«Ну что ж, закон одинаков для всех», — согласился с ним начальник полиции, и мы вместе с двумя полицейскими отправились на место нашей драки. На мое счастье все это произошло в малолюдном переулке, где в это утро ещё никто не ходил, так следы случившегося вечером были видны совершенно отчетливо. В одном месте это были три пятна крови, в другом два. А ведь оба якобы избитых мной молодых человека в своем заявлении написали, что я ударил одного из них в лицо и разбил ему нос, отчего он упал на спину, и то же самое случилось и со вторым, вот только нос у него остался к счастью целым. «И у того, и у другого должны быть порваны штаны, а на коленках должны быть ссадины, потому что гравий здесь очень острый, — сказал я. — Но так как они ничего об этом не пишут, то значит, это я говорю правду, а не они!» «Все видели и слышали?» — спросил мистер Коуди своих подчиненных. «Да! Да!» «Можете это подтвердить под присягой?!» «Можем!» «Ну, тогда поехали смотреть пострадавших!» В первом же доме, куда мы приехали, и не успели в него даже войти, нам послышался женский крик, доносившийся из-за двери: «Порвать такие дорогие штаны! Да ещё на коленках! Да ещё из-за какого-то грязного краснокожего!!! Ты столько не зарабатываешь, чтобы такое себе позволять, заруби ты на своем дурацком разбитом носу. Дай бог, чтобы ты отсудил с него хоть немного денег, и впредь думал бы о том, сколько мы с отцом тратим на тебя, лоботряса». «Ну что ты, ма, — донеслось из-за двери. — Отец же уже отнес заявление в полицию, так что его засудят, будь здоров… Ну, а штаны что? Куплю себе новые!» «Позвольте нам войти, — постучал тут в дверь начальник полиции, и когда она открылась, и мы вошли в дом, то поверишь ли ты мне, белый человек, друг индейцев, что, несмотря на всю серьезность моего положения, мне стоило большого труда, чтобы не засмеяться. В общем, как я и сказал, у этого парня оказался разбитым не только нос, но и в кровь содрана кожа на коленках — так сильно он проехался по острому гравию, когда упал. Более того, оказалось, что у него содрана кожа также и на ладонях, а уж этого никак не могло быть, если он от моего удара упал бы на спину! Затем мы поехали к следующему моему обвинителю и там застали примерно то же самое, хотя и в меньших масштабах. Но тут в дело вмешался Во-Ло-Дя и сказал, что предъявит парню обвинение в лжесвидетельстве, если он сейчас же не расскажет всю правду и тот от испуга, разумеется, все рассказал. Один из полисменов все это сразу записал, парень, не читая, подписал эту бумагу, но сам при этом то и дело поглядывал на меня и совершенно явно меня боялся, несмотря на присутствие рядом с ним стольких васичу. В результате мистер Коуди только крякнул и громко сказал, что ещё никогда не видел столь отвратительной картины, как эти два парня, что вдвоем не смогли справиться с одним индейцем. «А ты парень, — сказал он, — не должен на них обижаться, потому, что… ну, в общем, не надо было тебе с белой девушкой гулять, и тогда бы ничего и не было. Они-то между собой из-за девчонок дерутся постоянно. Бывает, что и до крови… Но ты что-то уж больно ловок, как я погляжу, а таким парням, как они, это обидно!» На это Во-Ло-Дя сказал, что теперь уже мы подадим на них в суд за клевету, потому, что было бы просто жаль упускать такой случай. «Я тут пожил, посмотрел какая у вас здесь жизнь и решил, что буду играть по вашим же правилам», — заявил он мистеру Коуди. — «На Западе действует право револьвера — ну, что ж, там я буду ходить с револьвером! Здесь чуть, что люди сразу обращаются в суд. А раз так, то и мы будем действовать здесь точно также потому, что людей надо учить справедливости!» Честно говоря, я немного побаивался суда белых людей, о котором слышал много всего разного и потихоньку сказал Во-Ло-Де, что может быть будет лучше этого не делать. Но он мне ответил, что «суд это томагавк бледнолицых», и что я не должен ничего бояться. И, надо сказать, что как Во-Ло-Дя сказал, так оно и случилось! Он нанял хорошего адвоката, в результате чего суд закончился в нашу пользу, да так, что с каждого из них я должен был получить по двадцать пять долларов в качестве возмещения за «моральный ущерб». Хотя ни тот ни другой, по моему собственному мнению никакого ущерба мне не причинили! «Тут важен принцип, а не эти пятьдесят долларов, — сказал мне мой Белый Отец, когда мы возвращались домой из суда. — Потому, что или они признают тебя равным себе или не признают и вот тут-то, чтобы это доказать не жалко никаких денег». «Что значит никаких денег? Разве судья с тебя требовал денег?» — спросил я и получил крайне удививший меня ответ. «Да нет, но поскольку это не был суд присяжных, я просто-напросто хорошо ему заплатил, и он решил это дело в нашу пользу, только и всего». «И где же здесь тогда справедливость, если решение судьи можно вот так купить за деньги?» Я помню, что Во-Ло-Дя тогда очень внимательно посмотрел мне в глаза и сказал: «Я ведь уже говорил тебе, что суд это томагавк бледнолицего? И мне показалась, что эта аналогия должна быть тебе понятна. Ведь ты же в поединке употребляешь разные обманные приемы, чтобы победить? Вот так и здесь. А что касается справедливости, то… разве в твоем родном племени всегда все было так уж справедливо?» «У нас справедливости больше!» — сказал я и очень обрадовался, когда услышал, что Во-Ло-Дя меня поддержал. «Согласен, что так, но это лишь только пока, — сказал он, — а что будет дальше, ты же не знаешь. Поэтому будет лучше, если ты будешь готов ко всему, и не станешь уж очень-то обольщаться тем, что есть, а подумаешь о том, что в итоге может быть! Дурные примеры очень заразительны». «Но почему они по-прежнему так плохо ко мне настроены? — спросил я. — Ведь я теперь-то уже почти ничем от них не отличаюсь?» «Вот именно поэтому, — усмехнулся Во-Ло-Дя. — Ведь я тебе как-то уже говорил, что большинство белых считают вас, индейцев, дикарями не способными к цивилизации. А тут они вдруг встречают индейца, который им ни в чем не уступает. Представляешь, как это обидно?! К тому же это ты пока что один такой. А что будет, думают они, если таких как ты, станет много? Ведь это значит, что им придется потесниться. Придется конкурировать с тобой и твоими братьями, а им и между собой конкуренции хватает. Вот и думай сам … о последствиях всего этого!» Я замолчал и действительно размышлял всю дорогу до дома, а затем, когда мы уже выходили из экипажа, спросил: «И что же мне тогда делать?» «Пока ничего, — просто ответил Во-Ло-Дя. — А я вот сейчас поеду в редакцию нашей газеты, а потом ещё к мистеру Крейгу, священнику и… скажем так, немного с ними побеседую о жизни. Ну, а что будет потом, ты это сам увидишь!» В тот день я остался дома и на работу не пошел, а вот Во-Ло-Дя вернулся лишь к самому обеду и выглядел очень довольным. «Ну что, — сказал он, — редактор «Спрингфилд Геральд» обещал мне осветить этот случай в печати самым обстоятельным образом, отметить высокопрофессиональную работу мистера Коуди и беспристрастность судьи Флетчера, а также проявленные тобой терпимость и выдержку. Ведь у тебя же был нож и ты мог бы их обоих тут же убить, но не сделал этого. Ну а мистер Крейг после беседы со мной обещал мне коснуться проблемы равенства всех людей перед Богом уже в этой воскресной проповеди, так чтобы все прихожане увидели, что Бог тоже на твоей стороне!» Джи встретила меня уже на следующий день и сразу мне сказала, что она уже все знает, и что она за меня очень сильно волновалась. Я постарался её успокоить, но мне было очень приятно, потому, что этим она показала, что я для неё не безразличен. Что до статьи в газете, то появилась в тот же день и наделала немало шума, так как одни жалели этих двух молокосов, тогда как другие говорили о беспристрастности суда и равенстве всех перед законом. На улице люди останавливались и глядели на меня, словно на цирковую обезьяну, так что я теперь совсем перестал выходить на улицу, настолько мне это было неприятно, и все свое свободное время проводил либо дома у себя, либо у Джи. Ни её отец, ни мать против нашего этого не возражали, а её отец мне сказал: «Я ирландец, жена у меня итальянка, дочь американка, так что по мне все равно кто ты, главное, чтобы человек ты был хороший. А мне про тебя говорили, что ты и работаешь хорошо, и что парень ты вежливый, да это я и сам вижу, и Джи ты нравишься куда больше, чем все эти прощелыги, что увивались тут вокруг неё до тебя. Так что приходи к нам, парень, не бойся. Только смотри, чтобы все у вас было по-хорошему, иначе я тебе мигом башку откручу, не погляжу, что ты индеец!» Удивительно, но после всех этих не очень-то приятных для меня событий моих белых друзей стали намного чаще, чем раньше приглашать на разные вечеринки и в гости к различным именитым горожанам, причем специально просили взять меня с собой. Сначала я, было, отказывался, однако Во-Ло-Дя мне сказал, что по мне они будут судить обо всех других индейцам и что я должен принять этот вызов, если желаю своему народу добра. Пришлось мне на это согласиться и разъезжать по гостям, улыбаться и отвечать на нелепые вопросы этих по большей части ужасно невежественных людей. Почему-то их удивляло, что я одет точно также как и белые юноши из их круга, что я сижу и ем за столом, и умело пользуюсь ножом и вилкой, салфеткой и носовым платком. Они спрашивали, умею ли я читать, и когда я отвечал, что только что закончил «Историю Соединенных Штатов» и теперь читаю «Хижину дяди Тома» Гарриет Бичер-Стоу, то очень этому удивлялись. Меня спрашивали и о том, а много ли я снял скальпов, и мне всякий раз приходилось объяснять, что я покинул племя, когда мне было четырнадцать лет, а в этом возрасте мальчики воинами у нас не считаются и потому скальпов не снимают, ну и все в таком же вот роде. Причем хотя я им ни разу не солгал, верили они мне почему-то с трудом. Доходило до того, что Во-Ло-Де приходилось несколько раз вмешиваться в разговор и объяснять, что ложь не в обычаях индейцев, и все, что я говорю, это истинная правда. Понятно, что все эти глупые васичу мне были глубоко неприятны, но приходилось терпеть. Исключение составляли только Во-Ло-Дя, Ко и… Джи. ГЛАВА ПЯТАЯ В которой Солнечный Гром встречается с великим вождем дакота Красное Облако, и становится обладателем «заколдованной рубашки» — Сказать по правде, — продолжал рассказывать Солнечный Гором, — мне бы намного легче жилось среди белых, если бы я получал письма из дома. Но никто из моих близких не умел писать, поэтому мне приходилось довольствоваться тем, что я читал об индейцах в газетах, а там именно о дакота писали не так уж и часто. Впрочем, одно время они почему-то вдруг начали наперебой восхвалять нашего вождя Красное Облако, которого называли великолепным оратором и прекрасным дипломатом. Корреспондент «Нью Йорк Таймс» написал даже, что: «Дружба с Красным Облаком для нас гораздо важнее, чем дружба с десятком любых других степных вождей». Сообщалось, что он все-таки согласился на то, чтобы жить в резервации, и что место для нового агентства Красного Облака было выбрано в тридцати двух милях от форта Ларами на северном берегу реки Норт-Платт. К осени 1871 года его отстроили, однако Красное Облако в нем так и не появился. Он продолжал свободно кочевать по прерии и большинство оглалов следовали его примеру. Лишь незначительная часть индейцев оставалась вблизи агентства, и раз в пять дней получала продуктовые пайки. Причем в газетах писали, что поселение в резервацию не изменило жизнь сиу. Они все так же свободно кочевали по своей земле, охотились на бизонов, совершали вылазки против своих исконных врагов, и придерживались племенных обычаев. «Они явно не хотят никакой цивилизации!» — написала одна из газет и буквально уже на следующий день меня забросали вопросами: правда ли это и почему это так! Затем в газетах появилось сообщение, что Красное Облако наконец-то появился, и заявил, что собирается обсудить многие важные дела с Великим Белым Отцом из Вашингтона и собирается поехать туда вместе с другими вождями в месяц, когда телята нагуливают жир! Узнав об этом, я почувствовал такое волнение, что не спал всю ночь. На утро я честно рассказал Во-Ло-Де и Ко, что я очень хочу повидать своих близких, что меня тяготит моя теперешняя жизнь и что я прошу отпустить меня в Вашингтон, где я встречусь с великими вождями, попрошу их взять меня с собой, чтобы вернуться домой вместе с ними. Во-Ло-Дя не стал меня уговаривать остаться, а только сказал, что это хорошая мысль и что это избавит меня от многих хлопот и неприятностей. «Кроме того, это очень хороший повод для того, чтобы подарить вождям образцы оружия фирмы «Смит и Вессон», так что поездку в Вашингтон я смогу оформить тебе даже официально, — сказал он, — так что тебе наша фирма её ещё и оплатит!» Во-Ло-Де я сказал, что он мой настоящий друг, и что я никогда не забуду его доброты. Гораздо труднее мне было объясниться с Джи. Когда она узнала, что я хожу поехать в Вашингтон, чтобы потом возвратиться к своему народу, она громко заплакала, причем ничуть не стеснялась своих слез. «Ведь мы же любим друг друга, — сказала она и тут я понял, что это действительно так, хотя до этого мы ни разу об этом и не говорили, — а ты хочешь все испортить и вновь уйти в эти свои проклятые прерии. А как же я?» Я попытался объяснить, что я страшно устал от жизни среди белых людей и что ещё немного, и я этого просто не выдержу, но она стала называть меня разными ласковыми именами и просила лишь об одном — потерпеть хотя бы ещё немного, а вдруг эта жизнь мне все же понравится. «Ну и потом, — сказала она и покраснела, — ведь если бы мы поженились, то могли бы жить своим домом, причем даже где-нибудь поблизости от твоих близких, и ты имел бы все самое лучшее и со стороны белых и со стороны индейцев!» Такая мысль мне тоже уже приходила в голову, и я сказал ей, что в этом отношении я с ней полностью согласен, однако нам все-таки придется немного подождать. — Я не хочу терять ни тебя, ни своих отца и мать. Я должен увидеть их, увидеть своих соплеменников и очень о многом им рассказать. Потом… потом я обязательно вернусь к тебе, Джи, но только ты должна будешь пообещать, что будешь меня ждать и дождешься обязательно! Она ничего не сказала в ответ, а сидела на кушетке и плакала. Тогда я первый раз за все то время, что мы встречались, поцеловал её в шею и вышел из комнаты, чтобы не расстраивать лишними словами ни её, ни себя. Мужество мое было поколеблено и был момент, когда я серьезно подумал, что может быть мне и правда не стоит никуда уезжать? Однако я тут же вспомнил отца и мать, подумал о том, как много я всего перенес ради того, чтобы помочь своему родному племени и постарался преодолеть свою слабость. «Я постараюсь вернуться и увести отсюда мою Джи, — подумал я спускаясь вниз по лестнице, — но только лишь после того, как расскажу моим сородичам обо всем, что я узнал пока жил у бледнолицых. Вот тогда мой долг будет выполнен и я смогу со спокойной совестью жить дальше так, как это подсказывает мне мое сердце и говорит голос разума». * * * — Ну, а потом когда подошло время визита вождей в Вашингтон, я поехал туда на поезде, причем в кармане у меня лежало письмо от Джи, в котором она извещала меня, что встретится со мной в Вашингтоне, куда родители отпустили её погостить у тетушки, которая содержала там маленькую пошивочную мастерскую. «Я целый год работала как проклятая, — заявила она своим домашним, — а вот теперь, когда меня тетя наконец-то пригласила к себе погостить, у вас вдруг возникают какие-то «сомнения». Я еду — и все тут!» Вот так она это сказала и… поехала. А я поехал следом за ней, и на сердце у меня было радостно и легко. Я должен был увидеть своих, а, кроме того, я должен был также встретиться с Джи, причем в большом городе, где нас никто не знал. К этому времени я побывал уже и в Бостоне, и в Нью-Йорке, и в Чикаго, и Вашингтон, где было лишь одно впечатляющее здание — Капитолий, который высился среди всех остальных домов словно гигант среди карликов, впечатления на меня не произвел. Не слишком большим показался мне и президентский особняк на Пенсильвания-авеню, который уже тогда стали называть «Белым домом». Впрочем, обилие зелени делали его куда более уютным, чем все эти города, наполненные множеством внушительных, но серых от копоти зданий, в которых чахлую зелень можно было — да и то с трудом! — отыскать только разве что в городском парке или на окраинах. Я поселился в небольшой гостинице, записавшись под именем Джозефа Сантандера, что как раз и было точным переводом моего индейского имени на язык васичу, и же сразу отправился на поиски делегации вождей. Оказалось, что они уже прибыли и сейчас находятся в Белом доме, где их лично принимает президент Улисс Грант. Я решил, что буду ждать их у входа, но мне пришлось простоять там целых два часа, прежде чем они, одетые в свои пышные облачения, наконец-то, появились. Многих из них я сразу узнал, и, подойдя к ним, начал от растерянности поочередно здороваться с каждым из них за руку. Но вождю Красное Облако такая фамильярность какого-то юноши-васичу (поскольку на индейца я к этому времени походил разве что чертами лица) совсем не понравилась. «Кто этот молодой человек, который хочет обратить на себя внимание? Скажите ему, чтобы он ушел» — попросил он переводчика и демонстративно отвернулся от меня в сторону. Тогда я обратился к ним на языке дакота и видел бы ты, с каким удивлением они все на меня посмотрели! — Я знаю вас всех, о, вожди, — сказал я, — и я тоже дакота. Долгих три зимы и три лета пришлось мне провести среди бледнолицых вдали от родного племени и отца с матерью из-за того, что я мечтал о подвиге, которого ещё никто не совершал. Сначала учился в школе для индейских детей, потом работал в большом магазине в городе Бостоне и на оружейной фабрике «Смита и Вессона» в Спрингфилде. А вот сейчас я стою перед вами и хочу рассказать вам о многом из того, что я за это время узнал и одновременно попросить взять меня с собой, назад в прерии. — Я знаю, кто ты! — тут же воскликнул один из вождей, стоявший позади Красного Облака. — Ты Солнечный Гром! А я твой дядя по матери — Пестрая Раковина. Твой отец рассказывал о тебе, но потом все стали говорить, что ты, наверно, умер, потому, что от тебя не было вестей и твои отец и мать сильно о тебе горевали. Идем с нами, и поскорее нам все расскажи. Мы тут же направились в отель, который бледнолицые предоставили в их полное распоряжение, и устроились в большом холле второго этажа, прямо на полу, на коврах и одеялах, что было вождям куда привычнее, чем пользоваться стулом и сидеть за столом. Меня посадили на почетное место, прямо напротив вождя Красное Облако и я начал рассказывать, а все остальные сидели и слушали меня с величайшим вниманием. Хотя я долго не говорил на родном языке, оказалось, что в памяти все сохранилось, так что никакого неудобства я не испытывал. Потом мы поели, и я продолжил свой рассказ, и продолжал говорить, пока на небе не выступили звезды. Затем, когда я, наконец, замолчал, а все вокруг меня сидели молча и обдумывали мои слова, со своего места заговорил вождь Красное Облако. — Солнечный Гром! — назвал он меня по имени, и мне было радостно, что я вновь слышу свое имя на родном языке. — Ты действительно совершил подвиг, которого ещё никто не совершал и кто бы потом не повторил его, то, что ты был самым первым люди запомнят. Ты многое узнал, многому научился, и о многом подумал. И хотя ты совсем ещё юноша, слова твои мудры не по годам. Да, ты многое узнал, но самое главное я знал до этого и без тебя, и это главное заключается в том, что мы ни в коем случае не должны воевать с васичу. Во всяком случае, я не собираюсь больше воевать с ними, потому, что нам от этого в итоге не будет никакой выгоды, пусть даже многие молодые вожди и думают иначе. Мы все слышали твои слова, и уши наши были открыты. Ты хочешь вернуться в своё племя, и мы возьмем тебя с собой. А там, среди родных, ты тоже сможешь многое сказать и многое сделать, так что все эти годы пока тебя не было среди нас, ты прожил не даром! Хау! Скупой была похвала вождя Красное Облако, но почувствовал я себя так, словно сам Великий и Таинственный незримо коснулся моей души и отметил мое старание и терпение чем-то таким приятным, что я это сразу же почувствовал! * * * А уже на следующий день, я разыскал Джи и радостной, очень радостной для нас обоих была наша встреча. Весь день мы гуляли по улицам и, не смотря на грядущее расставание, нам было спокойно, потому, что никто на нас здесь не оглядывался, и мы были полностью предоставлены сами себе. Вечером того же дня Джи познакомила меня со своей тетушкой, которая приняла меня сначала за какого-то корсиканца и очень удивлялась потом тому, что я настоящий индеец, хотя и не придала этому особого внимания. «Ну, индеец, и пускай индеец, перед Богом-то ведь все равны», — сказала она, снисходительно поглядывая на нас обоих, и этим все разговоры о моей персоне закончились. Вождю Красное Облако и всем остальным я передал подарки от фирмы — револьверы «Смит и Вессон» 3-ей модели, специально сделанные под патроны «америкэн», чтобы им потом было легче покупать к ним боеприпасы. Два револьвера при этом оказались лишними и я, вспомнив Во-Ло-Дю, подарил один из них редактору газеты «Вашингтон пост», написавшего очень хорошую и правдивую статью об индейцах и об идущих в Белом доме переговорах. Другой же я очень удачно вручил какому-то полковнику по фамилии Скофилд из числа военных, участвовавших в переговорах, поскольку услышал, как он в разговоре с другими офицерами расхваливал новый переделочный кольт. «Фирма «Смит и Вессон» дарит вам этот револьвер, сэр, — сказал я, представившись ему в качестве её торгового представителя, — чтобы вы лично убедились, что это небо и земля!» Мистер Скофилд очень удивился, однако револьвер все-таки взял и, как потом оказалось, он ему настолько понравился, что это именно по его настоянию армия США пошла на то, чтобы приобрести 1000 таких револьверов, оказавшихся хотя и дороже, но, тем не менее, много лучше кольтовских! Своей Джи я сделал другой подарок. Как и положено у бледнолицых, это было кольцо с довольно большим бриллиантом, только в оправе рядом с ним находились ещё четыре разноцветных камня, по моей просьбе подобранные ювелиром по цветам. «Вот этот, льдисто-голубой, означает север — «Страну Великого Белого Старика»; рубиново-красный — юг — «Страну, к которой мы все обращены»; черный камень — запад — «Где живут Громовые духи», а вот этот, ярко-желтый — это восток — «Земля Восходящего Солнца» — объяснил я ей значение камней; — тогда как моя любовь к тебе лежит посредине и она ярче всего на свете. Я попрошу духов всех четырех сторон света, чтобы они оберегали тебя и помогли бы нам встретиться вновь, когда я, наконец, исполню свой долг перед своим народом». — А как долго ты будешь его исполнять, Джо? — спросила меня тут же Джи, и я понял, что она едва-едва сдерживается, чтобы нее заплакать. — Что если ты меня просто забудешь? И потом… а нужен ли твоему народу этот твой долг? Почему ты решил, что, исполнив его, и ты сам, и все твои соплеменники станете более счастливыми, чем сейчас? Какое-то время я думал над тем, как лучше всего ей ответить, а после сказал: — Очень может быть, что ты, Джи права, и что в конце-концов большинству моих соплеменников это ничего и не даст. Но у меня перед глазами пример человека по имени Ко, о котором я тебе уже рассказывал. Для него долг есть то, что превыше всего на свете, и он исполняет его не для кого-то, а для себя. Он сам мне об этом сказал, когда я спросил его об этом и я не думаю, что он меня обманывал. Для меня Ко это образец беспримерной храбрости и силы воли, человек на которого, наверное, был бы счастлив походить любой человек из моего племени. И я, если говорить честно, просто не хочу ему ни в чем уступать. Я не могу сравняться с тем, кого я называю Во-Ло-Дей, в области знаний. Но в отношении Ко дело другое. Каждый хороший поступок, сказал он мне как-то, принадлежит не столько самому человеку, сколько всему его народу. Так что ты не обижайся, но я просто должен поступить именно так, а не иначе! А там, дальше будет видно, как пойдет дело, и… не забывай, что я-то ведь грамотен, поэтому я буду часто тебе писать! Она посмотрела на меня свой милой и кроткой улыбкой и только то и сказала, что раз так, то больше она не будет об этом со мной говорить. «А вот относительно моего подарка, — усмехнулась она, — я могу тебе совершенно точно сказать, что уж что-что, а его ты его будешь помнить всегда. Хотя носить его постоянно и не очень удобно!»