Вокруг была деревня. Точно такая же, как первая. И с точно таким же навесом. Вот только детей и женщин здесь не было видно. Одни мужчины. В военной форме и при оружии. Пленники валялись посреди дороги, и на них никто не обращал внимания. Если шли мимо, то обходили. Если нельзя было обойти — перешагивали. Пленники лежали так почти час. В пыли. На солнцепеке. На раскаленной, как противень, земле. Потом пришел новый конвой, организовал проходящих мимо бойцов, с помощью которых затащил пленников под навес. Где опять бросил на несколько часов. Но пленники этих часов реально все равно не ощущали. Они представлялись им днями или даже неделями. Тем, кто был в сознании. А тем, кто его потерял, — мгновениями. Есть колодникам никто не давал. Пить — тоже. К месту свалки очень скоро снова сбежались собаки и стали слизывать запекшуюся кровь вначале с земли, потом с колодок, потом с рук и ног пленников. На этот раз им никто не препятствовал. Вечером конвой принес ведро баланды и ведро воды. И поставил на землю От баланды еще можно было отказаться. Но от воды — нет. Все смотрели на ведро с водой. Только на него… Конвоир поднял валявшуюся на земле помятую консервную банку, выпрямил, вытряхнул из нее пыль, зачерпнул ею в ведре и поднес ко рту первого колодника. Тот пил жадно, вытягивая голову и стуча зубами о жесть, и поэтому не столько выпил, сколько пролил драгоценную влагу мимо рта. Второй банки ему не предложили. Самое интересное, что конвой не издевался над узниками сознательно, а просто халатно относился к делу. Как пастух к скотине, которая предназначена на убой. Стоит ли ее поить, кормить, вычесывать, если через час-другой ее все равно заводить в убойный цех. Стоит ли тратить на уход за ней силы и время… Потом была ночь. Но эту ночь из пленников мало кто помнил. Эта ночь была легче первой. Потому что боль уже притупилась, а сознание почти угасло. Днем к навесу подкатила машина. Открытый джип. Из него выскочил вьетнамец в военной форме. Судя по тому, как вокруг забегали, засуетились военные, как присел на задние лапы караул, вьетнамец был чин. И не из самых маленьких. Вьетнамец подошел к пленникам, посмотрел на них, на их руки и ноги, постучал ботинком по колодкам. — Что… гад… смотришь? Трупов… не видел? — с трудом выдавил из себя Пивоваров. И криво оскалился высохшим ртом. Вьетнамец развернулся и пошел прочь. Через несколько минут к пленным подбежали солдаты, развязали колодки, разогнули, протерли воспаленные руки и ноги. Но главное — дали воды. Столько, сколько каждый способен был выпить. — Что это с ними? Что это в них человеколюбие проснулось? — Не человеколюбие В мартышках человеколюбие проснуться не может. Максимум — шимпанзелюбие. Направленное на таких же, как они. Просто в войсках какая-то неувязка вышла. Кто-то кому-то не так передал приказание верхнего начальства. Или кто-то не правильно его понял. В общем, как всегда — или телефонист пьян, или принимающий дежурный — «чурка». — Они тут все — «чурки». — Боюсь, они придерживаются обратного мнения. Боюсь, «чурки» здесь мы. «Чурки», закованные в чурки. К пленникам подошел еще один вьетнамец. Низенький и кривоногий. В свободно болтающемся балахоне. Поклонился. Осмотрел раны, поскреб их деревянной, в форме лопаточки, палочкой, взбрызнул какой-то жидкостью, густо смазал невозможно вонючей мазью, накрыл какими-то напоминающими лопухи листами. Поклонился. И ушел. — Вежливый, гад! Конвой принес и раздал лепешки и чашечки с рисом. — Сволочи, — оценил их усилия Кудряшов. — Почему сволочи они? — удивились американцы. — После поймете. — Почему сволочи? — Потому что нам до того, чтобы отмучиться, всего шажок оставался. Маленький. Мы бы завтра к утру уже далеко были… А они нас реанимировали. Мерзавцы! — Интересно, зачем? — А они скажут. Не расстраивайся… Очередной вьетнамец очень долго и очень внимательно осматривал руки узников. И даже замерял их палочкой. А потом с помощью долота и длинного ножа расширил и углубил отверстия в колодках. И даже зачистил их напильником. — А просто руки связать они не могут? — У них свои традиции. Или с веревками напряженка. — Я бы знал — со своими приехал… После обеда пленников снова подвели к колодкам, снова заставили сесть, засунули руки в отверстия и закрыли обе половины. Теперь рукам было чуть свободней, но еще больней. Потому что соприкасаться с деревом приходилось разбитой кожей. А вернувшееся в жизнь сознание воспринимало боль как новую. К которой еще не привыкло. — Вот это я и имел в виду. Когда говорил, что лучше было бы сдохнуть… До вечера пленников никто не тревожил. Вечером еще раз накормили. И еще раз смазали раны на руках и ногах. И даже сводили в туалет. Что вообще, после оправки куда придется, показалось роскошью. — Чего они хотят? — Женить нас. На местных аборигенках. Чтобы их племя в росте прибавило. — Тогда я готов. Женитьба лучше колодок, — согласился Пивоваров. — Ты же раньше говорил — лучше умереть. — Умереть, конечно, лучше. Но они, паразиты, все равно умереть не дадут… Вечером конвойный привычным жестом ткнул в крайнюю пару пленников. — Ты! И ты! И развязал колодки. — Встать! Освоившие язык чужих команд пленные встали. — Пошли! Пошли, трудно переставляя раненые ноги. Даже если на расстрел. Лучше расстрел, чем обратно в деревяшки. Вернулись пленники не скоро. Но вернулись Какие-то пришибленные и не похожие сами на себя. — Ну что? Били? — В том-то и дело, что нет. — А что делали? — Вопросы задавали. По-английски. Ну вроде как допрашивали. А он, — кивок в сторону американца, — переводил. — Что спрашивали? — Все, что обычно. Кто, откуда, что здесь делали. Просили на карте показать, откуда и куда шли. — Ну и что ты сказал? — Ничего. Изображал глухонемого идиота. А говорил этот, переводчик. — Что? — Откуда я знаю. Он же по-английски говорил. — Ты что говорил? — спросил Кудряшов у американца. — Я совсем мало чего говорил. Я говорил, что он очень нехорошо говорит английский и я ничего не понимаю. И еще я требовал посла и адвокат! — Ну ты даешь, янки! Ну ты наглец! — Наглец это хорошо или плохо? — Это когда как. В данном случае нормально! — Тогда я наглец! — Больше ничего не спрашивали? — Вроде ничего… — Что значит вроде? — Понимаете, мужики, там потом тот, который нам ноги смазывал, пришел. Ну в балахоне. Их доктор. И что-то такое выпить дал. И стал иголки втыкать. — Под ногти? — Нет. Не под ногти. В шею и уши — Больно? — Нет. Совсем не больно. Знаете, даже приятно. Вначале чуть жжет, потом тепло, а потом как будто два пузыря водки выпил. Без закуси. Голова кругом, в ушах звон, в глазах туман. И почему-то смеяться хочется…