— Со склада! — Вы его украли? — Никак нет! Мы его не крали! Нет! Мы его получили. На складе. У кладовщика. — Как он смел его вам дать?! — Мы не сами. Мы должны были идти на стрельбы. Вернее, на задание. Нам надо было… Но я не могу об этом говорить… — Ты не можешь об этом говорить? Почему? Ведь я твой командир! Я тебе больше, чем папа и мама! От меня не может быть секретов! Ты слышишь меня? — Так точно! Слышу! — Ты скажешь мне правду? — Я не могу… Я не должен… — Ты хочешь сказать мне правду?! — Я хочу… Я очень хочу… Но я. Я не понимаю, что со мной… Мне кажется… Я хочу… Но мне плохо… Мне очень плохо!.. Что происходило дальше, о чем его спрашивал старшина и что он отвечал старшине, Кузнецов не помнил. Наверняка тот что-то спрашивал. И, наверное, он что-то отвечал .. Очнулся Кузнецов уже под навесом. Уже в колодках. С явным ощущением постпохмельного синдрома. С головной болью, дурным запахом во рту и смутными воспоминаниями о вчерашнем дне. В смысле — о прошедших минутах. — Сколько я был там? — спросил он. — Часа два с половиной. — А я что-нибудь рассказал? — Откуда мы знаем. Мы за себя-то ничего сказать не можем… — Мне кажется, что я что-то рассказал… Но я никак не могу вспомнить что… — Мы все не можем вспомнить… На этом восточная поэзия с воткнутыми в уши иголками закончилась. И началась проза. Проза жизни. — Куда вы шли? — спрашивал военный. И тонкой палочкой бамбука, летящей с мелодичным посвистом, бил по голым пяткам. — А-а-а! — Он говорит, что часть маршрута все равно знает. Но ему нужен весь маршрут, — переводил, с состраданием глядя на истязаемого, американец. Американец сидел в плетеном кресле. Потому что стоять не мог. Его пятки опухли, как подушки. Его голые ноги напоминали валенки… — Он требует показать весь маршрут. Он знает, что ты знаком с картой. Что ты кадровый военный армии Советского Союза… Ах они и это знают! Взмах. Посвист и обжигающая не пятки, но прокалывающая все нутро боль. Как видно, и с такими палочками они обходиться умеют! — Где вы проходили? Каждый день. Каждый час. — Я не помню. Я не смотрел на карту… Взмах. Посвист. Рассекающая тело надвое от ступни до мозга боль. — А-а-а-а!!! — Он спрашивает, где вы шли? Извини, я ничем не могу помочь. — Не извиняйся. Посвист… боль! Посвист… боль! Посвист… Боль!! Боль!!! Боль!!!! И темнота потери сознания. Где все равно боль. И холодная вода на голову и лицо. — Как проходил ваш маршрут? Он требует показать на карте… — Я не умею читать карт. — Он говорит, ты умеешь читать. Он видел, как ты читаешь… Взмах… посвист… и боль! Боль!! Боль!!! Боль!!!!… * * * — Ты что-то сказал? — Сказал. Про подводную лодку. И про самолет… — Про золото? — Нет, не про золото. Про то, что мы там должны были что-то взять. Но я не знаю что. Потому что об этом знал один только командир. Которого они убили… — А про вьетнамца? Того? — Нет. Ничего. — А что еще они спрашивали? — Про маршрут. От начала до конца. — Сказал? — Нет. Вернее, не про весь. Только от самолета. И про ребят. Про могилы — И про могилы? — И про могилы. Сам не заметил… Но про гранаты не сказал. Понимаешь? Про гранаты ни слова не сказал. Чтобы они… Пусть только сунутся… Пусть только копнут… И все… Чтобы все… До одного… Гниды косоглазые… — И я сказал… — Про что? — Про лодку… И самолет… И могилы… — Били? — Били… И вот еще. На руке… На руке, с внутренней стороны, от плеча до локтя была снята кожа. Тремя длинными полосами. — Живым на ремни режут. Гады! Издалека, со стороны хижины доносились сдавленные крики. — Кто там?