— Разговаривай только по-французски, пусть и через переводчика. Наедине с Мироновым попрактикуешься в русском. Этому человеку ты можешь доверять безоговорочно. — Миронов? — вдруг дошло до Александра. — Это случайно не родственник нашей Лёли? А судя по возрасту… — он задумался. — Отец? — Ты весьма проницателен, — удовлетворенно кивнул Георгий. — Его зовут Дмитрий Кириллович. Но о том, что он отец Ольги Дмитриевны тоже никто не должен знать. Никто, слышишь? — Георгий Иванович, я все понял. Но это похоже на шпионский детектив. — Для спокойствия твоего отца, можно поиграть и в шпионов. Расставляй фигуры, — указал он на шахматную доску. * * * Москва, вопреки ожиданиям, встретила солнечной погодой и радостными приветливыми людьми, просторными чистыми улицами. Александр подспудно ожидал увидеть все в черно-белом цвете с вкраплениями из красного — флаги, косынки на женщинах, транспаранты. А тут вполне европейский город, люди, правда, одеты простовато, но это компенсируется их доброжелательностью. 28 июля Александр участвовал в общем торжественном шествии от Всесоюзной сельскохозяйственной выставки до Лужников. На центральном стадионе им. Ленина выступали молодые люди из разных стран с приветствиями своих ровесников из СССР и других государств. От правительства выступал Ворошилов — председатель президиума Верховного Совета. Переводчиками у студентов были такие же студенты из ИнЯза и МГИМО. Кедров сидел на трибуне, кричал и аплодировал, испытывая подъем и недоумевая, как отец мог отсюда уехать. Все страсти, о которых он рассказывал, казались теперь его сыну плодом воображения, озлобленности от того, что их фактически изгнали из страны, лишили дома, состояния. Но ведь это было… И Гражданская война, и репрессии — у Александра не было оснований не верить родителям и Лёле, и всему эмигрантскому обществу, окружавшему их семью и в Швейцарии, и в Бизерте, куда Кедровы переехали, когда Александру исполнилось восемь лет. Учился он уже там, во французской школе, но неплохо владел и арабским, нахватавшись словечек у Рафы. В какой-то момент Александр погрузился в воспоминания и словно выпал из атмосферы всеобщего ликования. Не заметил, как на соседнее сиденье в ряду кто-то сел. Только увидел краем глаза бледные, в старческих пигментных пятнах руки, лежащие на рукояти резной трости. — Молодой человек, — услышал он около уха французскую речь. — Мне кажется, мы с вами знакомы. Александр повернулся и посмотрел на пожилого мужчину, с гладко выбритым черепом с шрамом над ухом и оспинами на щеках. Старик был довольно могучего телосложения, несмотря на возраст, с выправкой военного. Что-то в его глазах, словно бы немного сонных, показалось Кедрову знакомым. — Я никого не знаю в Москве. — Тебя должны были предупредить обо мне Георгий и Иван. Как там Лёля? Александр догадался, что перед ним Миронов, но, памятуя о предостережениях того же Бурцева и отца, отстранился и настороженно спросил: — А вы, собственно, кто? — Дмитрий Кириллович, — старик протянул руку для рукопожатия. — Думаю, нам стоит прогуляться. — А я не должен быть с группой? — оглянулся на переводчицу Кедров. — Ничего, — усмехнулся Миронов. — Они на нас не обидятся. Около выхода со стадиона стоял черный, блестящий на солнце ЗИМ. Александра впечатлила эта огромная машина. Дмитрий Кириллович сел за руль, Кедров — рядом. Сиденье пружинило под ним как батут, в открытое окно задувал жаркий летний ветер. — Ты ведь говоришь по-русски? — заговорил вдруг Миронов. — Да. Лёля вам привет передавала. Странно, почему вы не уехали в Бизерту с ней. — Так сложилось, — пожал плечами старик. — А куда мы едем? — оглянулся по сторонам Александр с легкой тревогой. — Ты бы хотел посмотреть на дом Кедровых? Так вот ваше именье находится за городом. Александр видел московский дом Кедровых на фотографиях, стоящих в рамках на рояле в гостиной в Бизерте. А про подмосковную усадьбу только слышал из рассказов отца. Дом там был небольшой, сырой. Из каскадов прудов, расположенных в приусадебном парке, прилетали комары и оводы, что выводило из себя бабушку — мать Ивана Аркадьевича. Семья проводила там лето, но эти летние месяцы превращались в борьбу с сыростью и насекомыми. Горничная то и дело выносила на солнце перины и подушки, а они, даже прожаренные на солнце, омерзительно пахли сыростью. И их снова выносили, и они снова пахли. Как вспоминал со смехом отец, он, приезжая домой в отпуск, наблюдал все эти перемещения постельных принадлежностей из дома во двор и обратно. Аркадий Александрович (дед Александра) предлагал бороться с сыростью кардинально — срубить деревья вокруг дома, а если не поможет, снести дом и построить другой. Горничная на полукруглом крыльце разжигала самовар, он немилосердно дымил, как вспоминал Иван Аркадьевич, девка чихала и отмахивалась от дыма косынкой. Из окна высовывалась Наталья Андреевна и кричала на девку, что та задымила всю анфиладу комнат, не продохнуть. И все это повторялось изо дня в день. Пахло чаем с липовыми цветами, медом с пасеки Михаила Александровича и смородиновым вареньем. Все садились пить чай и делали это сосредоточенно, со вкусом… А потом поспевали яблоки «белый налив», и весь дом наполнялся ароматом яблок и яблочного варенья, и мармелада, который умела готовить только кухарка Агрипина Максимовна.… Но пахло и сыростью и снова Аркадий Александрович порывался вырубить парк, затенявший дом и нагонявший тоску и сырость на обитателей Кедровки — так называлась усадьба. Но парк существовал до сих пор… Миронов свернул с проселочной дороги на аллею, вернее, на то, что от нее осталось. Несколько лип были повалены, другие разрослись сильно, почти закрыли ветвями просвет над дорогой. ЗИМ тяжело и медленно переваливался по колдобинам, за ним поднималось облако пыли. Автомобиль остановился около двух столбов, на которых когда-то висели ворота. Кирпичные столбы почти разрушились, правый зарос вьюнком, цветущим белыми цветами-граммофончиками. — Тут был въезд в усадьбу, — пояснил Дмитрий Кириллович. — От дома почти ничего не осталось. Растащили деревенские. Теперь кирпичики из стен вашего дома попали в фундаменты и стены других домов. Перекрытия, паркеты, окна, двери — всё унесли. Александр растерянно покивал. Он вдруг вспомнил, как только что сидел среди ликующей молодежи, испытывал чувство единения с ними, а ведь это их отцы и деды грабили его усадьбу. Кедров прижался спиной к сиденью машины, словно закаменев. Он въезжал на земли, которые принадлежали бы ему по сей день, если бы не революция. А теперь — он сын эмигранта, пусть и состоятельного человека, ни в чем не нуждающегося. Чувство обиды поглотило всего Александра. «Они тут принимают студентов со всего мира, чувствуют себя хозяевами, в то время как ограбили настоящих хозяев и выгнали их из дома, из России, — думал он, поглядывая на крапивные заросли по обочинам. — Из России, — мысленно повторил Александр, и вспыхнуло в нем такое чувство нежности к это земле, к этим крапивным зарослям, к липам, к кирпичным столбикам у входа, увитым вьюнком, к развалинам старой усадьбы, которая показались уже впереди, что он сглотнул комок подступивших слез. И сам удивился себе и такой своей эмоциональности. Кедров подался вперед, к запылившемуся лобовому стеклу. Вот он — дом. Белые колонны, увенчанные вместо капителей ржавой арматурой, торчащей пучком из навершия. Осевшие, покрытые зеленью плесени стены, пустые оконные и дверные проемы, за ними чернота и… пустота. На залитой солнцем поляне перед домом колышется высокий розовый Иван-чай. Александр понял, что тишина здесь как на кладбище, особенная… Погруженный во внезапно нахлынувшие, вызывающие смятение, чувства, не сразу понял, что Миронов заглушил двигатель ЗИМа и вышел из машины. Стоит, опершись о крыло автомобиля, и курит папиросу. Едкий дым ее проник в приоткрытую дверь. Мотор машины урчал, остывая. Кедров тоже вышел из машины и сделал несколько шагов по направлению к дому. Увидел остатки ступеней, густо поросших подорожником и лопухами. Он только сейчас понял, что тут нет абсолютной тишины — гудели шмели над Иван-чаем, чирикали птицы в кроне огромного дуба, отдаленно куковала кукушка, ветерок шумел в кронах и шевелил спутанную траву. Александр пожалел было, что отца рядом нет, но тут же, спохватившись, обрадовался, что Иван Аркадьевич не увидит всего этого. Молодой человек прошел вперед, сел на ступени дома, где никогда не бывал, но считал его своим. Не задумываясь, что позеленит брюки о траву, сидел, вслушиваясь, вдыхая ароматы травы и цветов. Дмитрий Кириллович стоял в стороне и не подступался с разговорами. Наконец, Кедров поднялся. Внутрь он не пошел, понимая, что там ничего не увидит, кроме полной разрухи, крапивы, и поросли молодых тополей, проросших прямо в комнатах, лишенных потолочных перекрытий. Еще через несколько десятилетий о том, что тут когда-то была усадьба будут напоминать разве что горстки камней в траве, доходящей до пояса. Подобрав небольшой обломок камня, отколовшегося от полукруглых ступеней крыльца, Александр словно бы слышал голоса — сварливый голос бабушки, покрикивающей на горничную, визгливый — самой горничной, изумлявшейся, как можно разжечь самовар без дыма, басовитый — деда, грозящего вырубкой деревьев, скрипучий — дедова брата, развлекавшегося в Кедровке научным разведением пчел… — Ну что же, друг мой, поедем, — задумчиво сказал Миронов. — У меня ведь когда-то было похожее родовое гнездо. Там росла моя Лёля. Ивану Аркадьевичу не рассказывай, что видел… — он повел рукой в сторону усадьбы. — Расстроится. А он добрый человек. — Вы с ним лично знакомы? — взяв в рот травинку, Александр подошел к машине. — Да, в 33-м был в Бизерте, а позже в Женеве еще до твоего рождения. — И вас так легко отсюда выпускали? Я слышал, что из СССР сложно уехать. Разве что только дипломатам и разведчикам…. — Кедров сказал и осекся. Миронов улыбнулся, но промолчал. — Что же, поедем в город? — робко спросил Александр. — Бурцев говорил, что ты интересовался работами наших вирусологов. Я мог бы познакомить тебя с нашими ведущими врачами-вирусологами. Это был бы бесценный опыт для тебя. — Взамен на что? — сам испугался своего вопроса Александр. Они за городом, вдвоем — никого рядом, а этого Миронова, по большому счету, Кедров совершенно не знает. — Деточка, мне уже под восемьдесят. Я похож на интригана? Мне хотелось порадовать тебя и не более. А поскольку я имею возможность это сделать, то завтра мы поедем в институт, где трудится Чумаков. Смородинцев, к сожалению, работает в Ленинграде. Впрочем, если захочешь, можно съездить и туда. — Всем участникам фестиваля такие преференции? — не удержался Кедров от язвительного тона. — Только у меня просьба, общаться с учеными по-французски. Я переведу. Не стоит им знать, кто ты, — проигнорировал колкость Миронов. — Я с удовольствием, только все же странно. Может, вы пригласите меня к себе? — В гости — да. Чуть позже. А пожить — это вряд ли. Тебе лучше жить с твоими друзьями из Франции и Бельгии. Тебя ведь с бельгийцами поселили? Александр кивнул. И всю дорогу до гостиницы молча смотрел в окно. * * * Уже рано утром в номер, где Александр обитал с двумя бельгийцами и швейцарцем, постучали. Кедров перевернулся на другой бок. Но через минуту его уже толкал бельгиец Ландер: — Герман, приятель! Там к тебе вчерашний старик. Забавный господин. Великолепно говорит по-французски. Где ты такого откопал? — Переводчик, — сонно буркнул Кедров. — Как-то приезжал в Париж, там познакомились. — И сам удивился, зачем соврал. Миронов и Бурцев словно заразили его своей подозрительностью. Он быстро оделся и вышел. Дмитрий Кириллович был свеж и бодр. Выбритые щеки розовели над белым воротничком накрахмаленной рубашки. Они позавтракали в ресторане гостиницы, и Миронов сказал, снова закуривая едкую папиросу: — Нас ждет Михаил Петрович. Он уделит нам немного времени, а затем мне обещали небольшую экскурсию для тебя. В ресторане они разговаривали по-французски. Сюда уже спустились шумные участники фестиваля. Особенно крикливыми были итальянцы и американцы. — Кто это Михаил Петрович? — Чумаков.