— Я сейчас, — зачем-то сказала она и пошла к дверям, начала спускаться по крутой деревянной лестнице, а навстречу, скрипя ступенями, тяжело поднимался какой-то военный, сверху ей были видны только донышко фуражки и погоны на гимнастерке. В КЭЧ все военные носили погоны — их ввели еще зимой, — но что-то знакомое было в развороте плеч — правое чуть вперед, — и у Нины по-сумасшедшему заколотилось сердце, она остановилась. Военный поднял голову, и на нее снизу взглянули глаза, такие родные, в знакомом прищуре, что она рванулась вперед, прокатилась на каблучках и чуть не упала. Он развел руки, чтобы поймать ее, но она ухватилась за перила, удержалась, и они встретились на середине лестницы. Он снял фуражку, улыбнулся — на щеках обозначились ямочки — и сказал: — Ну, здравствуй. В замешательстве она подала руку и, тяжело дыша, ответила: — Здравствуй. Они смотрели друг на друга и молчали, он так и держал ее руку в своих больших теплых ладонях, почему-то от этого ей было неловко, она спросила: — Так это ты вызвал меня? Он опять улыбнулся: — А ты ждала кого-то другого? Наверху открылась дверь, Фира, стрельнув в них глазами, пробежала вниз; чтобы пропустить ее, им пришлось прижаться к перилам и друг, к другу, и Нина услышала, как гулко стучит в ней сердце. — Ты можешь сейчас выйти? — Да, конечно, — быстро сказала она. — Ты иди, я сейчас… Чувствуя слабость в коленях, она поднялась в чертежный зал, опустилась на свой стул, посидела так. — Что-нибудь случилось? — спросила Зина. — Ты аж синяя. Нина не ответила, может быть, она даже не слышала вопроса. Поднялась, пошла в спецчасть, к Василию Васильевичу, не успела и рта раскрыть, как он сказал: — Иди-иди. Даю три дня. Работу перекинь девчатам. — Нет, я сама… Я успею. Она вышла, тихонько прикрыв дверь. Стояла, никак не могла сообразить, что ей надо сделать. Потом засуетилась у своего стола, пришпилила кнопками верхнюю газету, убрала в стол тушь, карандаши, готовальню… Знала: надо бежать туда, к нему, вдруг ему надоело ждать и он ушел, и неизвестно, на сколько приехал, и в то же время тянула, боялась чего-то. Схватила туфельки, сунула в сумочку, пошла. Уже на лестнице достала зеркальце, расческу, причесала свои короткие пышные волосы, покусала губы, чтоб порозовели — хорошо, что сейчас лето, тепло, он увидит меня в этом платье и туфлях-лодочках, а не в нелепых сапогах на три размера больше… Он прохаживался вдоль ворот с турникетом и курил, издали оглядел ее, будто измерил взглядом. — Долго ты… Она ничего не сказала, они пошли медленным, «прогулочным» шагом и все молчали, а потом он спросил: — Ну, как ты тут? — Нормально. Как все. И опять они шли, Нина снизу украдкой взглядывала на него, встречалась с его взглядом и отводила глаза. Ему очень шла военная форма, он возмужал, раздался в плечах, и так горячи были его продолговатые, как сливы,» глаза, и весь он был так красив сейчас, что у нее щемило сердце. — Пошли куда-нибудь… В какой-нибудь сквер, что ли. Надоело козырять. А ей нравилось, как четко, чуть рисуясь перед ней, вскидывал он руку, изящным и мягким рывком подносил ладонь к фуражке, чуть отведя вбок локоть, и так же мягко опускал руку. И то, что от него пахло табаком и одеколоном, тоже нравилось.. Они забрели в небольшой скверик, там цвели липы) на неухоженном газоне рос душистый табак, венчики цветов были закрыты, по газону скакали воробьи, что-то выклевывали там, легкий ветерок гнал по одичавшим заросшим дорожкам окурки и бумажки. Виктор высмотрел деревянную, всю в трещинах скамейку, они сели, но не рядом, словно боялись коснуться друг друга. — Ну, как ты тут? — опять спросил он, и она опять ответила: — Нормально. Он сбоку посматривал на нее, ее тревожил этот взгляд и то, как он облизывал свои яркие пухлые губы. — Почему не сообщил, что приедешь в отпуск? Он оторвался от каких-то своих мыслей, переспросил. Она повторила вопрос. — Я не в отпуск, это командировка. И все решилось в последние часы. — Надолго? Он пожал плечами: — Как получится. Он совсем чужой, подумала она. Опять нависла пауза, она смотрела, как, растопырив крылышки, дерутся на дорожке воробьи и как ветер заваливает их хвостики набок. — Ты изменилась, — вдруг сказал он. — Косу обрезала. В угоду моде? — Да. — Она скользнула взглядом по его лицу. — Все говорят, мне так лучше, мне к лицу. — Все — это кто? — прищурился он. — Все — это все. Он полез в брючный карман, вытащил мятую пачку «Беломора». — Ты не куришь? — Нет, не курю. — Это хорошо. Многие женщины в войну стали курить. — Нет, я не стала. — Это хорошо, — повторил он, закуривая. Господи, о чем мы говорим? Она как бы со стороны слышала эти пустые фразы, не идушие к делу вопросы и свои фальшивые ответы, его холодный голос и все ждала, что он вспомнит о сыне, спросит о нем. Он посмотрел на часы, и она подумала, что вот сейчас он встанет и уйдет. Почему же мы сидим в этом дурацком Сквере и говорим друг другу бессмысленности, когда бегут, уходят в никуда драгоценные минуты? Нам пора уже встать, бежать за сыном, а потом пойти ко мне… Она представила, как понесет он сына, а она будет идти рядом… — Все же могу я знать, почему ты ушла от моих? Нина искоса взглянула на него. Этот вопрос был таким неуместным сейчас, что ее покоробило. Подобные вопросы задают потом, после того, как выяснят главное. Что понимала она под «главным», ей и самой было не очень-то ясно, но ведь писал же он: «встретимся и хорошо поговорим». — А твой отец тебе не объяснил? — Они избегают этой темы. Им неприятно. — И мне неприятно. — Она видела, как нервно мнет он в пальцах мундштук папиросы. — Думаю, просто ты хотела свободы. По стеблю цветка ползла божья коровка, похожая на маленькую пуговку, где-то рядом жужжал шмель, седой одуванчик пускал по ветру свои парашютики… Нине показалось, что все это уже было когда-то — скамейка в старых трещинах, божья коровка и шмель, сейчас мазнет по щеке клейкая ниточка паутинки, и Ира Дрягина скажет: «Айда купаться?» Время опрокинулось и покатилось назад, в детство, и она точно знала, что сейчас произойдет: из-за газона выкатится красно-синий резиновый мяч, за ним — малыш на трехколесном велосипеде, он догонит мяч, потянется к нему рукой, упадет, и кровь из носа зальет ему рубашечку — как она испугалась тогда! — Ну, что скажешь? Я угадал? Она все ждала, когда же выкатится мяч, но уже знала: ничего этого не будет, ни мяча, ни малыша, просто сквер, где они сейчас сидели, очень похож на их любимый уголок в «Липках». Они его так и называли: «Наш уголок!. — Ты очень изменилась, — сказал он. — Да, я подурнела, я знаю. — Ты внутренне изменилась. Как будто прошло много лет. А ведь прошло всего два года. Но ведь и на самом деле прошло много лет, подумала она. Того, что пережито за два года, могло бы хватить на целую жизнь. Она боялась смотреть на него, боялась, что опять вспыхнет в ней тревожная нежность к этому человеку, от которого она отвыкла и который сейчас казался чужим. — Никита пишет? Так и не вернулся домой? — Никита погиб. — Боже мой! — Он потянулся к ней, сжал ее руку. — Совсем мальчик… — Подорвался на мине. — Нелепая, бессмысленная для мальчика смерть. — Виктор вздохнул, покачал головой. — Он должен был еще долго жить. Нина тихонько высвободила руку из его кулака. — Да, он должен был жить, но бессмысленной смерти на войне не бывает. Она подняла с земли сухую веточку, принялась чертить ею на песке — вот домик, вот дерево, вот девочка Нина… Виктор опять посмотрел на часы. И встал.