В таком нерадостном, но достаточно умиротворенном состоянии я провела два дня. Вурал действительно больше не досаждал мне. Отель, в котором мы оба по случайности оказались, был большой, к тому же несостоявшийся мужчина моей мечты не знал, что я остановилась там же, и потому мы не пересекались. А может быть, он действительно уже уехал в Стамбул вместе со своей мадам Серин. Однако жизнь – самый лучший драматург, и с ее стороны было бы глубочайшим упущением не довести эту сатирическую пьесу до финала. Что она и не замедлила сделать несколькими днями позже. Стоял солнечный летний день. Я, забросив на плечо летнюю сумку, возвращалась с пляжа, намереваясь переждать пик жары в прохладном номере, а затем отправиться на вечернюю прогулку. Фойе гостиницы встретило меня какой-то странной возней и криками, что было, прямо скажем, неожиданно в этом солидном фешенебельном заведении. Привлеченная любопытством, я подошла поближе, чтобы понять, что происходит, и, к своему удивлению, увидела вездесущую мадам Серин, которую держали под руки уже знакомые мне полицейские из того до странности уютного участка. Мадам Серин что-то возмущенно выкрикивала. Грудь ее опасно вздымалась, щеки алели, а колоссальные ноги, с которыми я однажды имела несчастье познакомиться поближе, топали, грозя пробить мраморный пол. Полицейские вели себя корректно, но настойчиво и, кажется, уговаривали Серин не поднимать шуму и пройти с ними в машину. Затем со стороны лифтов началось какое-то движение, и на авансцену вдруг выскочил главный герой этого трагифарса – Вурал Догдемир. Вращая глазами, он подскочил к Серин, ткнул пальцем в ее сторону и загремел что-то гневное и, разумеется, мне непонятное. Я, честно сказать, представления не имела, что же снова рассорило эту закадычную пару. Но мое недоумение развеял оказавшийся поблизости полицейский – тот самый, который так обрадовался, узнав, что я писала книгу о войне в Сирии. – Добрый день, – улыбаясь, поздоровался он. – Как вам отдыхается? Никто больше не беспокоил? – Нет, спасибо вам, у меня все хорошо, – отозвалась я и кивнула на разворачивающуюся перед нами сцену: – А что здесь происходит? – Вы не поверите, чем обернулась эта история, – в глазах полицейского заплясали чертенята. Он очень старался сохранить серьезный вид, подобающий стражу порядка, но я видела, что смех так и рвется из его груди. – Убедившись, что кто-то и в самом деле преследует господина Догдемира, мы провели расследование. И выяснили, что все комментарии с угрозами, все клеветнические заметки о нем были сделаны с одного и того же мобильного устройства. А принадлежит оно… адвокату господина Догдемира госпоже Серин. – Что? – охнула я. – То есть вы хотите сказать, что она же сама и интриговала против своего клиента? Но зачем? Вурал и Серин меж тем продолжали голосить. Она прижимала к груди стиснутые руки и плачущим голосом убеждала его в чем-то. Он же кривился, сверкал глазами и, не останавливаясь, осыпал ее проклятиями. – Сложно судить, – ответил полицейский. – Госпожа Серин очень эмоциональна и непоследовательна в своих показаниях. Насколько мне удалось понять, господин Догдемир вступил с ней в связь, а затем бросил ее и, более того, отказался от ее профессиональных услуг, когда она предложила ему продолжить общение хотя бы в рабочем формате. Тогда госпожа Серин решила доказать своему бывшему любовнику, что ему действительно грозит опасность и без ее помощи ему не обойтись. Заодно, наверное, и отомстить за нанесенную обиду. – Вот оно что… Я смотрела на брызгавшего слюной Вурала, на сотрясающуюся от рыданий Серин и понимала, как я счастлива, что мое участие во всей этой пошлой драме обернулось эпизодической ролью. Догдемир увлеченно изображал негодующую звезду экрана – сверкал глазами, драматически поводил плечами, заламывал руки и сыпал угрозами о том, что несчастную Серин за такие происки разорвут его оскорбленные поклонники. И самым печальным во всем этом зрелище было то, что он – теперь я знала это наверняка – сам в это верил. Не осознавал, что пик его карьеры давно прошел, что он сам испортил себе все своим пьянством, пристрастием к гашишу, скверным характером и истеричными выходками. Он все еще мнил себя актером первой величины, которому не сегодня завтра позвонят из Голливуда, все еще верил, что впереди у него блестящее будущее, а потому он может позволить себе выпендриваться и оскорблять всех вокруг. И эту бедную пышнотелую госпожу Серин мне тоже было откровенно жаль. Теперь я уже знала, что не до конца еще сгинувшее в гашишном дыму обаяние Вурала может быть сокрушительным оружием, и понимала, что заставило эту женщину так к нему прикипеть. Я представляла себе, какие душевные муки, должно быть, она испытывала, раз решилась на такой опасный и бессмысленный подлог. У меня не было ни малейших сомнений, что Вурал не пожалеет ее. – Что ей грозит? – спросила я полицейского, показав глазами на мадам Серин. Та, продолжая рыдать, пыталась что-то сказать Вуралу. Но он, не желая ничего слушать, по-прежнему топал ногами и испепелял незадачливую адвокатшу взглядом. – Этот актер наверняка теперь затаскает ее по судам, – отозвался полицейский. – Вы, наверное, не знали, но мы, в процессе расследования, выяснили, что он большой любитель этого дела. За ним числятся несколько исков – и все к женщинам. То они, по его словам, чересчур активно ему поклонялись, то выставляли где-то без его ведома их совместные фотографии, то преследовали и угрожали. В общем, я бы порекомендовал милым дамам держаться от этого типа подальше. Он – неприятный человек, любитель затевать судебные дрязги. – Да уж, теперь я в этом нисколько не сомневаюсь! – поддержала я. Сцена в холле наконец подошла к логическому концу. Серин препроводили к выходу из отеля, а там, должно быть, усадили в полицейский автомобиль. Вурал, театрально прижав руку к взмокшему лбу, картинно застонал, попросил у служащего стакан воды – подчеркнуть, до какого состояния его, гениального актера, довела очередная одержимая страстью к нему баба, и, осушив его, вышел следом. Наверное, тоже поехал в участок – рассказать, какие адские муки испытал, читая поступавшие на его аккаунты сообщения. Полицейский осторожно тронул меня за руку: – Мне нужно идти. Служба, – сказал он. Потом замялся и смущенно предложил: – А вы заняты сегодня вечером? Может быть, мы могли бы с вами выпить где-нибудь кофе. Я улыбнулась. Этот бравый, многое повидавший, раненный в боях вояка, оказывается, умел так трогательно краснеть. – Спасибо, господин полицейский, за приглашение, – ответила я, – но, к сожалению, нет. Боюсь, что знакомство с Вуралом Догдемиром отбило у меня желание встречаться с кем бы то ни было на ближайшие несколько месяцев. – Очень жаль, – погрустнел полицейский. – Тогда до свидания. Удачи вам! – И вам! – махнула ему рукой я. Тем и закончился мой несостоявшийся роман с Вуралом Догдемиром – некогда одаренным турецким актером, с этим заигравшимся, рано постаревшим мальчишкой, с таким напряжением натягивавшим на себя образ великосветского мачо, рокера, брутала и новой реинкарнации Джона Леннона. С комиссаром Гуруром, запутавшимся плохишом из наивного турецкого сериала, отныне вызывавшим у меня лишь брезгливую жалость и вялую обиду на собственную доверчивость. Заключительный аккорд, прогремевший в Анталии, подвел для меня черту под всей этой историей. Я перестала мучиться неопределенностью, гадать, что сделала не так. И окончательно убедилась в том, что судьба, со свойственной ей мудростью, позволила мне отделаться легким испугом, не дав влипнуть с головой в болото, выбраться из которого было бы очень нелегко. Я больше не страдала ни от разбитого сердца, ни от задетого самолюбия, ни от уязвленной национальной гордости. Мне просто хотелось поскорее отмыться от этого случая и большим ластиком стереть его из памяти. Чем я, собственно, и занялась, как только вернулась в Стамбул. Все не случайно в этом мире. И дурацкие события происходят в нашей жизни для того, чтобы дать нам пищу для размышлений, навести на определенную идею, сместить точку видения мира. Ну а лично в моей жизни все абсурдные истории определенно происходили только с одной целью – подарить мне сюжет нового романа. К тому моменту, как я сошла с самолета в Стамбуле и, уже наученная опытом, твердо заявила зазывале-водителю автобуса: – Десять лир. И ни курушем больше. И только вздумай рот раскрыть, я тут же позову полицию. Так вот, к этому моменту, когда черноусый турок, растерявшись перед моим напором, взял у меня деньги и уважительно перехватил чемодан, чтобы положить его в багажное отделение, идея новой книги уже прочно поселилась у меня в голове. И благодарить за нее следовало, конечно, Вурала Догдемира, с его комплексами и манией величия, и госпожу Серин, с ее страстью на грани одержимости. Все было не зря, все пошло в дело. Вурала я больше не видела. Но от общих знакомых – того самого популярного автора романов в жанре фэнтези – слышала, что после долгих судебных разбирательств они с Серин пошли на мировую. Муж женщины – оказывается, у нее и муж был, вот неожиданность! – заплатил Догдемиру отступного и потребовал от жены, чтобы та бросила свои безнадежные попытки открыть юридическую практику и уехала из Стамбула в район Измира, небольшой поселок рядом с Чешме, где располагался их дом. В следующий раз я встретилась с Вуралом только через год, когда снова приехала в Турцию для очередных переговоров с издательством. К этому времени моя именная серия уже вовсю издавалась и пользовалась большим спросом у турецких читателей. Встреча с представителями издательского дома касалась моего нового романа, который должен был выйти на турецком языке в ближайшее время. Получив приглашение снова приехать в этот цветущий край, я искренне обрадовалась. Еще не забытые в серой Москве ароматы моря и кипарисов влекли меня к себе, так же, как и воспоминания о чудесных, тающих на языке кюфте и терпких турецких винах. Но больше всего меня радовало то, что это были единственные причины, заставляющие меня с мечтательной улыбкой ожидать нового визита в Стамбул. Никакие актеры с аквамариновыми глазами на помятом от излишеств лице больше не смущали мой покой. Я была спокойна, жизнерадостна, полна творческих идей и абсолютно равнодушна к Вуралу. И все же нам было суждено увидеться еще один раз. Без этого последнего штриха грустная комедия, в которой оба мы сыграли свои роли, была бы не закончена. В тот вечер я с моими коллегами из турецкого издательского дома, ставшими мне за этот год почти друзьями, сидели на террасе одного из стамбульских ресторанов, попивая вино и обсуждая тот самый мой готовящийся к выходу роман. Солнце недавно зашло, и небо окрасилось в удивительные нежно-лиловые оттенки. Жара спала, и вечерний воздух был пропитан запахами цветов и хвои. Я пригубила вино в бокале, подняла глаза и вдруг увидела стоящего перед нашим столиком Вурала Догдемира. Наверное, он тоже ужинал в этом ресторане – может быть, кутил со всегда окружавшей его разноголосой кликой или привел сюда очередную девицу, одну из тех, которые так нужны были ему, чтобы поддерживать перед самим собой имидж лихого мачо. – Здравствуй! – сказал он мне. И я немедленно внутренне подобралась, ожидая услышать какую-нибудь пошлую двусмысленность, это его наигранное baby или комментарий о русских женщинах. Но на этот раз обошлось без оскорблений, он только чуть склонил голову набок и попросил: – Можно тебя на пару слов? – Можно. Я извинилась перед сидевшими со мной за столом, поднялась и отошла с ним к краю террасы. Он немного постоял молча, принимая то одну, то другую картинную позу. И я видела по его глазам, по меняющему выражение лицу, что он прикидывает, как бы повыигрышнее себя подать, подчеркнуть момент, в который он, по одному ему известным причинам, вкладывал какой-то драматизм. Ощущение легкой меланхолии накрыло меня с головой, и мне отчего-то показалось, что я вижу сейчас не его, передо мной стоит дорогая моему сердцу тень. Он представился мне не пресыщенным, надменным, медленно пропивающим и прокуривающим свой талант сорокалетним мужиком, а юным, одаренным и великодушным. Не таким, каким был в тот августовский вечер в клубе «Slope», когда, пьяненько обнимая девицу с надутыми губами, кричал мне оскорбления, не таким, каким был несколькими неделями позже в полицейском участке. Он, настоящий, не посмел бы бросить мне, представителю той культуры, которая воспитала в нем артиста: «Да кто ты такая? Я не знаю тебя! Ты просто тупая фанатка!» Он не дал бы мой номер телефона своему адвокату, этой карикатурной мадам Серин, не был бы на месте того больного, пропахшего спиртным и потом, заросшего темной клочковатой щетиной человека, с которым мне пришлось выяснять отношения в полиции – недостойно, пошловато, грязно… Мне представилось, что тот, истинный Вурал Догдемир еще живет где-то – пусть даже на страницах художественной прозы, написанных мной за этот год. Он не погиб, он жив и дышит – но не имеет никакого отношения к стоящей передо мной тени самого себя. В общем, что говорить – мысли меня обуяли самые печальные и философские. – Так что ты хотел мне сказать? – спросила я. И Вурал, откинув голову и подпустив в глаза пафосного тумана, изрек: – Хотел сказать, что я тебя прощаю. За все. И я едва не расхохоталась. За что он меня простил? За издевательскую сцену в клубе? За разборки в полицейском участке? За отвратительные эпитеты, которыми меня осыпал? За предательство и обиду? Или, может быть, за еще не вышедший в свет роман, о котором он пока не имел никакого понятия? Не удержавшись от улыбки, я не отказала себе в удовольствии, потрепала его по щуплому птичьему плечу и ответила: – Это очень хорошо. Прощение – благо. Но я, дорогой мой Вурал, я тебя – не прощаю. И, развернувшись, пошла обратно к своему столику. К друзьям, вместе с которыми праздновала завтрашний выход в свет своей новой книги – остросюжетного триллера о некоем бездарно растратившем свой талант стареющем турецком актере, походя обидевшем не ту женщину и слишком поздно осознавшем, как страшна, беспощадна и кровава будет ее месть. Мне вдруг вспомнилась та наша с ним давняя прогулка по ночному Стамбулу. Как он твердил мне, что главное для него – это творческое бессмертие, возможность оставить после себя след. И какая горькая ирония заключалась в том, что это уже случилось неведомым для него образом! Теперь он никогда не исчезнет. Даже если так и не сыграет за свою жизнь ни одной достойной роли. Его бессмертие – на страницах моих книг. В жестах, словах, слезах, ласковом ветре Босфора и иссушающем зное пустыни. Да, путь творческого человека, а особенно женщины, посвятившей себя творческой профессии, бывает тернист и извилист. Встречаются на нем и обидчивые знакомые, словно в зеркале увидевшие себя на страницах твоих книг. И любители дедукции, будто сквозь хрустальный шар прозревающие, какие случаи из твоей собственной жизни натолкнули тебя на мысль включить в книгу тот или иной сюжет. Как жадные гиены, они набрасываются на твой текст, обрывая с него все живое, чтобы добраться до скелета – до «настоящих» событий, которые и вдохновили тебя начать словесную игру. Не понимая, что их, собственно, может и не быть, а если они и происходили в реальности, то к художественному содержанию книги не имеют никакого отношения. Нередко тебе случается влипать в нелепые истории вроде той, что описана выше, выслушивать претензии, а иногда оказываться в гуще судебных разборок. Но я обманула бы читателя, если бы взялась утверждать, что кроме подобных мелочных неприятностей ничего этот путь его приверженцу не сулит. Это не так. Любопытное естество, заставляющее тебя постоянно приглядываться, прислушиваться к происходящему, превращающее собственную голову в библиотеку самых разных историй, частенько наводит тебя на сюжеты, так сильно трогающие, так искренне отзывающиеся в душе, что ради них можно закрыть глаза на тонны житейского мусора, сопровождающего эти крошечные открытия. Одной из таких историй я хочу поделиться с вами. Итак, притихни, собравшаяся у балаганчика толпа, а ты, музыка, играй громче. Мы начинаем… Я тебя никогда не забуду… Мобильник негромко тренькнул в кармане моих светлых полотняных брюк. Я вытащила его и, щурясь от яркого солнца, взглянула на пришедшее сообщение. От Макса. Фотография. Прикрыв ладонью экран от света, я разглядела его бледное веселое лицо, возбужденно сияющие глаза, прилипшие ко лбу, взмокшие от пота пряди. Позади видны были блестящие в свете софитов тарелки барабанной установки и чьи-то руки, сжимающие саксофон. Из-за Максова плеча в кадр заглядывали Алиса в сценическом макияже и хохочущий Валера, контрабасист. Подпись под фото гласила: «Вчера отлично отыграли. Жаль, что тебя не было». Я не стала отвечать, просто закрыла сообщение, сунула телефон обратно в карман и посмотрела на синеющее далеко внизу море. Солнечные лучи, проходя сквозь толщу воды, дробились на сотни золотистых всполохов, блестящих так ярко, что больно было глазам. Волн не было, море лишь мирно дышало, словно нежась в теплом полуденном мареве. К берегу скользила небольшая белая рыбацкая лодка. Отсюда, с высокого скалистого берега, мне был виден лишь ее силуэт – низкие борта, ярко-красные спасательные круги, укрепленные на стенах рубки, желтый брезентовый навес над задней палубой. Ни названия, ни тем более человека, управлявшего ею, разглядеть было невозможно, и все же я знала, что это Костас возвращается с утреннего улова. Еще немного – и он ловко спрыгнет с борта на причал, прошлепает босыми ногами по разогретому солнцем камню, привяжет лодку к буне и примется таскать в двухэтажный беленый дом, расположившийся в прибрежной деревне, корзины с рыбой – красноватыми барабульками, плотными бычками, серебристыми дорадами. Обязательно принесет и миску с молодыми осьминогами, и ведро мидий, за которыми специально нырял возле бетонных опор, приладив к ногам ласты и натянув на лицо старую поцарапанную маску. Мать его, загорелая до черноты Аглая, скрутит на затылке темные курчавые, щедро пересыпанные сединой волосы, повяжет застиранный фартук и, вооружившись острым ножом, засядет во дворе, под тенью винограда, потрошить и чистить все это богатство. А после, как спадет дневной жар, встанет к плите – и рыба весело зашкворчит в масле. Таверна «Парус» распахнет двери для посетителей, за столами, покрытыми белыми в голубую клетку скатертями начнут собираться утомленные пляжем туристы и, конечно, местные – сухощавые черноглазые улыбчивые мужчины и немногословные женщины. Я снова почувствовала, как завибрировал в кармане мобильный, но на этот раз не стала его доставать. Не знала, что ответить Максу. Я не жалела, что меня вчера не было с ним. Я отлично представляла себе, как зажигательно прошло выступление небольшого джаз-банда, состоявшего из молодых и очень талантливых музыкантов. Какой восторг и драйв испытывал Макс, азартно стуча по фортепианным клавишам – сыпал синкопами, громоздил аккорды, дергал головой, отбрасывая падающие на лоб темные волосы, оглядывался на беснующийся зал и расплывался в заразительной улыбке. Алиса, конечно же, была великолепна, зажгла всех, даже зашедших в клуб случайно, пела так, что Элла Фицджеральд, будь она жива, задохнулась бы от зависти. И вообще все они, весь джаз-банд, были головокружительно хороши – молоды, талантливы, энергичны, активны. Наверняка в программу входили и мои вещи, композиции, написанные уже после знакомства с Максом, когда у меня, сидящей за роялем, кружилась голова от того, как он нависал над моим плечом, жадно следил за скользящими по клавишам руками, толкал плечом, подсаживался, тоже принимался что-то наигрывать: – А если вот так, а? Попробуй тут ре-мажор… Кровь у меня от этого начинала кипеть, из-под пальцев совершенно неожиданно сыпались безумные, нервные, отчаянные мелодии, а Макс, выслушав очередной пассаж, вдруг падал на колени, утыкался лицом мне в бедро и шептал восторженно: