Глава первая. НАШИ ПЛАНЫ Глава вторая. СТРАННЫЕ ЗАПИСКИ Глава третья. В ЛОВУШКЕ Глава четвертая. НЕЗНАКОМЕЦ Глава пятая. ПОДСАДНАЯ УТКА Глава шестая. НЕОЖИДАННАЯ ВСТРЕЧА Глава седьмая. ТАЙНИК Глава восьмая. ЛОХМАТЫЙ ДЖЕК Глава девятая. РОЗОВАЯ ЛЕСТНИЦА Глава десятая. СЕМЬ РАЗ ОТМЕРЬ — ОДИН ОТРЕЖЬ Глава одиннадцатая. ПЛАНИДА ТАКАЯ Глава двенадцатая. НА РАЗВЕДКУ Глава тринадцатая. ЕЩЕ ОДНА ЗАГАДКА Глава четырнадцатая. СЛУЧАЙНОЕ ОТКРЫТИЕ Глава пятнадцатая. СТОРОЖ ДЯДЯ ВАСЯ Глава шестнадцатая. ФИМКА — ПРЕДАТЕЛЬ Глава семнадцатая. ПОБЕГ Глава восемнадцатая. ВОРЫ Глава девятнадцатая. ПОСЛЕДНЯЯ * * * Глава первая. НАШИ ПЛАНЫ Мы сжигали дневники. Когда тонкие язычки пламени охватили последние листы, я бросил в костер и обложки. Плотные синие картонки загорелись не сразу: они полежали несколько секунд, нетронутые огнем, потом рядом с моим именем, Павел Басов, появилось черное пятно. Оно стало быстро разрастаться, и когда подпись: «Дневник ученика 5-го «А» класса» — обуглилась и исчезла, черное пятно прорвалось и пламя выскочило наружу. — Все, — сказал я. — Путь назад отрезан. — Да-а… — тяжело выдохнул Фимка. — Сгорели… — и отвернулся от меня. Вначале день был теплый, и высокое майское солнце припекало почти по-летнему. Оно ярко отражалось в стеклах чердачных окон, и они пылали, как горн в школьной мастерской. — Смотри, — кивнул Фимка, — а одно окно погасло. — Это ветер, — отмахнулся я. — Подул — окно и открылось. — Нет, не ветер… — А что по-твоему?! — Разве не видишь — нет никакого ветра! Ох и надоел же мне этот Фимка! Такой момент, может, самый крутой поворот в нашей жизни, а он лезет со своим окном!.. — Слушай, Шестикрылый! — Это я всегда его так зову, когда сержусь на него. Вообще-то он обижается, когда его так называют, но это не я придумал — это Пушкин. На уроке литературы как-то стихотворение читали: «И шестикрылый серафим на перепутье мне явился». С того времени и пошло: Фимка — Шестикрылый, ведь никто не виноват, что родители его Серафимом назвали. — Слушай, Шестикрылый, — сказал я, — тебе что — все объяснять надо! — Чего это объяснять! — сразу обиделся Фимка. — Я ж видел! — Видел! Соображать надо. Правильно тебя на осень оставили. — А при чем тут это. Тебя вон тоже по-английскому оставили, а я ничего не говорю. Я, конечно, мог ему ответить, но сдержался. В такой момент, когда мы все уже решили, в такой момент не стоит терять друзей. — Понимаешь, Фимк, крыша железная. Она от солнца нагрелась, и воздух на чердаке теплее, чем на улице. Разные температуры, понимаешь? Сквозняк. — Так бы и сказал, что сквозняк, — согласился Фимка. — А зачем обзывать? Я тебя не дразнил… — Да ладно, Фимк! Это я так — сгоряча. Ты не обижайся. Нам теперь друг без друга нельзя. Вон, видишь, уже и обложки сгорели. Вместо наших дневников теперь лежала кучка пепла, по которой изредка пробегали голубенькие язычки и мелкие искорки. — Паша, а может, не надо было дневники сжигать? — Что?! — удивился я. — Ну, родители все равно узнают… — Что узнают? Ты это о чем?! — Я смотрел на Фимку, как на предателя. — Ты, может, скажешь, что и идти нам не стоит! Может, скажешь, что учиться хочешь! Иди, если хочешь, зубри. А с меня хватит! Я этой школой сыт по горло. Меня учить нечему — я все знаю. А что не знаю, и без школы узнаю. Вон даже мой отец говорит, что жизнь — самая лучшая школа. А если она лучшая, то зачем мне в худшей учиться? — По все учатся… — Ха! Все… Ну и делай, как все. Я уйду один. Мы сидели на заливном лугу возле бывшей фабричной конторы. Фабрика переехала на другой берег реки, в новые корпуса а старые цеха понемногу ломали. Вывозили из них ткацкие станки и другое оборудование. Нетронутой осталась только контора. Это был большой деревянный дом с высоченной крышей, но он давно стоял пустой, с заколоченными окнами и дверью. Земля была чуть прохладной и сырой (ночью прошел дождь), и поэтому я сидел на своей полевой сумке, а напротив меня, на черном ранце, как на диване, развалился Фимка. Хоть я и отвернулся от него, но краем глаза видел, как он крутит пуговицу своей формы. Я молчал. Пусть крутит, может, совсем открутит и тогда поймет, что друзей нельзя предавать. — Да это я так… Родителей жалко, — начал он оправдываться. — Но теперь уже ничего не вернешь. Все сгорело. А идти с тобой я не отказывался. — Вот так бы сразу! — обрадовался я и трахнул ногой по сгоревшим дневникам так, что пепел разлетелся в разные стороны. — Решили идти — значит, надо идти. Думаешь, мне своих не жалко? — И я отчаянно махнул рукой. — Еще как жалко! Мать, конечно, переживать будет… — Моя, наверно, с ума сойдет, — сказал Фимка, и его толстые губы чуть дрогнули. — Не сойдет. Должна понять, — постучал я себя по груди. — Ну должны они когда-нибудь понять, что мы уже не какие-нибудь там третьеклассники! Да они и сами говорят, что мы взрослые. Тебе говорили? — Говорили. — И мне говорили. Только у них чудно получается! Если им что-то нужно от нас — мы сразу взрослые, а если нам — мы маленькие. Ну смешно — на лодке одному не разрешают кататься: «Ты можешь утонуть!» Вот узнала бы мать, что я еще в прошлом году с моста нырял, — сразу бы поседела. — Это правильно. Сколько раз просил я отца на машине научить — нельзя! «Подожди немного, Серафим. Вот получишь паспорт — все станет твоим…» — Во умора! — рассмеялся я. — А если б он узнал, что мы уже два раза из гаража выезжали! — Не надо. Пусть лучше не знает.