала, — но это было долго, и она не стала. Ни один поезд пока не уехал, и ей опять предстояло перелезать через составы, она видела, как некоторые женщины ныряли под вагоны между колесами и сразу оказывались на той стороне, но сама так боялась. Не того, что поезд тронется и задавит, боялась она, а сумрачной глубины под колесами — в ней с самого детства жил страх перед глубинами, подвалами, пещерами; Виктор, смеясь, говорил, что, наверно, когда-то ее далекого предка поймали в пещере враги… Она зажала в кулаках по клочку газеты, чтоб не пачкать руки, ухватилась за поручни, влезла в тамбур ташкентского поезда. Постояла немного, чтобы отдышаться, и уже двинулась ко второй двери, но тут кто- то крикнул: — Ниночка! Она была уверена, что кричат не ей, но все-таки обернулась, увидела серое лицо под мятыми полями шляпы, протянутые к ней вздрагивающие руки. — Ниночка, деточка! Она рванулась навстречу и прямо упала в эти бессильные руки. — Лев Михайлович… Лев Михайлович… — Оторвалась, посмотрела на него и опять припала к его пропахшему дымом пальто, заплакала — и от радости, что встретились, и оттого, как сильно он изменился за эти две недели. (Неужели только две недели? Ей казалось, что прошла вечность!) Как усохло, потемнело его лицо, тени обметали глаза, как будто он долго и сильно болел. — Ну-ну, деточка, не надо плакать, мы встретились, это дар судьбы… — Он постукивал ладонью по ее спине, как будто баюкал. — Я увидел вас из окна и сразу узнал… Он рассказал, что и в самом деле болел, в Пензе лежал в больнице, а теперь вот опять добирается в Ташкент, все к той же племяннице… Господи, зачем ему Ташкент и та племянница? Может, ее вовсе и нет! Ах, если б могла она взять его с собой в Саратов — он сейчас был ей дороже и ближе всех. Но она ехала в дом, который пока что был ей чужим. — Вы достали продукты? — Много ли мне, старику, надо? — уклончиво ответил он и поднял палец. — Подождите меня секундочку, только не уходите! Он исчез в вагоне и тут же появился опять, подал ей большое краснобокое яблоко. — Прошу, вам полезно… Она поняла, что надо взять, и тут же, при нем, стала есть, он смотрел, как она ест, и просветленно улыбался. Нина уже поняла, что никаких продуктов у него нет, может, и было единственное яблоко, и сейчас старалась сообразить, как бы заманить его к себе и накормить. — Вы не боитесь отстать? Проводите меня. Он оживился, суетливо слез с подножки, подал ей руку, на московский поезд забираться не стал, а посмотрел вправо-влево, обходить было далеко и, ухватив Нину за руку, полез под вагон. Нина вцепилась в его пальцы, старалась не смотреть вверх, на нависающую громаду, они вылезли с другой стороны и оказались как раз напротив Нининого шестого вагона. Проводник стоял у вагона, он посмотрел на старика и на Нину, в глазах его был удивленный вопрос. Нина ничего объяснять не стала, взяла Льва Михайловича под руку, повела к подножке. Сказала торжественно: — Я приглашаю вас в гости! 17 В купе никого не было, она открыла чемоданчик с продуктами — при нем, чтобы он увидел, как много у нее всего, — достала хлеб, сыр, ветчину, баночку с огурцами, передавала ему, он складывал всё на столик. Они сидели вдвоем», Нина разворачивала пакеты, резала высокий пышный хлеб и рассказывала ему про себя, как в Ташкенте родных не оказалось и она теперь едет в Саратов, в семью мужа. Он печально слушал, качая головой. — Ах, деточка, напрасно вы… В вашем-то положении пускаться одной в дорогу… Надо было остаться там.