Часть 6 из 19 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Боже, боже… Ты – гений, ты величайший композитор современности, понимаешь?
Я знала, что после концерта наверняка вся орава, окрыленная успехом, поехала куда-нибудь кутить до утра – пить, танцевать, спорить до хрипоты о каких-то отвлеченно-философских, но очень важных, требующих немедленного разъяснения вопросах. Что, будь я с ними, Макс обязательно потащил бы меня с собой, и да, я бы поехала, заразившись этим его юным задором. А потом, на рассвете, обязательно смотрела бы на осыпавшуюся мишуру убойной вечеринки, на спящую лицом в стол Алису, на Валеру, заплетающимся языком пытающегося объяснить мне, что Макс опять куда-то сорвался, забыв про меня, и думала: «Боже, что я тут делаю?» Я определенно была слишком взрослой, если не сказать больше, для всего этого щенячьего восторга, давно уже не такой легкой, бесшабашной, порывистой и открытой новым впечатлениям. Мои попытки держаться на равных с компанией разудалой музыкальной молодежи со стороны, скорее всего, выглядели смешно и жалко. Я знала, что наказанием за лихую ночь мне станет паршивое самочувствие, мигрень и досада на саму себя. Но с этим всем еще как-то можно было бы жить! Самым же ужасным станет очередное осознание, что я снова ничего не написала, не нашла времени дойти до рояля. И даже не так – не времени не нашла, а попросту сбежала от его укоряющего глянцево-черного облика, чтобы не признаваться себе, что вот уже несколько месяцев не слышу, не чувствую музыки. Она ушла, утекла сквозь пальцы, как только схлынуло то развеселое безумие, схлестнувшее меня, известного композитора, преподавателя музучилища и в какой-то мере солидного уже человека, с собственным студентом – гениальным пианистом без царя в голове, фонтанирующим идеями и планами Максом Свешниковым.
Я не знала, что ему ответить. Как объяснить, что чудовищно, смертельно устала за последние месяцы. Что этот его ритм жизни – с внезапными концертами, великими озарениями, бесконечным праздником существования – измотал меня до крайности. Что я чувствую себя бездарной, намертво оглохшей, больше не ощущающей пульсирующий ритм жизни, ее мелодию. Что мне нужно наконец остановиться, и потому – нет, мне не жаль, что меня вчера не было на их, без сомнения прошедшем с огромном успехом, концерте.
Впрочем, была еще вероятность, что сообщение пришло не от Макса, а от Вадима. Я хмыкнула и пошарила в летней матерчатой сумке в поисках сигарет. Это, пожалуй, должно было быть забавно, где-то даже и лестно, – внезапно в тридцать семь лет оказаться роковой женщиной, на сердце которой претендуют сразу двое мужчин. Проблема была в том, что меня, всю жизнь больше всего на свете увлеченную музыкой, эти традиционно женские игры никогда не интересовали. Я и сама не понимала, как и с чего вдруг оказалась втянутой в любовные хитросплетения.
Вадим был полной противоположностью Макса: взрослый, спокойный, состоявшийся человек, с надежной профессией – стоматолог-хирург. Крепко стоящий на ногах и нацеленный на семью, дом, тихое умиротворенное счастье. Он был, что называется, хорошей партией, я знала, что если связь с Максом в глазах моих знакомых потянула бы разве что на временное помешательство, попытку ухватить за хвост уходящую юность, то союз с ним все восприняли бы как единственно верное решение. Вадим приглашал меня в рестораны и на концерты, был внимательным и деликатным, не будил звонками посреди ночи, не тащил никуда, не исчезал, бросив черт-те где. Не давил, не задавал вопросов, просто четко обозначал намерения – ты мне дорога, я хочу жить с тобой, брать на себя ответственность, решать твои проблемы. Рядом с ним я чувствовала себя спокойно и уверенно, взбаламученная Максом душевная неприкаянность таяла, жизнь представлялась четкой и ясной. Наверное, ответить ему «да», в самом деле, было бы самым лучшим, самым верным решением, если бы не одно «но». Когда я находилась рядом с ним, утраченная музыка как будто бы пряталась еще глубже, и я становилась совсем уж глуха и нема.
Это было страшно. Мелодия, звучавшая во мне с самого детства – то рассыпавшаяся задиристым стаккато, то струившаяся тягучими полифониями, – вдруг замолчала. И мне не удавалось ни расшевелить ее эскападами с Максом, ни выманить на свет теплом и комфортом с Вадимом. Она словно обиделась на меня за невнимание, за то, что посмела погрузиться в личную жизнь, и, фыркнув, ушла навсегда, с грохотом захлопнув за собой дверь.
И я испугалась. Испугалась так, как никогда в жизни. Измучалась этим мертвым молчанием внутри, истерзала себя попытками представить, что же будет дальше, как я смогу жить, ничего больше не слыша. Чем, в конце концов, стану зарабатывать на хлеб? Неужели же только ставкой в музыкальном училище? Или это значит, что мне придется из материальных соображений выйти замуж за Вадима и во всем зависеть от его зарплаты? Стать женой состоятельного человека, устроить свою жизнь – и больше никогда уже ничего не написать, не ощутить восторг творчества? А какая альтернатива? Остаться с Максом? Несмотря на его очевидный талант, музыка все равно может никогда ко мне не вернуться. И что остается? Каждую минуту ждать, что рано или поздно он оставит меня ради ровесницы? А ведь так оно обязательно и случится… Что меня ждет в будущем?
Я перестала спать. От вида покрытой пылью крышки рояля у меня начинались панические атаки. От участливого сочувствия Вадима и слов Макса: «Да не бери в голову! Все вернется!» – к горлу подступала истерика.
И тогда я просто сбежала. Трусливо удрала из Москвы, так ничего и не решив в личной жизни, так никому ничего и не объяснив. Я летела очертя голову, одержимая желанием спрятаться где-то, прежде всего от самой себя. И очутилась здесь, на обласканном солнцем и оглаженном морской волной греческом острове Хиос.
Солнце, пройдя полуденный зенит, медленно поползло по небу дальше, и в мое прохладное убежище, в густую тень у сосны, где утром я расположила свое полотенце, забрались горячие золотые лучи. Мне стало жарко, и я поднялась, потянулась, расправив плечи. Привыкнуть к здешнему неспешному ритму жизни было нелегко, в первые дни я по московской привычке все торопилась и порывалась бежать куда-то. Только теперь, прожив здесь несколько недель, я начала понемногу приноравливаться к местной плавности и отсутствию необходимости отчаянно ловить ускользающее время.
Собрав свои нехитрые пожитки, я пошла вниз по склону, осторожно ступая по выжженной солнцем тропинке, перешагивая через могучие корни олив, унизанных черными и светло-зелеными ягодами, цепляясь брюками за сухие, ощетинившиеся колючками растения. Наконец я выбралась на довольно широкую проселочную дорогу и побрела по обочине в сторону деревни. Особой необходимости оглядываться и прислушиваться, не догоняет ли тебя какой-нибудь лихач на автомобиле, не было. Машины проезжали тут редко. Дорога лениво петляла среди живописнейших холмов – золотых, зеленых, бурых. Чуть выше темнели ровные полосы виноградников. Пахло зноем, солью и разогретой смолой деревьев.
Мимо проехал немолодой грек на велосипеде. Его полосатая майка на спине потемнела от пота, худые загорелые лодыжки, торчавшие из обтрепанных обрезанных джинсов, методично давили на педали. Поравнявшись со мной, он немного притормозил и что-то весело крикнул мне. Греческий я почти не знала, научилась за эти дни разбирать лишь отдельные самые часто употребляемые слова, но поняла, что, кажется, он посетовал на жару и посоветовал мне беречься от солнца.
Это тоже безмерно удивило меня здесь – местная говорливость и приветливость, готовность немедленно завести разговор с первым встречным, поделиться случайной мыслью, обсудить погоду, дать совет. Первое время я шарахалась от нее, не понимая, чего от меня хотят все эти люди, почему привязываются. Стоит тебе выйти с утра из беленого дома, где ты снимаешь маленькую светлую комнату с деревянной кроватью и скрипучим шкафом, как тут же каждая соседка, каждый прохожий с тобой поздоровается, справится о самочувствии, обязательно сообщит, что в булочной поспел свежий хлеб, который сегодня особенно удался, и что тебе обязательно нужно пойти скорее его купить. Только через несколько дней я осознала, что все это – просто следствие спокойной, размеренной жизни. Жизни простой и ясной, не замутненной язвительным подтекстом, не обремененной потайными мыслями. Обычный день – день, в котором будет много солнца, земли, воды, простого, понятного труда. Так почему бы не перекинуться парой слов с дичащейся чужачкой, встретившейся тебе по дороге? Расшевелить, растормошить ее, вызвать на губах невольную улыбку… А не получится – так просто поделиться хорошим настроением. Привычное довольство жизнью, вот что это было! И мне, издерганной, измотанной, запутавшейся в своих перекрученных проблемах и стремлениях, осознавать такое дико и непривычно.
Велосипедист укатил дальше. Мне же вскоре захотелось пить. Я шагнула в сторону от дороги и прислушалась. Бутылка воды, которую я взяла с собой утром, отправляясь бродить по окрестностям, уже опустела, но хозяйка дома, в котором я снимала комнату, говорила, что где-то здесь должен быть источник. Сквозь стрекот цикад мне удалось разобрать журчание воды. Я пошла на звук, уклоняясь от тянувшихся ко мне ветвей олив с узкими темно-зелеными листьями и округлыми ягодами, внимательно глядя под ноги, зная, что у корней деревьев могут таиться змеи, и через несколько минут действительно вышла к ручью. Присев на корточки, я зачерпнула ладонями холодной чистой воды и с наслаждением сделала несколько глотков. А затем, снова поднявшись на ноги, огляделась.
В глаза мне вдруг бросилось небольшое каменное строение, проглядывающее сквозь ветки деревьев. Наверное, не отправься я искать источник, я бы и не заметила его с дороги. Заинтересовавшись, что же там такое, я направилась к нему, и вскоре, когда деревья расступились, увидела впереди маленькую церковку – белую, с круглым голубым куполом, увенчанным крестом, с узкими скругленными сверху оконцами. Церковь окружена была аккуратно выметенным двориком, на задворках виднелись какие-то хозяйственные постройки. Вокруг было тихо и пустынно, и почему-то остро пахло свежей краской.
Я, привыкшая уже, что в этих богатых историей краях совершенно неожиданно можно наткнуться на какую-нибудь леденящую душу древность, на храм постройки едва не первых веков нашей эры, конечно же, не стала подавлять любопытство и подошла ближе. Оглядевшись, взялась за тяжелую дверь и потянула ее на себя.
Маленькое помещение окатило меня особенно резко ощущавшейся после уличной жары стылой прохладой, запахом камня, сырой штукатурки, ладана. Здесь было, конечно, темнее, чем снаружи, и все же солнечные лучи проникали через узкие оконца и пронизывали всю крохотную часовенку очень теплым и радостным светом. К нему тянулись и язычки горевших у образов тонких свечей. Проморгавшись, чтобы привыкнуть к освещению, я пошла вдоль стен, рассматривая глядящие на меня с них лики. Ждала, что увижу изможденные худые лица, строгие и суровые, словно укоряющие за мою бестолковую жизнь. Но святые, изображенные на фресках в этой церкви, оказались на удивление приветливыми. Они смотрели на меня ласково и понимающе, будто бы заранее любили и прощали за все, обещали какую-то надежду, даровали умиротворение. За те несколько минут, что я провела в этой маленькой церкви, меня словно омыло потоком света и доброты, и на душе у меня парадоксально стало спокойнее.
Как ни странно, запах краски тут чувствовался еще сильнее. И через несколько шагов я, к своему удивлению, наткнулась на заляпанные белым строительные козлы, на которых стояло несколько жестянок с краской и лежал потушенный сейчас мощный фонарь. Похоже, в храме шел ремонт, кто-то подновлял старинные фрески и заново белил каменные стены снаружи.
Я еще немного постояла в сумраке, чувствуя на себе внимательные, мудрые взгляды. Наверное, мне хотелось попросить о чем-то, обратиться к высшим сферам с просьбой о помощи. Вот только в чем? Вернуть мне мою музыку? Научить, что делать дальше? Так и не сформулировав своей мысли, я потянулась рукой к входной двери, но не успела взяться за ручку – та вдруг со скрипом отворилась. Я вздрогнула от неожиданности, сердце испуганно заколотилось в груди. Я же хотела уже рассмеяться собственной впечатлительности, когда с улицы на меня шагнуло такое странное и пугающее создание, что меня снова пробрала оторопь.
Это была… Старуха! Да, точно, старуха, хотя поначалу мне показалось, что это некий дух, шагнувший ко мне прямо с расписанных церковных стен. Высокая, сухощавая до болезненности, но вместе с тем почему-то производящая впечатление очень крепкой, несгибаемой. Лицо ее – темное, изъеденное морщинами, с резкими скулами, провалившимися щеками, едва видимыми истончившимися от времени губами, но очень яркими, живыми, черными глазами, поразило и испугало меня. Особенно этот взгляд – пристальный, немигающий, проникающий как будто бы в самую душу и считывающий самую твою суть.
Старуха произнесла нараспев по-гречески какую-то фразу.
Я же отозвалась от неожиданности сначала по-русски:
– Извините, я просто зашла посмотреть церковь.
Потом, сообразив, что русского она, конечно, не понимает, объяснила по-английски:
– I’d like to see the church. I’m a tourist, staying in Smirna village.
Кажется, английского старуха тоже не поняла, но название деревни из моей речи уловила, и в глазах ее проскользнуло понимание. Толкнув дверь, она вышла вслед за мной на залитый солнцем двор, и здесь я смогла рассмотреть ее получше.
Старуха казалась древней, как сама церковь. Одета она была в холщовые штаны, блузу с закатанными рукавами, поверх же всего этого был повязан длинный, заляпанный краской рабочий фартук. Из-под покрывавшего голову платка выбивались седые волосы. Сморщенные жилистые руки сжимали несколько кистей, с которых, как я теперь заметила, капала вода. «Неужели эта женщина, которой, кажется, не меньше ста лет, сама расписывала храм?» – поразилась я. По всему выходило, что именно так и было.
Оглядев меня с головы до ног, старуха несколько раз повторила название деревни, в которой я остановилась, и махнула мне рукой в сторону дороги. Очевидно, она решила, что я, безмозглая туристка, заблудилась тут, среди холмов, и не знаю, как мне выбраться к человеческому жилью. Я не стала объяснять, что прекрасно знаю дорогу, просто поблагодарила, как смогла. И тогда старуха, снова взглянув на меня цепко и пристально своими жгучими глазами, вдруг улыбнулась. Бескровные губы ее растянулись в усмешке, и лицо немедленно преобразилось – стало каким-то даже ласковым, вокруг глаз залегли морщинки-лучики, крючковатый нос перестал так пугающе нависать. Тонкая, но сильная рука скользнула в карман фартука, и старуха вдруг извлекла оттуда белую булку, разломила ее пополам и протянула половину мне. А я вдруг в ту же секунду ощутила, что сильно проголодалась, хотя за минуту до этого вовсе не хотела есть. С благодарностью я откусила кусок ароматного белого хлеба, и старуха вдруг, все так же улыбаясь, погладила меня по голове своими огрубевшими от работы, пахнущими краской пальцами и снова махнула в сторону дороги, повторив название деревни. Я кивнула ей и пошла прочь. По пути, не удержавшись, оглянулась и увидела, что она все так же стоит у двери церкви и смотрит мне вслед странным, смутно-тоскливым взглядом.
Я снова выбралась на дорогу и пошла дальше по направлению к Смирне. Встреча со старухой как-то взволновала меня, поселила в душе неясное чувство тревоги, в истоках которого я не могла разобраться. Этот странный случай меня определенно обеспокоил, растормошил, подарил как будто бы некое предощущение, что что-то в моем существовании скоро изменится, пока еще самой мне неведомым образом.
Кто была эта старуха? Почему она одна расписывала местный храм? Что за горе согнуло ее спину? Что за чувство зажгло глаза темным огнем, таким молодым и живым на высохшем древнем лице?
Продолжая задаваться этими вопросами, я двигалась дальше и вскоре увидела любопытную сценку – одну из тех, что в первые мои дни здесь так поражали мое воспитанное Москвой существо. Чуть поодаль от обочины дороги росло раскидистое мандариновое дерево, все усыпанное круглыми рыжими плодами. Деревья эти сами по себе были зрелищем живописным и невольно поднимающим настроение. Мандарины, которые до сих пор я, городская жительница, видела только в сетках и ящиках и которые для меня всегда отдавали чем-то зимним, новогодним, холодно-снежным, здесь оказались совершенно живыми, южными, теплыми плодами. Деревья, на которых они росли, простирали к небу покрытые светлой корой ветки, но дотянуться никак не могли – ветки сгибались под тяжестью бесчисленных задорных, словно впитавших в себя самое солнце упругих «мячиков». Темно-зеленой листвы почти не видно было между ними, лишь изредка она сердито пробивалась на свет, топорщилась и гневалась на рыжих захватчиков. Они же, будто нахальные сорванцы, заполняли собой все вокруг, золотились на свету, срывались вниз и, подпрыгивая, катились по земле, непокорные и отчаянные.
Как раз возле такого дерева и разворачивалась сейчас представившаяся мне картина. Рядом, на траве, стояло несколько плетеных корзин, за ствол же держался какой-то мужчина, одетый в выгоревшую синюю майку и вытянутые на коленях трикотажные брюки. Мужчина ловко хватался загорелыми руками за ствол и тряс дерево, от чего мандарины срывались с веток и оранжевым дождем сыпались на траву. Он тогда прерывался на несколько минут, опускался на колени и принимался собирать осыпавшиеся плоды в корзины. Затем снова вставал на ноги и продолжал трясти.
Во всем этом не было бы ничего примечательного – ну подумаешь, крестьянин собирает урожай, – если бы не местный колорит, пропитывавший тут любое, самое обычное, бытовое действие. Велосипедист, обогнавший меня на дороге несколькими минутами ранее, был уже здесь. Остановившись чуть поодаль от дерева, он наблюдал за происходящим – то взглядывал на сборщика мандаринов, то, запрокинув голову, смотрел на крону и, наконец, не удержавшись, всплеснул руками и горячо заговорил. По интонации я поняла, что он, кажется, решил дать мужчине в трениках несколько дельных советов о том, как лучше трясти дерево. Тот обернулся к нему, выслушал его тираду и ответил – так же горячо и эмоционально. В первые мои дни здесь я поспешила бы отойти подальше, так как была бы уверена, что эти двое сейчас переругаются и подерутся. Ну а как иначе? Один человек занят делом, другой, совершенно незнакомый, начинает лезть с непрошеными советами. Очевидно же, что конфликта не избежать! Однако в этом и заключалось то отличие жизни здесь, которое так выбивало меня из колеи в первое время, – в людях не тлела наша привычная агрессия, раздражительность, готовность обрушиться на случайного встречного, неосторожно оказавшегося рядом. То самое подспудное довольство жизнью, о котором я уже говорила, окрашивало человеческое общение в совершенно иные тона. И я ничуть не удивилась, когда через несколько минут оба мужчины захохотали, сверкнув белыми зубами, и все так же весело продолжили перекрикиваться. Затем второй прислонил велосипед к стволу сосны, перешел дорогу и принялся на практике показывать первому, что именно он имел в виду.
За моей спиной зафырчал мотор. Оглянувшись, я увидела трясшийся на ухабах, еле ползущий в гору маленький грузовичок, в кузове которого был свален какой-то хозяйственный скарб. Грузовичок надсадно кашлял, хрипел, казалось, что он вот-вот развалится, однако все-таки снова и снова преодолевал каждую встретившуюся на пути кочку. Поравнявшись с мандариновым деревом, грузовичок затормозил. Из кабины выпрыгнул толстый бородатый грек, на ходу напялил на голову засаленную кепку и пыхтя, как и его заслуженный автомобиль, немедленно бросился к дереву. Остановившись возле велосипедиста, он, видимо, коротко расспросил его о происходящем, шагнул к стволу и тут же начал высказывать сборщику плодов свое мнение о том, как тому лучше разобраться с его делом. Тот и ему отвечал с улыбкой, тараторил что-то, пару раз стукнул кулаком по толстой ветке, отчего с нее сорвался мандарин и упал на землю прямо между ними. Все трое радостно гомонили, перекрикивали друг друга, взмахивали руками, явно никуда не спешили и наслаждались общением.
Я уже догадывалась, что будет дальше, и потому тоже остановилась, но подходить не стала, просто задержалась на противоположной стороне дороги – понаблюдать.
Через некоторое время у мандаринового дерева собралась настоящая толпа. Подъехала телега, запряженная лоснящейся гнедой лошадью. С телеги спрыгнул лохматый парень с голым загорелым торсом. Подхватив под мышки, он спустил на землю девчушку лет четырех в синих шортах и яркой маечке – то ли дочь, то ли младшую сестренку. Девочка что-то сказала ему, указала пальчиком на свой рот, и парень, вытащив из телеги бутылку воды, дал ее малышке. Та стала жадно пить, проливая воду на торчащий из-под задравшейся майки живот, парень же поспешил присоединиться к собранию.
Постепенно собралась большая компания: какой-то седой дед на ослике, двое братьев, похожих друг на друга, как две капли воды, юноша с отросшими почти до лопаток, собранными в небрежный хвост выгоревшими волосами. Все они толкались вокруг дерева, гомонили, предлагали свои варианты действий, задиристо спорили и зубоскалили. От всей этой картины веяло таким жизнелюбием, таким солнцем, теплом и благополучием, что мне начинало казаться, будто душа моя понемногу отогревается от стылых московских ночей.
Понаблюдав еще немного за спорами вокруг мандаринового дерева – в конце концов, один из молодых парней подсадил велосипедиста, и тот полез на дерево, продолжая что-то темпераментно вещать уже сверху, – я все же пошла дальше и вскоре увидела первые дома Смирны, где сняла жилье. Деревня располагалась на холме, полого сбегавшем к морю. Мощенные камнем узкие улочки, дремавшие сейчас в лучах ласкового солнца, беленые стены, крашенные синим и зеленым деревянные ставни, реечные навесы во дворах, густо увитые виноградом… Протяни руку – и в ладонь тебе ляжет теплая, пахнущая сладостью виноградная гроздь из прозрачно-зеленых или иссиня-черных ягод. Вокруг – черепичные крыши, укромные дворики, горшки с ярчайшей алой, розовой или белой геранью, примостившиеся в проулке машины и тележки, детские качели, спускающиеся на толстых веревках с ветки дерева, ленивые, никогда не нападающие на людей лохматые собаки, для которых местные жители всегда оставляли на улице миски с водой, чтобы животные не страдали от жары. А внизу – Эгейское море, такое же синее, как краска, покрывающая ставни и двери, такое же спокойное и ласковое, как вся окружающая жизнь, такое же древнее и всезнающее, как эта земля. И обманчивое – я уже успела это узнать за те дни, что провела здесь. Видела, как порой подманивает оно рыбаков и купальщиков своим кротким видом, чтобы затем вдруг ни с того ни с сего зареветь волнами, разразиться штормом, способным разбить в щепки любое неосторожно пустившееся в путь суденышко. Но сегодня все было тихо, и водная гладь ровная как блюдце.
Туристов здесь было немного. Большинство предпочитает веселиться в древней Хоре – столице острова Хиос. И все же то тут, то там на протянутых через дворики веревках сушились яркие полоски купальников и плавок, трепыхались на легком ветерке пляжные полотенца. В нижнем этаже дома, где я снимала комнату, находилась таверна «Парус». Держала ее та же семья, что владела и домом. Аглая – немолодая звонкоголосая женщина, заправлявшая всеми домочадцами с ловкостью и уверенностью опытного генерала армии, и ее многочисленные дети, часть из которых я даже не различала, очень уж они все были похожие – сильные, рослые, загорелые. Вроде бы две дочери Аглаи были замужем, одна жила где-то тут же, в деревне, вторая перебралась с мужем в город, еще одна, незамужняя, помогала матери, вместе с невесткой, женой старшего сына. Младший же сын Аглаи, тот самый Костас, рыбак, лодку которого я видела утром с холма, обеспечивал весь этот разноголосый табор плюс постояльцев вроде меня и забредших в таверну посетителей дарами моря – рыбой, моллюсками и осьминогами.
Сейчас у Аглаи уже вовсю шла готовка, из открытой настежь двери кухни аппетитно пахло жареной рыбой, слышно было, как шкворчит в сковороде масло, а невестка Аглаи (а может, и дочь, я так и не научилась их различать) встретилась мне на пороге с корзиной свежих овощей в руках.
– Как сегодня вода? – спросила она меня на плохом английском.
Я улыбнулась и ответила, что море очень теплое, но я купалась мало, больше сидела на берегу, дышала свежим воздухом, смотрела на мир вокруг.
– Все размышляете… – отозвалась та и улыбнулась мне как-то странно – снисходительно, но не обидно. Так могла бы улыбнуться мудрая мать чудачествам своего сына-подростка.
Я заказала камбалу с салатом, и вскоре передо мной на столе появился графин с домашним белым вином, корзинка с ароматным хлебом, миска салата – свежая зелень, продолговатые темные оливки, алые помидоры, белоснежные кубики сыра. Сковородку с золотистой поджаренной камбалой вынес сам Костас, поставил ее передо мной и задержался у стола, явно придумывая предлог, чтобы подсесть поболтать.
Мне и раньше приходило в голову, что я нравлюсь этому простому парню. Осознавать это было приятно – еще бы, ведь Костас, загорелый, мускулистый, с правильными чертами лица, не тронутыми налетом чего-то неприятного, злого, тщеславного, что так часто портит внешность моих московских друзей – был красив, как греческий бог. Лет ему было около тридцати, может, и тридцати пяти. В этом благословенном климате, в покое размеренной жизни, люди стареют куда медленнее, чем мы – вечно мучимые неврозами жители мегаполисов! Мне и самой нравилось разглядывать его открытое, тронутое бронзовым загаром лицо, прозрачные зеленые глаза, короткую светлую бородку, видеть улыбку, подкупающую своей искренностью и безыскусностью. Кажется, он немного робел при мне, порой смущался – и щеки его по-детски заливались алым цветом. Мне же было легко с ним, и я нередко заводила разговоры ни о чем – тем более что Костас, один из немногих здесь, свободно говорил по-английски. Остальные же перебивались необходимыми для успешного ведения туристического бизнеса ключевыми фразами, которые выговаривали с ласкающим мой музыкальный слух забавным акцентом.
Но в этот момент, как назло, зазвонил мобильник. Костас, не желая мешать, отошел в сторону, я же вытащила телефон из кармана, увидела на экране номер Вадима и сама удивилась, какой тяжестью мне вдруг сдавило грудь. Будто бы мне удалось ненадолго сбежать из гнетущей действительности, окунуться в некий идеальный мир, но она тут же догнала меня и придавила словно каменной плитой.
– Ну как ты? – заговорил Вадим, когда я сняла трубку. – Когда возвращаешься?
– Пока не знаю… – ответила я так же, как отвечала все эти дни.
И буквально почувствовала, как где-то там, на другой стороне провода, заискрило раздражение.
– Послушай, так больше продолжаться не может, – отозвался Вадим. Голос его звучал глухо и неприветливо. – Я все понимаю, ты – творческая личность, я старался не давить, сколько мог. Но я тоже живой человек, я хочу какой-то определенности. Мы с тобой уже не так молоды…
– Я знаю все, что ты мне скажешь, – тоже начиная раздражаться, ответила я. – Ты хочешь дом, семью, уверенность в завтрашнем дне. Ты озвучил мне свои желания практически с самого начала и не устаешь о них напоминать. Но я же не обманывала тебя, я говорила, что мне нужно время.
– И я давал его тебе, давал больше, чем стал бы кто угодно другой. Но у меня все больше складывается впечатление, что ты и не хочешь ничего решать, что тебя вполне устраивает текущая ситуация. А я в ней оставаться больше не намерен. Реши что-нибудь, иначе я…
Я поняла, что могу наговорить лишнего. С языка моего уже готовы были сорваться жестокие и несправедливые слова, а потому я просто положила трубку, решив, что перезвоню, когда немного успокоюсь. Краем глаза успела увидеть на экране телефона новые фотографии от Макса. Кажется, вечеринка после удачного концерта пошла на второй круг. Макс писал мне какие-то полные орфографических ошибок и картинок пьяные признания. Отвечать на них я тоже не стала – просто отложила телефон и тяжело опустила голову на руку.
– У вас все в порядке? – тут же раздался над моим ухом осторожный голос Костаса. – Какие-то проблемы? Нужна помощь?
Я покачала головой и вдруг поняла, что если сейчас останусь одна, снова погружусь в проклятый морок, из которого бежала сюда. А потому попросила:
– Костас, посидите со мной, если вы не заняты.
И тут же смутилась, заметив, как искренне он просиял.
– Конечно, буду очень рад. Как вам камбала? Знаете, сегодня с рыбой было не очень, но…
Он принялся рассказывать мне о своих рыбацких буднях с таким увлечением и азартом, будто описывал захватывающие приключения. И я, слушая его, удивлялась этому его энтузиазму. Все мои московские знакомые – по большей части люди состоявшиеся, обеспеченные, живущие в одном из крупнейших и интереснейших городов мира, имеющие возможность в любой момент поехать в любую страну, улететь в другое полушарие, посещающие модные выставки, премьеры, порой даже ворочающие собственным бизнесом, постоянно жаловались на скуку, усталость, хандру. На то, как достала их рутина и однообразие повседневности. Этот же человек, изо дня в день выходящий в море на своей фырчащей стареньким мотором лодке, казался совершенно довольным жизнью и не испытывающим никакого сплина.
– Скажите, Костас, а вы живете здесь с самого рождения? – спросила я.
– Да, – кивнул он. – Здесь родился, здесь и в школу ходил. Правда, уезжал на несколько лет в Афины – учиться. Но мне там не понравилось – большой город, суета.
– В гостях хорошо, а дома лучше? – лукаво улыбнулась я.
– Мне нравится моя жизнь, – немного смущенно отозвался он и почему-то посмотрел на свои большие, крепкие руки. – Вам, наверное, кажется – что он может понимать, деревенщина? Так?
– Нет, – улыбнувшись, я покачала головой. – Если честно, я вам, Костас, ужасно завидую.
– За чем же дело стало? – весело отозвался он. – Не уезжайте, оставайтесь тут, с нами. Места в доме у нас хватит, а вам же тут нравится, сами говорили.
– И что я буду тут делать? – со смехом поддержала разговор я.
– Не знаю… – слегка растерянно протянул он. – Можете в море со мной ходить. Я вас рыбачить научу, хотите?
– Очень хочу, – честно призналась я. – Но боюсь, у меня не получится. Я как-то была на рыбалке – и за целый день поймала крошечную плотвичку.
– Это потому, что вас неправильные люди учили, – убежденно заявил Костас. – Со мной у вас так дело пойдет, не будете знать, куда рыбу девать.
book-ads2