Эбигейл Форт По пути в Калифорнию, пока Грег дремал, а Эмили смотрела в окно, я надела очки и окунулась в фотографии Хейли. Я думала, что буду заниматься этим лишь в старости, когда совсем одряхлею и не смогу создавать новые воспоминания. Гнев будет позже. Скорбь не оставила места для других эмоций. Я всегда заведовала камерой, телефоном, сопровождающим дроном. Я делала ежегодные альбомы, видео с отдыха, анимированные рождественские открытки, суммировавшие семейные достижения за год. Грег и девочки потакали мне, не всегда охотно. Но я верила, что когда-нибудь они меня поймут. "Изображения важны, – говорила я им. – Наш мозг – как несовершенное решето времени. Без картинок мы забудем многое, что хотели бы помнить". Пока мы пересекали страну, я всхлипывала, переживая жизнь моей старшей дочери. Грег Форт Нельзя сказать, что Эбигейл заблуждалась. По крайней мере не полностью. Я много раз хотел, чтобы у меня были изображения, которые помогли бы мне вспомнить. Я не могу представить точную форму лица Хейли в шесть месяцев или вспомнить, кем она нарядилась на Хэллоуин в пять лет. Я даже не помню оттенок синего платья, которое она надела на школьный выпускной. Конечно, учитывая, что случилось позже, теперь ее изображения вне моей досягаемости. Я утешаю себя такой мыслью: разве может фотография или видео поймать близость, мое непередаваемое субъективное восприятие и настроение, эмоциональный лейтмотив каждого момента, когда я ощущал невозможную красоту души моего ребенка? Я не хочу, чтобы цифровое воспроизведение, суррогатное отражение того, что увидели электронные глаза, профильтрованное через слои искусственного интеллекта, затмили то, что я помню о нашей дочери. Когда я думаю о Хейли, мне на ум приходит набор разрозненных воспоминаний. Новорожденный младенец, впервые обхватывающий прозрачными пальчиками мой большой палец; младенец постарше, прыгающий на попе по паркету, расшвыривающий кубики с буквами, словно ледокол – льдины; четырехлетка, передающая мне коробку с носовыми платками, когда я дрожу с простудой в постели, и кладущая на мою пылающую щеку свою маленькую прохладную ручку. Восьмилетка, дергающая за веревку, которая высвобождает бутылочную ракету. Когда нас окатило пенистой водой из взмывающей ввысь ракеты, она со смехом завопила: "Я стану первой балериной, которая станцует на Марсе!" Девятилетка, говорящая мне, что больше не хочет, чтобы я читал ей перед сном. Когда мое сердце пронзила неизбежная боль от того, что ребенок отдаляется от меня, она смягчила удар, добавив: "Может, однажды я почитаю тебе". Десятилетка, упрямо отстаивающая свою позицию в кухне, с поддержкой младшей сестры, свирепо смотрящая на нас с Эбигейл. "Я не верну вам телефоны, пока вы оба не подпишете обещание никогда не пользоваться ими за обедом". Пятнадцатилетняя девушка, бьющая по тормозам, заставляющая шины оглушительно визжать, в то время как я до боли стискиваю руки на пассажирском сиденье. "Папа, ты выглядишь так же, как я на тех американских горках". Демонстративно веселым голосом. Она вытянула руку передо мной, словно могла защитить меня, точно так же, как я сотни раз вытягивал руку перед ней. И так далее, и тому подобное, выжимка из шести тысяч восьмисот семидесяти четырех дней, что у нас были, словно поломанные блестящие ракушки, оставленные на песке отступающей волной повседневной жизни. В Калифорнии Эбигейл пожелала увидеть ее тело. Я – нет. Полагаю, можно сказать, что нет особой разницы между попытками моего отца стереть возникшие по его вине шрамы в темной комнате и моим отказом смотреть на тело ребенка, которого я не смог защитить. Тысячи я мог проносились в моей голове: я мог настоять, чтобы она поступила в университет рядом с домом; я мог записать ее на курсы выживания при стрельбе в общественных местах; я мог потребовать, чтобы она постоянно носила бронежилет. Целое поколение выросло с учениями на случай безумных стрелков, так почему я не сделал больше? Не думаю, что я понимал моего отца, что сочувствовал его порочному, трусливому, отягощенному виной сердцу, пока не умерла Хейли. Но в конечном итоге я не желал смотреть, потому что хотел защитить единственное, что у меня от нее осталось: эти воспоминания. Если бы я увидел ее тело, рваный кратер выходного отверстия, замерзшие лавовые следы свернувшейся крови, грязный пепел и шлак разодранной одежды, эта картина затмила бы все прежние, испепелила бы память о моей дочери, моем ребенке одним мощным извержением, оставив после себя лишь ненависть и отчаяние. Нет, то безжизненное тело не было Хейли, не было ребенком, которого я хотел помнить. Я не позволю этому единственному моменту выцедить ее существование, как не позволю транзисторам и битам диктовать мне мои воспоминания. Эбигейл подошла, подняла простыню и посмотрела на останки Хейли, останки нашей жизни. И сделала фотографии. "Это я тоже хочу запомнить, – пробормотала она. – Нельзя отворачиваться от своего ребенка в момент его агонии, когда потерпел неудачу". Эбигейл Форт Они пришли ко мне еще в Калифорнии. Я была в оцепенении. В моем мозгу роились вопросы, которые задавали тысячи матерей. Почему ему позволили скопить такой арсенал? Почему его никто не остановил, несмотря на тревожные симптомы? Что я могла – что я должна была сделать иначе, чтобы спасти моего ребенка? "Вы можете кое-что сделать, – сказали они. – Давайте работать вместе, чтобы почтить память Хейли и добиться перемен". Многие называют меня наивной, если не хуже. Что, по моему мнению, должно было произойти? Мы на протяжении десятков лет наблюдали, как один и тот же сценарий разворачивался снова и снова, в мыслях и молитвах, так что заставило меня решить, будто на этот раз все будет иначе? Это равносильно безумию. Цинизм дает некоторым чувство превосходства и неуязвимости. Но не все люди так устроены. Охваченный скорбью, цепляешься за любой лучик надежды. "Политика прогнила, – сказали они. – Гибель маленьких детей, гибель молодоженов, гибель матерей, прикрывающих собой новорожденных младенцев, должна была привести к действиям. Но нет. Логика и убеждение утратили свою силу, и потому мы должны воззвать к эмоциям. Вместо того чтобы позволить средствам массовой информации привлечь нездоровый интерес общественности к убийце, давайте сосредоточимся на истории Хейли". Так уже делали, пробормотала я. Едва ли это новый политический ход – сосредоточиться на жертве. Вы хотите показать, что она – не просто число, статистика, еще одно безликое имя в списке погибших. Вы думаете, что, когда люди лицом к лицу столкнутся с последствиями своей нерешительности и равнодушия, все изменится. Но это не срабатывало раньше. И не сработает. "Только не теперь, – возразили они. – Только не с нашим алгоритмом". Они попытались объяснить мне процесс, но детали машинного обучения, конволюционных сетей и моделей биологической обратной связи ускользнули от меня. Их алгоритм зародился в индустрии развлечений, где его применяли для того, чтобы оценивать фильмы и предсказывать их кассовые сборы, а впоследствии и снимать их. Его специализированные вариации используют в самых различных областях, от разработки новой продукции до подготовки политических выступлений, во всех сферах, где имеет значение эмоциональная вовлеченность. Ведь эмоции – это биологическое явление, а не какие-то мистические эманации, и в них можно вычленить тенденции и паттерны, можно сосредоточиться на стимулах, вызывающих максимальный отклик. Алгоритм создаст визуальную историю жизни Хейли, использует ее в качестве тарана, чтобы пробить затвердевшую раковину цинизма, заставить зрителей действовать, пристыдить их за нерадение и пораженчество. Эта идея выглядит абсурдно, сказала я. Неужели электроника знает мою дочь лучше меня? Неужели машины смогут тронуть сердца, равнодушные к реальным людям? "Фотографируя, вы доверяете ИИ камеры, чтобы он сделал лучший снимок, – возразили они. – Просматривая репортаж дрона, вы предоставляете ИИ выбирать самые интересные клипы и улучшить их при помощи фильтров идеального настроения. Наш алгоритм в миллион раз мощнее". Я отдала им мой архив семейных воспоминаний: фотографии, видеозаписи, сканы, репортажи дрона, аудиозаписи, иммерсиограммы. Я доверила им свое дитя. Я не кинокритик и не знаю названий технологий, которыми они воспользовались. Рассказанный словами нашей семьи, предназначавшимися только для нас, а не для чужой аудитории, результат не был похож ни на один фильм или ВР[52] – погружение, что мне доводилось видеть. Вместо сюжета была история одной жизни, вместо замысла – торжество любопытства, сострадания, стремление ребенка объять вселенную, воплотиться. Это была прекрасная жизнь, жизнь, которая любила и заслуживала быть любимой, до того момента, когда ее внезапно и жестоко прервали. Именно такой памяти заслуживает Хейли, думала я, и по моему лицу катились слезы. Именно такой ее вижу я – и такой ее должны увидеть все. Я дала им свое благословение. Сара Форт В детстве мы с Грегом не были близки. Родителям было важно, чтобы наша семья производила впечатление успешной и благопристойной, вне зависимости от реальности. В результате Грег не доверял изображениям во всех их проявлениях. Я же была ими одержима. Не считая поздравлений на праздники, мы редко общались, когда выросли, и уж точно не откровенничали друг с другом. Я знала племянниц только по записям Эбигейл в социальных сетях. Полагаю, так я оправдываюсь за то, что не вмешалась раньше. Когда Хейли погибла в Калифорнии, я отправила Грегу контакты нескольких психотерапевтов, специализировавшихся на работе с семьями жертв массовых расстрелов, но сама умышленно держалась в стороне, считая, что мое вторжение в момент скорби будет неуместным, учитывая мою роль дальней тетки и равнодушной сестры. И потому меня не было рядом, когда Эбигейл согласилась пожертвовать памятью Хейли ради контроля над оружием. Хотя моя компания называет мое занятие исследованием онлайн-общения, преимущественно я работаю с визуальным материалом. Я создаю броню от троллей. Эмили Форт Я много раз смотрела то видео про Хейли. От него было никуда не деться. Существовала погружающая версия, в которой ты мог войти в комнату Хейли и прочесть ее аккуратные записи, рассмотреть постеры на стене. Была версия в низком разрешении, предназначенная для экономного трафика, и от деформации сжатия и размытия ее жизнь казалась старомодной, похожей на сон. Все делились ссылками на это видео, чтобы показать, что они хорошие люди, что они на стороне жертв. Кликнуть, продвинуть, добавить эмодзи с горящей свечой, передать дальше. Оно было мощным. Я плакала, тоже много раз. Комментарии со словами скорби и солидарности прокручивались за моими очками бесконечной волной. Вновь ощутившие надежду семьи жертв других расстрелов выражали свою поддержку. Но Хейли в том видео казалась чужой. Все его элементы были истинными – но казались ложью. Учителя и родители любили Хейли, которую знали, но одна робкая девочка в школе съеживалась, когда моя сестра входила в класс. Однажды Хейли приехала домой пьяная; в другой раз она украла у меня деньги и отпиралась, пока я не обнаружила их в ее сумочке. Она умела манипулировать людьми и без стеснения этим пользовалась. Она была верной и смелой до неистовства, но также могла быть безрассудной, жестокой, мелочной. Я любила Хейли, потому что она была человеком, но девушка в том видео была одновременно больше и меньше, чем человек. Я держала свои чувства при себе. Я испытывала вину.