– Детское проклятие с недетскими последствиями, – прокомментировал Калеб, не сводя глаз с дороги. – Ты о нем наслышан, специалист по защите от темных чар, – протянула я. Замечательное проклятие, одно из моих любимых! Лечится прикосновением к соседу. И вот уже другой человек страдает от икоты, бормочет под нос считалочку-заговор, хлещет воду и дышит, сунув голову между коленками. В общем, всячески пытается вернуть нормальную жизнь. Но одно касание к боевому товарищу – и недуг побежден! В конечном итоге все заканчивается забавными салками или мордобоем, смотря к кому прикоснулись последнему. Как представлю стаю куриц, яростно таскающих друг друга за розовые лохмы, сразу такая благодать ниспускается! – Знаешь, что триста лет назад из-за этого проклятия началась междоусобица? – спросил он. Или закончится войной… Говорю же, отличное проклятие. – За это оно мне нравится еще больше, – ухмыльнулась я и повертела перед собой пальцем, закручивая воздушный поток спиралью. В лицо повеяло приятной прохладой, влажные от жары волосы раздуло. Неожиданно Калеб щелкнул пальцами, и прохладная воронка, доставляющая сквознячок не иначе как из самого Иствана, схлопнулась. Я бросила на него недовольный взгляд. – Продует, – спокойно объявил он. – Ни разу не продувало, а сегодня непременно? – фыркнула я. – Ты жила на севере и не догадываешься, какими коварными бывают сквозняки. – От сквозняков невозможно заболеть, – высокомерно вскинула я бровь. – Скажи это завтра, когда начнешь сопеть, – отозвался он, не давая мне повода устроить спор. – Темные в отличие от светлых никогда не сопят. – Верно, они просто дохнут от жара и просят светлых потрогать лоб, – себе под нос, словно человек, сидящий рядом, не способен его услышать, пробормотал Калеб и подстегнул лошадь. Так и знала, что он непременно припомнит, как в любовной лихорадке я металась между комнатами! – Что-то давно не использовала проклятие забвения, – отворачиваясь, на выдохе вымолвила я, хотя на самом деле вообще ни разу его не использовала. Когда Брунгильда предложила попрактиковать на Холте, однажды увидевшем меня обнаженной в ванной комнате, на целую неделю спрятала книгу в чехол. В моем воображении гнездо семьи Грэм представляло собой скромный дом, напоминающий лавку темной чародейки, но размером побольше, и я никак не ожидала, что мы въедем в ухоженное поместье с трехэтажным особняком с каминными трубами, эркерами, башенками и узкими дворцовыми окнами. Длинная подъездная аллея упиралась в широкую каменную лестницу, ведущую к главному входу. – В особняке сейчас никто не живет. Супруги, которые за ним присматривают, занимают гостевой домик. Что скажешь? – спросил Калеб, покосившись в мою сторону. – Что колдовать мне над контуром до ночи, – сухо отозвалась я, намекая на монументальный размер жилища, но потом не выдержала и спросила: – Почему ты живешь в Истване, если у тебя самого такой великолепный дом? – Привык. Натянув поводья лошади, он остановил коляску напротив ступеней и стремительно склонился к моему лицу, от непривычки горящему на густом южном солнце. Невольно я отклонилась и вопросительно изогнула брови. – Что? Нос сгорел? – предположила я. – Веснушки уже вылезли? – Мы могли бы жить в Грэм-холле после свадьбы, госпожа темная чародейка. – Слишком жарко. – Да, а в Истване слишком холодно. Особенно осенью. – Я знаю выход. Мы не станем жениться, и каждый будет жить, где ему нравится. Что скажешь? Калеб весело улыбнулся, сверкнув ямочкой, и ничего не ответил, хотя прекрасно понимал, что брачное соглашение доживало последние часы. Следя за тем, как он передает работнику поводья и вылезает из коляски, я пыталась понять, почему мысль о скором расставании с нежеланным – казалось бы – женихом вызывает глубокую досаду. Слуги, присматривающие за домом, встречали Калеба тепло и по-домашнему. Невысокая седовласая женщина с загорелым до черноты лицом, представившаяся экономкой, обняла меня крепко, как родную. От неожиданной фамильярности я остолбенела. К женским объятиям я не привыкла, они заставляли меня нервничать. Мама умерла слишком рано, чтобы ее ласка запомнилась. Летти разве что гладила по голове, а Мириам вспоминала обо мне, если требовалось устроить разнос. – Прежде чем браться за дела, поешьте с дороги! Я с утра испекла чудесные пироги с ревенем, шпинатом и фасолью. Еще горячие! Холодный чай уже стынет в ледяном коробе. Вдруг вспомнилось, как всего несколько дней назад я поднялась по парадной лестнице родного замка и ни одна сволочь не предложила мне с дороги поесть. Сама добывала прокорм, до смерти напугав трясущуюся горничную. Да еще и Вайрон во время того обеда попытался дать пинок под зад. В общем, я в полной мере испытала на собственной шкуре знаменитое истванское гостеприимство. – Тетушка, слишком жарко для горячих пирогов, – отказался Калеб за нас обоих. – У меня дела, а Эннари приехала… – Я хочу есть! – в упор глядя на экономку, резко перебила я мужлана на середине фразы. – Хочу горячие пироги со всем, чем вы их начинили… тетушка. Последовала ошарашенная пауза. Может, зря я в конце добавила это козырное «тетушка»? В свою защиту могу сказать, что мне неоткуда узнать, как правильно себя вести, чтобы экономка полюбила с первого взгляда, а со второго бросилась кормить пирогами, похлебками и прочими вкусностями. – Чуть не оставил девочку голодной! – накинулась женщина на Калеба. Видимо, с хозяйственными тетушками симпатия была ни при чем. Главное, вовремя высказать желание сесть за стол. – Тетушка, она та самая темная Истван, – подсказал он. Экономка с мужем посмотрели на меня совершенно другими взглядом, словно фамилия и цвет магии превращали меня, простите, из доброй девчонки в злого мальчишку. Даже не по себе сделалось. – То есть ты ее не на пикник, как прошлых, привез? – протянула она. – Прошлых? – вскинула я бровь. – Идем на кухню, госпожа чародейка. – Экономка принялась меня шустренько подталкивать куда-то в сторону от парадного входа. Ужасно не нравилось, как все дружненько соскочили с интересной темы приблудных баб… других девиц, видимо, время от времени гостящих в поместье. Проявляя чудеса вежливости и выдержки, я позволила себя увлечь во внутренний двор. Экономка шла и приговаривала: – Смотри, какая тоненькая и бледненькая, как разбуженное умертвие! Но ничего, мы тебя откормим. На умертвие я совершенно не обиделась, хотя можно было сравнить с тростинкой или хворостинкой. Злиться на женщину, желающую накормить меня пирогами с ревенем, такой же грех, как и брошенное вслепую проклятие. А потом в жаркой кухне, за массивным столом с гранитной столешницей, я восторженно заправлялась пирогами, нарезанными крупными кусками. Холодный чай с мятой оказался на высшем уровне. – А что это с платьем твоим случилось? – спросила экономка, мелко нарезая на разделочной доске пучок зелени. – Светлые чародейки с ним случились, – пробормотала я. – Что взять с блаженных? У них девицы в розовый цвет волосы красят и страдают диетами. – Так-то… Калеб тоже из светленьких, и родители его, покойные господин и госпожа Грэм, светлым даром управляли… Матушка в своем саду все растения колдовством выращивала. – Зато бабуля, говорят, была темнейшей. Упоминать, что ее внук подарил мне магическую мастерскую, казалось излишней откровенностью. – Жаль, она давно не с нами. Оставила мальчика сиротинушкой горемычным. – Вы сейчас о Калебе? – на всякий случай уточнила я. Не знаю, как он себя чувствовал раньше, но теперь этот моралист совершенно не походил ни на сиротинушку, ни на горемычечку. – О ком же еще? – вздохнула она. – Прекрасная женщина, ведь род держала в страхе, даже жить ни с кем не могла. Наведывалась пару раз в год, наводила шороху и уезжала. Вы с ней очень похожи! Я подавилась чаем и уточнила: – Чем же? – Повадкой, госпожа чародейка! У вас, настоящих темных, одна и та же повадка. Вы смотрите на всех, будто прикидываете, как половчее проклясть. – Отчего же «будто»? – полушутя отозвалась я. – Если присматриваемся, значит, планируем. – Вы точно подружились бы, – покачала она головой. – Или прокляли друг друга. – А потом подружились! – Она подняла вверх палец. – Госпожа Грэм-старшая любила повторять, что настоящая дружба начинается с хорошего проклятия. Видимо, бабуля Грэм знала толк в задорных отношениях! Наша дружба с Холтом Реграмом как раз началась с убойного проклятия честностью. – Прошлым летом в поместье приезжали гости и оставили кое-какие вещи, – небрежно вымолвила она. – Поменяешь одежду, госпожа чародейка? В жаре, как ни странно, хорошо елось, а соображалось хуже. Колдовать в плотном платье, чулках и осенних ботинках тоже было не огонь, трое потов сойдет. – Спасибо, – с большой благодарностью согласилась я воспользоваться чужим гардеробом. Легкое светлое платье, пахнущее мылом и лавандовыми шариками, висело на мне балахоном, едва достающим до середины икры. Вырез не оставлял простора для фантазии. Я не жаловалась на фигуру, но владелица платья наверняка гордилась своими аппетитными формами. Ростом, правда, не вышла… И – для ее же блага! – пусть физиономией тоже не выйдет, потому как мне уже ужасно не нравилась эта неизвестная гостья, забывающая предметы туалета в поместьях чужих женихов. Единственное, что эту фигуристую коротышку отделяло от какого-нибудь проклятия, – мне нужно было во что-то переодеться. Огладив себя по бокам ладонями, я подогнала одежду по размеру: заставила верх сузиться, подол удлиниться, а горловину уменьшиться. Босоножки оказались впору, а до следующего утра магической перекройки платья должно было хватить. – Теперь можно и добрые дела творить! – выйдя из лакейской, торжественно заявила я. В кухне с горячим очагом и аппетитными запахами еды не ощущалось, что дом фактически был покинут хозяевами. Стоило оказаться за пределами людских, как становилось очевидным: особняк крепко спал и не дряхлел только благодаря тому самому защитному контуру бабули Грэм. С экономкой мы прошли по первому этажу. Мебель в комнатах скрывали белые чехлы. Воздух не пах ни старьем, ни пылью, да и пыли-то нигде не было. Невольно я подмечала на стенах печати, оставленные чародейкой. Старая Грэм давно ушла на тот свет, а чары по-прежнему не позволяли дому дряхлеть и сыпаться. Стоило контуру истаять, как комнаты с идеальными тканями и бронзовыми светильниками, такими блестящими, словно их начистили только вчера, охватило бы неизбежное разрушение, грозящее единственному наследнику большим ремонтом. – А вот и господа Грэмы. Рисовали незадолго до трагедии, – вдруг произнесла экономка, притормозив в музыкальной комнате с накрытым простыней клавесином и дверьми, ведущими в сад. Семейный портрет был живым. Если присмотреться, то подросток, стоящий за левым плечом матери, вздыхал, всеми силами стараясь показать, как его достало позирование, а супруги то держались за руки, то отпускали их. Родителей Калеба я видела впервые. Внешне он был похож на отца, но светлые глаза взял от матери: такие же холодные и острые.