– Уговорили, – кивнула я. – Завтра… Нет, послезавтра еду с вами на рыбалку. Только вы уж не обманите, возьмите меня с собой. – Идет! – радостно поддержал Костас. – Только смотрите, я за вами часов в пять зайду, а то и раньше. Не проспите? – Не просплю, – пообещала я и, помолчав, спросила: – Послушайте, Костас, раз вы тут с самого рождения живете, вы, наверное, всех в округе знаете. – Есть такое дело, – кивнул он и подлил мне в стакан вина из графина. – А что? – Я сегодня видела одну очень любопытную женщину, – призналась я. – И мне хотелось бы выяснить, кто она. Знаете, тут неподалеку от деревни есть маленькая древняя церковь? Выгоревшие пшеничные брови Костаса сошлись над переносицей. Он запустил пальцы в мягкие волны светлых волос на макушке и как-то настороженно отозвался: – Знаю. – Я проходила мимо, и мне стало интересно посмотреть на храм поближе. Зашла туда и вдруг наткнулась на эту самую женщину. И, представьте себе, она, похоже, занималась ремонтом храма, белила стены, подновляла облупившиеся фрески. Она была там совсем одна – в таком-то возрасте! Но, как ни странно, мне показалось, что работа – притом нелегкая и выполняемая в полном одиночестве – не приносит ей усталости, а, наоборот, доставляет наслаждение. Вы, случайно, не знаете, кто эта пожилая женщина? – Почему же? Знаю, – ответил Костас, помолчав и машинально погладив ладонью бородку. – Только история эта длинная. Вы уверены, что вам не скучно будет слушать? Я отрицательно покачала головой и заверила его: – Точно не скучно! К тому же я никуда не спешу. Если только у вас еще есть дела… – Что же, тогда слушайте, – начал Костас и посмотрел куда-то поверх моей головы, видимо, стараясь тщательнее подобрать все же с трудом дававшиеся ему английские слова. Голос его зазвучал протяжно, неспешно, словно он пересказывал мне народную легенду, много лет передававшуюся из уст в уста и оттого обретшую плавность повествования и обросшую поэтичными подробностями. И я, прислушиваясь к мелодике его речи, как будто бы погрузилась в транс, забыла о том, где нахожусь, перестала слышать смех играющих на улице детей, крики чаек, вдыхать запах жареной рыбы. Повествование захватило меня и перенесло в свой мир. История эта началась много лет назад, на острове, очень похожем на тот, где мы находимся сейчас. Его омывало такое же ласковое море, обдували теплые ветра, под веселым солнцем вызревали виноград и оливки. А жизнь казалась легкой, счастливой и бесконечной. Разница состояла лишь в том, что остров этот – назывался он Бозджаада – принадлежал Турции, и жили там вперемешку греки и турки. История его сама по себе любопытна. В античные времена там жили греки, затем, в Средние века, остров подчинили себе венецианцы и построили на нем большую каменную крепость для контроля над проливами. Ну а после остров захватила Османская империя. Так и вышло, что на официально принадлежащем Турции острове жило множество греков, которым даже предоставлено было местное самоуправление. Греческие семьи сохранили свою культуру, традиции, и все же отношения между турками и греками были достаточно напряженные, с подспудным недоверием к иноверцам. Вы, европейцы, наверное, мало знаете о греко-турецких отношениях, хотя история их, словно история двух одинаково вспыльчивых и горделивых братьев, состоит из чреды острых конфликтов и тесных сближений. Сейчас цивилизованные образованные греки и турки ладят нормально, хотя относятся друг к другу не без настороженности. Однако политические разногласия возникают и по сей день. В те же времена случалось такое, что турки и греки мирно существовали бок о бок, как уважающие друг друга соседи, но внезапно вспыхнувшая распря могла в считаные дни все разрушить. Итак, на острове Бозджаада жила одна дружная греческая семья – мать, отец, двое сыновей и их сестра Калисто, прекрасная, как мраморная статуя из Парфенона. Все было поразительно хорошо в Калисто – медового цвета пышные волосы, глаза прозрачные, как морская волна, губы такие нежные и розовые, как лепестки олеандра, фигура легкая, тонкая и гибкая, словно виноградная лоза. Девушкой она была умной, ласковой, работящей, семью любила без памяти, помогала матери по дому. Но уж очень своенравным, страстным и упрямым характером ее наградила природа! Если решила что Калисто, то так тому и быть. Кроме крутого нрава, судьба дала ей еще один удивительный дар – Калисто умела рисовать так, как не умел никто. Она рисовала с самого детства. Бывало – возьмет уголек и примется чертить что-то на беленой стене сарая. Отец уже соберется прикрикнуть на нее за то, что портит домашнее имущество, а потом как поглядит на выходящие из-под руки Калисто высокие обрывистые берега, укромные бухты и уплывающие вдаль корабли, так и засмотрится, так и забудет, что хотел наказать дочь. Многих парней пленяла Калисто своей красотой, многие приходили к ее отцу просить руки дочери. Но только одного полюбила она всем сердцем – Ибрагима, парня из турецкой семьи, что жила по соседству. Ибрагим был хорош собой – высокий, стройный, с широкими плечами, сильными загрубевшими от работы руками. Он мог подхватить Калисто с земли и кружить, кружить в воздухе бесконечно, а потом, так и не запыхавшись, поставить на землю. Ибрагим был рыбаком, как и я. Каждое утро уходил он в море, Калисто же провожала его в едва теплящихся рассветных лучах, держала за руку и давала напутствие, чтобы вернулся он невредим. Однажды налетел страшный шторм, много рыбачьих лодок прибило к берегу, расколотыми в щепки. Много рыбаков погибло. А Ибрагим пропал – не вернулся ни к вечеру, когда шторм утих, ни назавтра. Мать его выплакала все глаза, отец ходил чернее тучи. И лишь Калисто, спокойная, уверенная, продолжала выходить на берег и вглядываться в горизонт. – Он не погиб, я знаю, – отвечала она. – Он вернется ко мне, ведь он обещал. И только все чаще рисовала горбоносый профиль Ибрагима – то карандашом на листе, то краем морской раковины на песке. Только через неделю вернулся Ибрагим, когда родня уже была готова совершить по нему джаназа-намаз – поминальную молитву. Калисто стояла на берегу, и море ласкало волнами ее босые ноги, а ветер трепал медовые кудри. Приложив ладонь к глазам, она вглядывалась в линию горизонта и вдруг радостно вскрикнула: – Вон он! Плывет! Ибрагим! – Господь с тобой, доченька, – охнула мать Калисто, пришедшая уговорить дочь смириться с утратой и вернуться домой. – Разум твой помутился. Там ничего нет. – Нет, есть, есть! – упрямо качала головой Калисто. И действительно, через некоторое время вдалеке показалась лодка. А вскоре уже можно стало рассмотреть Ибрагима, улыбающегося и машущего своей возлюбленной. Не успел он спрыгнуть с борта в воду, как Калисто кинулась к нему, обхватила руками шею, прижалась всем телом и заплакала. Только тут ясно стало всем, чего стоили ей эти семь дней, сколько сил потребовалось хрупкой девушке, чтобы не поддаться отчаянию и не поверить в гибель возлюбленного. Позже Ибрагим рассказал, что лодку его штормом выбросило на берег в окрестности Айвалыка, а сам он ударился головой и потерял сознание. Какая-то местная старушка подобрала его, выходила, а муж ее помог ему починить лодку. Вот почему он так надолго задержался. После этого случая родители Калисто и Ибрагима, хоть и не были в восторге от их связи – все же мусульманин Ибрагим решил взять в жены иноверку, христианку, – осознали, как велико чувство, связавшее их детей, и дали им разрешение пожениться. Конечно, по религиозным традициям они сочетаться браком не могли, но родственники согласились на гражданскую церемонию в мэрии. Семьи начали готовиться к свадьбе. Уже назначен был день, приглашены родные с обеих сторон. Братья Калисто, хоть и противились происходящему, подчинились воле отца и помогали в организации торжества. Мать девушки шила ей белоснежное кружевное платье с летящей юбкой. Однажды Ибрагим пришел без предупреждения и, заглянув в комнату, увидел Калисто, стоящую у зеркала в свадебном платье – еще не готовом, скрепленном кое-где булавками. Невеста была так прекрасна, что у юноши перехватило дыхание. – Ты хороша так, что больно смотреть, – прошептал он. – Как же я счастлив. Но Калисто, услышав его голос, испуганно вскрикнула и бросилась в другую комнату. А мать девушки, вбежавшая на шум, изменилась в лице и покачала головой: – Не к добру это, что ты видел свою суженую в свадебном платье до церемонии. Быть беде. Ибрагим, считавший себя современным парнем, не верящим в древние предрассудки, лишь посмеялся и принялся уговаривать Калисто не обращать внимания на случившееся. – Сама подумай, – заверял он, поднося руку девушки к губам и нежно целуя ее пальцы, – что сможет нас разлучить? Люди? Мы не позволим им встать между нами! Нужда? С тобой мне не страшны никакие невзгоды. Смерть? – Он со смехом погрозил кулаком куда-то в пространство: – Да пусть только сунется, беззубая! Уж я ей покажу! Калисто лишь теснее прижималась к нему, но ничего не отвечала. Верить ли приметам или не верить, доверять ли знакам судьбы или считать их случайными совпадениями, каждый решает для себя сам. Сработало ли проклятие увиденного до срока свадебного платья или просто напряжение, испокон веков существовавшее между двумя так тесно живущими народами, именно в это время вдруг вырвалось на поверхность, нам неизвестно. Но через два дня после случившегося в Стамбуле произошел погром. Кто-то распространил слухи о разрушениях, якобы сделанных руками греческих террористов, и разъяренная толпа турок ворвалась в квартал, где традиционно жили греческие семьи. Много часов продолжалась резня. Многие были убиты, ранены. Сожженные дома исчислялись сотнями, изнасилованные девушки – десятками. Огромное горе постигло живущих в Турции греков. И до мирного острова, где жили Калисто и Ибрагим, оно докатилось. – Отец, ты собираешься отдать нашу сестру, свою единственную дочь, замуж за мусульманина? За одного из тех, кто жестоко уничтожает наш народ? – горячился старший брат Калисто Вазилис. – В то время как все греки уезжают из Турции, ты хочешь остаться здесь, обречь нас на погибель, а нашу сестру на поругание? – вторил ему младший брат Димитрис. Не буду долго рассказывать, какие ссоры бушевали в обеих семьях. Скажу только, что соглашение о помолвке было расторгнуто, и семья Калисто в спешном порядке собралась эмигрировать из Турции. Не такова была эта девушка, чтобы легко согласиться на отъезд. Для начала она упрямо заявила: – Я никуда не поеду! Ибрагим – моя судьба, и я останусь с ним, что бы ни произошло. Не поддалась она ни на крики братьев, ни на угрозы отца. Но слезы матери сделали свое дело: – Пощади нас, Калисто! – причитала та. – Ты же видишь, что происходит. Неужели ты хочешь, чтобы с твоей семьей случилось то же, что с греками, которые жили в Константинополе? Чтобы твоего отца и братьев насмерть забила толпа, чтобы тебя и меня обесчестили, а дом наш сожгли? Неужели мы мало любили тебя, мало баловали, что теперь ты желаешь нам такой судьбы? А ведь это может произойти в любую минуту, я утром слышала, как перешептывались турецкие мужчины на базаре и показывали на меня пальцем. Не губи нас, дочка! И Калисто, ничего не боявшаяся, любому готовая дать отпор, не выдержала отчаяния матери и дала согласие на отъезд. В ночь перед отправлением корабля, на котором должна была отплыть семья, они с Ибрагимом тайно встретились в их укромном месте – на поросшем лесом горном уступе, надежно укрытом от любопытных глаз густой зеленью. Ибрагим прижимал девушку к себе, целовал ее покрасневшие от слез глаза и умолял не отчаиваться. – Я тебя найду, – твердил он. – Где бы ты ни была, куда бы тебя ни увезли, я найду тебя и приеду. Верь мне, только верь мне. – Я верю, – искренне отвечала Калисто, исступленно гладя его лицо – резкие скулы, черные брови, щекочущие ладони густые ресницы. На следующее утро корабль увез девушку из Турции. Мой мобильник, до сих пор спокойно лежавший на столе, снова зазвонил. А я вдруг осознала, что не хочу даже смотреть на экран, видеть, кто требует моего внимания – Макс, Вадим или директор крупного телеканала, которому я обещала написать мелодию для заставки новостей культуры. Вся эта московская жизнь, с ее вечной суетой, мелочными проблемами, нелепыми связями, приносящими лишь маету и тоску, вдруг показалась мне такой далекой, такой искусственной! Негромкий голос Костаса заворожил меня, и я словно всем своим существом оказалась в том времени, когда юная Калисто, стоя по щиколотку в морской воде, встречала лодку своего Ибрагима. Не глядя, я сбросила звонок и отключила телефон. – Продолжайте, пожалуйста! – Я вас еще не утомил этой историей? – смущенно спросил Костас. – Нет, что вы, – покачала головой я. – Мне не терпится услышать, что было дальше. Неужели они больше никогда не увиделись? – Почему же, увиделись, – возразил Костас и в задумчивости пробарабанил темными от загара мозолистыми пальцами по столу. – Ведь Ибрагим обещал девушке, что приедет к ней, а он всегда держал свое слово. Только к добру ли это было, то, что он не смог нарушить свою клятву… – Не к добру? – с тревогой спросила я. Солнце уже опустилось совсем низко над горизонтом, замочило край своего алого одеяния в морской воде. Над деревенькой повисли сумерки – самое сладкое, самое упоительное время суток в этом краю. Море, очень спокойное, отливающее в закатном свете жемчужными оттенками, тихий плеск воды, запахи жареной рыбы из всех домов, крики и смех играющих во дворах детей, постепенно смолкающий стрекот цикад – от всего этого на утомленную душу снисходило умиротворение. Камбала моя давно была съедена, графин с вином опустел. И Костас предложил: – Может быть, спустимся к морю? И по дороге я расскажу вам конец истории. Я согласилась. Он подал мне руку с этакой простодушной любезностью, помог подняться и повел по мощенной камнем деревенской улочке вниз, к пляжу, к пристани, где тихонько покачивались у берега рыбачьи лодки. Дойдя до пляжа, я разулась и пошла по песку босиком, он же взял мои сандалии и понес их, сцепив ремешками и перекинув через запястье. – Вы спрашиваете, к добру или не к добру было то, что Ибрагим сдержал обещание, – продолжил свой рассказ Костас. – Но кто мы такие, чтобы судить? Ведь оценивать, хорош или плох был какой-то поступок, может лишь тот, кто хотя бы примерно представляет себе, для чего люди вообще живут на земле, вам не кажется? Можно точно сказать, что решение Ибрагима на тот момент принесло ему и его возлюбленной много боли и страданий. Но ведь были у него и более отдаленные последствия! И кто знает, не ради них ли все это и произошло? К тому же Ибрагим – такой, каким его создала природа – просто не мог поступить иначе. Оказавшись здесь, на Хиосе, Калисто очень тосковала. Все было для нее непривычным – новый дом, в котором поселилась семья, новые люди, другие обычаи. Но более всего девушку, конечно, угнетала тоска по Ибрагиму. Родители пытались отвлечь ее, отец даже предлагал поднакопить денег и отправить ее в город учиться живописи. Но Калисто не соглашалась. Ей ничего было не интересно без Ибрагима, только о нем были все ее мысли. Часами просиживала девушка на берегу, вглядываясь в линию горизонта – не покажется ли вдалеке лодка Ибрагима, не пристанет ли к берегу корабль, с которого спустится ее суженый. – Не жди зря, дочка, – уговаривала ее мать. – Он не приедет. Его сюда не пустят. Видишь же, что творится между нашими народами. Люди совсем сошли с ума от злобы. Но Калисто упрямо качала головой: – Ибрагим найдет способ. Он приедет ко мне, даже если между нами выставят тысячи преград. Неподалеку от селения, где обосновалась семья Калисто, находилась небольшая каменная церковь, очень древняя, пребывавшая в запустении. И вот Калисто договорилась со священником, что будет работать в ней, подновлять древние фрески, да и просто белить стены. Своего стремления она не объяснила, но, должно быть, это было что-то вроде обета – если она будет усердно трудиться, восстанавливая старинные росписи, Ибрагим к ней вернется. В деревне девушку и так считали блаженной, поэтому ее решение ни у кого удивления не вызвало – так, посмеивались вслед: опять эта юродивая пошла малевать свои рисунки. И вот однажды ночью Калисто проснулась от того, что в окно ее спальни стукнул камешек. Сердце ее радостно забилось, она подскочила с постели, подбежала к окну и увидела внизу, под домом, Ибрагима. Он все же приехал, все же сдержал обещание! Вне себя от радости, Калисто едва не вскрикнула, но Ибрагим поспешно приложил палец к губам. И девушка, сообразив, что ему грозит опасность, как была, в ночной сорочке и босиком, тихонько, чтобы не разбудить родителей и братьев, спустилась во двор и упала на грудь своему возлюбленному.