* * * В свою очередь Ко читал письмо написанное иероглифами и вот что в нем было написано: «Сыну моему Сакамото Ко, много лет желаю здравствовать и да пребудет над ним благословение Лотоса Божественного Закона. Мы получили твое письмо и очень обрадовались, что Небо сохранило тебя для нас и что ты жив, здоров и благополучен. Тот начальник полиции, о котором ты мне написал, прислал мне письмо, в котором сообщил о том, как ты готов был исполнить свой сыновний долг и сердце мое преисполнилось гордости. Мидори, твоя сестра, много плакала, что ты ради неё чуть было не пошел на смерть, но обрадовалась, что судьба все-таки не обошла тебя своей милостью. Благодаря тебе свадьба её состоялась, и все было, как и положено, и честь нашего дома от всего случившегося не пострадали. Тебе, наверное, будет интересно узнать, что у неё уже есть ребенок, сынок, и зовут его Тора. Мы все в мальчике души не чаем, потому, что живем все вместе и живем очень дружно, хотя доходы у нас и не очень большие. Я, как и раньше обучаю детей каллиграфии, а мой зять занимается тем, что продает саке иностранцам, которых у нас тут становится все больше и больше и это дает нам неплохой доход. Да только и расходы у него на это дело очень большие, потому как для того, чтобы тебе никто не мешал, нужно очень многим давать взятки, а это требует денег и немалых. Он узнавал от здешних американцев, что тот край, в котором ты живешь со своим господином — да будет он благословен Буддой, очень дикий, даже ещё более дикий, чем внутренние области Хоккайдо, и что там можно быть убитым очень легко. Поэтому заклинаю тебя, мой сын, будь осторожен и помни, что ты единственный мужчина из рода Сакамото из Тоса и что если с тобой что-нибудь случится, то род наш прервется уже навсегда! Поэтому я дал обет Будде, если только он сохранит тебя, обрить голову и стать монахом, как только ты вернешься к нам жив и невредим, потому, что это будет для всех нас самая большая радость на свете. Ты спрашиваешь меня, сын мой, о том, что происходит в Японии? И я рад бы тебе об этом рассказать, но… видя события я не всегда улавливаю их смысл, а слушая людей можно и вовсе запутаться, потому, что один говорит одно, а другой — другое. Скажу лишь, что в месяц кисараги, в день предшествующий дню риссюн, то есть уже больше месяца тому назад, отречение сегуна Ёсинобу было уже официально утверждено нашим императором, подписавшим ещё и «Манифест о реставрации императорской власти». Правда, все его земли за ним сохранились, к тому же он должен был руководить правительством до тех пор, пока не решится вопрос о новой власти. И что же из этого вышло? А вот что: в Киото пришла целая армия из недовольных самураев во главе с Сайго Такамори, которые потребовали лишить его даже подобия власти, передать императору все земли клана Токугава, а также казну Бакуфу, бывшую в его распоряжении. Оскорбленный Ёсинобу перебрался в Осаку и вроде бы по слухам собирает там войска, чтобы совсем скоро идти на Киото и что будет из этой междоусобицы одному только Будде известно. И ведь только за год до этого наш молодой император Мацухито провозгласил Мэйдзи исин (установление «просвещенного правления»), а страна уже раскололась и кровь льется рекой. Бакуфу тоже распущен и вместо него в месяце рокугацу прошлого года был создан Большой государственный совет из трех палат, все по образу того, что есть у гайдзинов. И вот теперь Ёсинобу хочет вести войска против армии императора — воистину ужасные, ужасные настали нынче у нас времена. Хотя с другой стороны, то, что Небо все-таки наказало род Токугава за его высокомерие, лично меня не может не радовать. Во всяком случае, наших предков, павшие на поле битвы при Сэкигахара это бы точно обрадовало. Хотя есть плохое и в этом. Так некоторые наши самураи, которых в прошлом Бакуфу притесняло, занялись созданием отрядов кихэйтай («необычных солдат»), из крестьян и горожан, которых они обучают и вооружают на европейский манер и этим самым предают старый добрый Путь Меча. Правда, по их собственным словам все это они делают для того, чтобы послужить императору, но только если мы вот совсем откажемся от нашей культуры и традиций, то, что тогда останется вам, нашим детям?! Как бы там ни было, я прошу тебя сын мой, возвращайся из своей дикой страны к нам скорее, потому что жить у нас стало очень страшно, и нет у нас в доме достойного мужчины, способного защитить нас в случае опасности. Молю Будду, чтобы он направил твои стопы к нам. Я понимаю, что ты должен исполнить свой долг перед своим господином, но ведь он же гайдзин, и, может быть, ты поговорил бы с ним, чтобы он согласился тебя отпустить? Ты мог бы стать здесь одним из чиновников, которые работают с иностранцами, или помогать в торговле саке нашему зятю. Тот же Сайго Такамори с радостью принял бы к себе человека так хорошо знающего гайдзинов, как ты и к тому побывавшего в Америке. Так что возвращайся домой, Ко. Это будет радость для всех нас. Любящий тебя отец и сестра, призывающие на твою голову благословение Будды!» «Отец не понимает, — подумал Ко, — что мне мало того, что он мне предлагает. Мир так велик, а ему хочется, чтобы я запер себя в четырех стенах нашего старого дома или же служил, как и многие другие самураи — выходцы из бедных семей. Времена пришли новые, а за работу им все также платят рисовыми пайками, да пусть даже и деньгами… Что там, у себя дома, смогу я на них приобрести? Все равно просторов мира я там, конечно, не увижу. И хоть наша Фудзи и красива, никто из наших даже представить себе не может ни тот же Гранд каньон, ни ледоход на Миссури. А ведь это же ещё только начало и сколько у меня всего впереди! Конечно, дом — есть дом и к своим родным я вернусь обязательно. Но… не сейчас, а немного позднее. Когда увижу все, что смогу увидеть, узнаю все, что смогу узнать, и когда сумею сделать нечто такое, чего ещё никогда не делали другие. Вот только тогда, и никак не раньше, потому, что иначе я просто не смогу жить!» * * * Он все также сидел и размышлял, когда Володя, вышел из дома, и встал рядом с Ко, который при этом тут поднялся со своего бревна. — Отец написал мне разные важные вещи, очень важные, — сказал он, и положил руку ему на плечо. — Поэтому я немедленно хотел бы поехать на Восток. Ты был мне не просто слугой, Ко, а самым настоящим другом. А не ожидал, что все сложится здесь именно так, а не иначе и что нам с тобой вместо того, чтобы сразу оказаться в больших городах, придется обретаться в этой хижине. Но… сделанного не воротишь, к тому же теперь мы сможем поехать туда уже ничего, и никого не опасаясь. Теперь тебя уже точно все будут принимать за индейца — моего слугу, ну а уж я-то смогу выдавать себе за кого угодно. Но я хотел спросить тебя: может быть, ты хотел бы вернуться назад, в Японию? — Мой господин хочет прогнать меня? — Ко поднял на него удивленные глаза. — Ко что-то сделал не так? — Ну что ты за странный человек, Ко?! — воскликнул Володя. — Я же ведь тебе только что сам сказал, что считаю тебя не слугой, а другом, а ты… — Тогда Ко останется, — ответил Ко и при этом широко улыбнулся. — Этими словами, господин, вы оказываете мне честь, поэтому я прошу вас разрешить мне и дальше следовать за вами. — Ну… тогда давай собирайся! — воскликнул Володя. — А я поеду назад в Литлл Биг Пойнт, куплю билеты на завтрашний дилижанс. — Я хотел бы попрощаться с индейским мальчиком, — неожиданно сказал Ко. — Как жаль, что он теперь так далеко от нас и что мы больше никогда-никогда его не увидим. Мальчик был очень смышленый, а такие мальчики не часто встречаются. — Да, я тоже так думаю, — помолчав немного, сказал Володя, — но уж тут ничего не поделаешь. Прерия велика, и где мы там будем его искать? А главное — сколько времени займут эти поиски? Хорошо уж и то, что мы вообще встретились! И потом, Ко, у нас в России по этому поводу говорят так: «Гора с горой не сходятся, а человек с человеком сойдется!» Это дуракам мир широк, а умным он узок. Я думаю, что когда мы устроимся на новом месте, то сможем написать сюда на почту, и пусть нам почтмейстер перешлет все письма, что придут сюда по нашему новому адресу. Может быть, он догадается нам написать? Кто знает, может быть, мы с ним ещё и встретимся, когда меньше всего будем этого ожидать! ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Все дороги ведут в Хе-Запа ГЛАВА ПЕРВАЯ В которой Солнечный Гром учится в школе и встречается со своим отцом, а Владимир Бахметьев поступает службу в компанию Хораса Смита и Дэниэля Вессона — Не стану перед тобой лукавить, белый человек, называющий себя другом индейцев, но когда пароход, на котором мне предстояло путешествие на Восток, отошел от пристани, у меня возникло сильное желание прыгнуть с него в воду и вернуться назад к моим родителям. Но я крепко-накрепко сжал зубы и не позволил себе думать об этом, потому, что поступи я так всем стало бы ясно, что я просто трус и никто больше. Поэтому я просто стоял и смотрел на них, а пароход уходил все дальше и дальше, пока даже мои зоркие глаза не перестали их различать на зелени холма. А потом и сам холм исчез за поворотом реки и я с кормы парохода перешел на нос. Как и О-Жон-Жон я, чтобы скоротать время, начал отмечать карандашом все встречавшиеся мне дома и надо же было такому случиться, что первым их них оказалась… хижина моего Белого Отца Во-Ло-Ди и моего учителя боевых искусств Ко! Я очень надеялся, что увижу их и смогу хотя бы помахать им рукой на прощание, но возле неё никого не было, и сам их дом показался мне каким-то необитаемым, потому что вокруг него повсюду пробивалась высокая трава. А потом появились и отдельные дома, и целые поселки, а я все ставил на листе черточки и ставил. Причем я помнил его историю и ставил черточки совсем маленькие, чтобы листа бумаги мне подольше хватило. В тот день нас один раз покормили прямо на пароходе, а потом кормили трижды за день, когда пароход причаливал к пристани. При этом всех нас водили в какую-нибудь местную гостиницу, рассаживали там в зале за столами, а белые мужчины-высичу подавали нам еду, что нас очень сильно удивляло. Обычно кроме нас в этих залах никого не было, но зато снаружи вдоль окон всегда теснилось множество бледнолицых мужчин, женщин и детей. Глядя на нас сквозь стекло, они смеялись и показывали на нас пальцами, но ни мы, ни наши взрослые спутники не обращали на них никакого внимания. Уже поздно ночью мы прибыли в Омаху и оказались возле большой пристани, от которой мы потом куда-то очень долго шли, перешагивая через какие-то полосы железа, повсюду выступавшие из земли, конца и края которым было не видно. Потом нам сказали, что мы наконец-то пришли и пригласили в небольшой длинный дом, в который мы поднялись по ступенькам. В стенах было множество окон, а между ними деревянные лавки из полированного дерева с высокими спинками. Я сел сначала на одно место, но потом мне сразу же захотелось сесть на другое, и то же самое было и с другими мальчиками. Мы весело смеялись, переменяя наши места, как вдруг этот странный дом неожиданно дернулся и куда-то поехал. У всех у нас вырвался вопль ужаса, но тут к нам пришел переводчик и сопровождавший нас бледнолицый и сказали, чтобы мы не боялись, потому, что это поезд, обыкновенный поезд, который вы, индейцы, называете «огненным конем» и вот как раз сейчас вы и находитесь у него внутри. Таких домов-вагонов в нем много, объяснили они и в каждом из них едут люди, так что бояться здесь нечего. Услышав это, я несколько успокоился, завернулся в свою одеяло из шкуры бизона лег на лавку и уснул, потому что была ночь, и в окна было все равно ничего не видно. Только потом уже я узнал, что ехал по трассе первой трансконтинентальной железной дороги, которая в то время ещё не была непрерывной: для пересечения реки Миссури в районе Омахи использовался паром, на котором перевозились железнодорожные составы. Однако сон мой был очень чуток, и я сразу проснулся, едва лишь услышал чей-то испуганный возглас. Оказалось, что кто-то из младших мальчиков увидел показавшуюся на небе Луну, и это его испугало. Действительно Луна, как нам показалось, была очень близко от нас, а поезд с огромной скоростью двигался в её сторону. Но тут я перевел взгляд на наших спутников-бледнолицых и увидел, что они спокойно спят, а если они спят, то почему это нам, индейцам, нужно чего-то бояться? Я так и сказал остальным ребятам, и это их немного успокоило и они уснули. Но теперь уже не спал я и видел опять все тоже, что и раньше — расстилавшуюся в обе стороны от дороги прерию и время от времени небольшие станции и множество темных домов, которые я даже не знал, считать или нет, потому, что в темноте они подчас были плохо различимы. Но одна мысль постоянно мелькала у меня в голове: «Бледнолицых много, словно муравьев. Куда ни посмотришь всюду они и их дома». * * * — В общем, ехали мы в этом поезде два дня и очень устали, потому что спали на жестких деревянных лавках, и вдобавок нас все время качало и трясло в этом поезде. А потом мы нас привезли в миссионерскую школу, и там оказалось немногим лучше — тюфяки, набитые соломой, а посреди комнаты — чугунная печка с выходящей в одно из окон трубой. Кормили нас очень странно: утром чашка кофе и кусок хлеба с джемом, потом опять кофе с хлебом, но уже без джема, потом суп из консервированного мяса и тушеные с этим же мясом черные бобы иди жареная кукуруза, посыпанная сахаром. По воскресеньям нам давали копченую грудинку и сладкую патоку и это был для нас настоящий праздник. Учиться мы начали далеко не сразу, так как к нам то и дело привозили детей из других племен, причем чаще всего это были дети индейцев из резерваций, и я поразился, как много индейских племен по воле бледнолицых живут уже совсем не так, как они жили раньше. Сначала мы все ходили в той одежде, в которой уехали из дома: мокасины на ногах, легинах, рубашках из оленьей кожи, а поверх них на плечах разноцветные одеяла. Однако продолжалось все это недолго. Как-то раз к нам в школу приехало множество бледнолицых и для начала остригли нас под машинку, то есть наголо, а затем велели нам переодеться в привезенную ими одежду: шерстяную рубашку, мышиного цвета куртку, такие же брюки и черный жилет. В качестве обуви нам почему-то выдали не ботинки, а сапоги, которые мы должны были носить заправленными в брюки. Кроме того, нам объяснили, что нам следует начищать их каждый день, показали, как это нужно делать и дали для этого щетки и ваксу. Нижнее бельё нам тоже выдали, и выглядело оно очень странно: соединенные в одно целое узкие штаны и рубашка с клапанами на пуговицах спереди и сзади. Никто кроме меня не знал, как его надевать и мне пришлось это всем показывать, потому, что я видел, как подобную одежду носил Во-Ло-Дя. Мои товарищи меня после этого очень зауважали, потому, что сами бы они со всем этим вряд ли бы справились, а идти спрашивать, что и как у бледнолицых они стеснялись. Больше всего нам пришлось по душе карманы, в которые можно было положить что угодно. Я, например, тут же положил в один из них два сюрикэна, которые подарил мне Ко и с которыми я не расставался. Всякий раз, когда бледнолицых не было поблизости, я упражнялся, бросая их в цель, а потом делал упражнения, которым он меня научил и которые развивали силу и ловкость. Многие мальчики смотрели, как я это делаю, и постоянно просили, чтобы я дал и им попробовать бросить. Но я сказал им, что любому делу надо учиться постоянно, а бросать просто так, ради игры, смысла нет, а то чем я занимаюсь это совсем не игра. Один мальчик у нас был из племени пауни. Как-то раз, увидев у меня в руках оружие Ко, он страшно перепугался и знаками показал остальным, что уже видел такую вот звездочку и что она торчала из плеча их молодого вождя, когда он вернулся из набега на васичу. Хотя рана не была очень глубокой, острие вонзилось ему в кость, и он так и ехал до самого их лагеря, где и умер через три дня оттого, что все тело у него вокруг раны пошло черными пятнами. Я пожал плечами, как будто бы не понял о чем это он говорит и повторил, что мне их подарил белый человек из-за моря, вернее — Белый Желтый Человек, потому что цвет кожи у него был не белый, а желтый. Потом я спросил, как же он попал сюда к нам и он ответил, что поскольку мужчин в их племени почти не осталось, они очень плохо прожили зиму и очень многие дети у них умерли. А тут к ним приехали бледнолицые и предложили отправиться в резервацию, где их будут кормить, и они на это согласились. Ну, а его, как самого старшего, послали в школу посмотреть, что же это такое, потому что в резервации ни его отцу, ни ему самому очень не понравилось. Но отец его имел хромую ногу и не мог хорошо охотиться, и поэтому-то он и согласился. Помнится, что я подумал тогда, как дорого обошлась тем пауни попытка захватить меня в плен и отомстить Во-Ло-Де и Ко за постигшую их неудачу. Я вспомнил, как стрелял в них мой Белый Отец, как взлетал и падал окровавленный меч Ко, и почему-то подумал, что если бы они тогда все угомонились, то этому мальчику сейчас не пришлось бы находиться так далеко от дома, а женщинам и детям его племени умирать зимой от голода. Подумал я также и о том, что стричь нам волосы для того, чтобы чему-то учить, вряд ли было так уж необходимо. Смысл стрижки я понял уже много лет спустя, но тогда меня это сильно расстроило. Я вспомнил слова моего отца о том, что я должен быть храбрым и умереть в бою. Но то, что со мной сейчас происходило, требовало совсем особенной храбрости — храбрости применяться к обстоятельствам. Многие мальчики, лишившись волос, после этого плакали и говорили, что не ожидали такого от васичу. Но я тогда встал и повторил им слова Ко: «Не будешь гнуться, не выпрямишься», и им пришлось со мной согласиться. Каждое утро мы поднимались по звону колокола, висевшего возле дома, шли умываться, после чего завтракали и шли парами в класс на учебу. Нам предложили взять себе имена бледнолицых, и я выбрал себе имя Джозеф. Не знаю чем, но оно мне понравилось. Причем учителя васичу почему-то называли меня этим полным именем, тогда как все остальные бледнолицые почему-то называли меня Джо. Впрочем, сейчас-то мне понятно, что у вас так было принято, а тогда меня это сильно удивляло. Но не все дети так быстро запомнили свои имена. Поэтому некоторым из тех, кому его имя никак не давалось их просто нашили сзади на спину, а учительница ходила по комнате и заставляла нас вставать, как только она называла наши имена. Чему учили нас в этой школе? Сначала мы заучивали английский алфавит, затем перешли к отдельным словам, причем нам тут же выдали грифельные доски и одновременно стали учить на них писать. Все было, в общем-то, наверно почти так же, как и в тех американских школах, где обучались белые дети, вот только когда нас наказывали, то никогда не били, а всего лишь лишали провинившегося ужина или прогулки. Видимо кто-то им сказал, что индейцы никогда не бьют своих детей, и они это приняли по отношению нас как должное. Мне было легче чем другим, потому, что я многому уже научился от Во-Ло-Ди и Ко и понимал, какое это благо — учение. Поскольку нам не разрешали разговаривать друг с другом по-индейски, мы — мальчики из разных племен, очень часто не понимали друг друга и тогда пользовались языком знаков. Это-то и заставило меня ещё прилежнее изучать английский язык и тут мне в голову пришла мысль, что таким образом я смогу стать переводчиком и помогать своему отцу, который совсем не знал языка бледнолицых, а уже одно это означало бы, что нахожусь здесь не зря! Ты хочешь знать, не тосковали ли мы в этой школе по дому? Конечно, тосковали! И не только по дому, по нашим близким и родным, то также и по нашим прериям, привольному житью и беззаботным детским играм, когда ты даже и понятия не имеешь о том, что есть такое слово как «дисциплина», и что ты строго обязан её соблюдать! Однако мне и тут повезло, потому, что спустя год, правда это была уже осень, ко мне в школу приехал моей отец, отчего у нас началось настоящее смятение. Мы все выбежали из классов и, забыв про всякую дисциплину, бросились вниз его встречать, причем вышло так, что я оказался едва ли не самым последним. Поверишь ли, но с самого начала я его просто не узнал, поскольку он был одет совсем не как индеец! На нем был европейский серый костюм, а на голове фетровая шляпа, хотя по индейскому обычаю волосы у него были заплетены в две длинные косы и выпущены из-под неё наружу. Я тут же сбежал по лестнице вниз и едва протолкался к нему через целую толпу наших мальчиков, которые наперебой старались поздороваться с ним за руку. — Солнечный Гром! Сынок! — воскликнул он и прижал к своей груди, так что я почувствовал себя очень счастливым, а многие наши мальчики смотрели на меня с нескрываемой завистью. Я тут же обратился к директору нашей школы с просьбой разрешить мне разговаривать с моим отцом на языке сиу, потому, что, следуя правилам нашей школы, я бы не смог с ним разговаривать. И он был так добр, что разрешил всем ученикам говорить с моим отцом по-индейски, так что радости у нас от этого стало вдвойне. Кроме того, он пригласил его в свой маленький кабинет и встретил очень приветливо, после чего устроил его вместе со мной в отдельной комнате, где у нас обычно хранились грифельные доски и книги, и приказал сделать все, чтобы нам обоим там было удобно. Помню, что мы не могли уснуть и проговорили всю ночь, так что весь следующий день у меня поневоле слипались глаза. Оказывается, мой отец несколько месяцев прослужил охотником у белых людей, которые зачем-то приехали к нам в Хе-Запа с говорящей бумагой от нашего вождя по имени Крапчатый Хвост, и много всего от них узнал. Он даже начал понимать их язык и сумел объяснить им, что его сын учится в школе у белых, и что он очень бы хотел его увидеть. Белые обещали ему помочь и помогли. С их помощью он приобрел этот костюм и добрался до того места, где находилась моя школа, после чего он остался здесь со мной, а они поехали дальше по своим делам. Отец сказал мне, что люди, которых он сопровождал, что-то искали в земле и что, скорее всего, это было золото. Правда, те люди, с которыми был мой отец, так ничего и не нашла, но я опасаюсь, сказал он мне уже под утро на ухо, что там его найдут другие. А это может иметь очень дурные последствия для нас, индейцев. Потом он спросил, как идет у меня учеба, и очень обрадовался, когда узнал сначала от меня, а затем и от самого директора школы, что я считаюсь в ней лучшим учеником среди всех остальных. Затем, хотя не прошло и двух дней, как наш директор предложил ему поехать с ним посмотреть города бледнолицых, потому что у него там есть дела и будет очень жалко, если он упустит такую возможность. Было решено, что я не стану его сопровождать, чтобы не прерывать своих занятий, а переводчиком при нем будет наш метис Карлос, поскольку в школе он больше уже не требовался, и никаких особых дел у него не было. Отсутствовали они целых две недели, а когда отец вернулся из этого путешествия, он сказал мне следующее: — Сын мой, я побывал в Бостоне, Нью-Йорке, Хартфорде и Вашингтоне и я там видел такое, что не снилось никому из обитателей прерий. Я посмотрел как там, на Востоке, живут Длинные Ножи, и понял, что нас они в покое никогда не оставят, а нам их никогда не победить. Пока им просто нет до нас дела, но как только они обратят в нашу сторону свои глаза, причем глаза многих, а не отдельных людей, как сейчас — вся наша жизнь уйдет в прошлое и больше уже никогда не вернется. Я видел их каменные дома, поставленные один на другой, и в каждом таком доме могло поместиться все наше племя! На заводе Кольта в Хартфорде я видел как хрупкие девушки васичу с нежными ручками, и на первый взгляд не пригодными ни к чему, делают револьверы в таких количествах, что их просто невозможно сосчитать! К тому же они размножаются быстро, как мухи, да ещё очень много васичу каждый день прибывают сюда из-за моря. Так что, скорее всего нам впоследствии придется жить рядом с васичу, придется есть, как едят они, также одеваться, делать то же, что и они, и может быть даже отказаться от каких-то наших обычаев, потому что пользы от них нет уже никакой. Мне очень горько говорить тебе все это и мое сердце разрывается от горя. Но я понимаю, что если поступить иначе, то они просто сотрут нас с лица земли и от нас останутся только кости, белеющие в траве прерий. Я понял, что нам они не враги и не друзья, как и мы не враги и не друзья муравьям. Мы просто их не замечаем, а когда они нам докучают, то просто топчем их и двигаемся дальше. Вот также обстоит дело и с васичу. Поэтому, сын мой, учись здесь и дальше, учись прилежно, чтобы получить как можно больше знаний обо всех этих людях. И ещё запомни одно и это очень важно. Плохие и хорошие люди есть и среди белых и среди индейцев. Пример тому — твои белые друзья Во-Ло-Дя и Ко, причем я рад тебе сообщить, что встретил их обоих в Хартфорде и они оба меня узнали. И вот тебе их адрес, который они мне дали, чтобы ты мог сам написать им на языке васичу, а они пообещали мне написать тебе. Впервые я услышал от отца такие слова, никогда ещё он не говорил мне, о том, что мне следует учиться у бледнолицых, и что они подобны муравьям, и его слова глубоко запали в моё сердце. Но ещё больше я обрадовался, получив известие о своих друзьях, и решил, что напишу им обо всем, что со мной тут происходит в первый же воскресный день, когда мы будем освобождены от занятий. Теперь-то я понимаю, что тот директор школы специально взял моего отца с собой, чтобы показать ему, что доброе старое время, когда индейцы жили так, как их отцы и деды, прошло навсегда и больше уже никогда не вернется. И мой отец, будучи умным человеком, все это понял и принял, хотя и не учился в школе ни одного дня. Где бы он ни был, он всегда получал новые знания от самой жизни и хотел, чтобы и я научился поступать точно также. Вот почему он и был одним из вождей в нашем племени и люди прислушивались к его словам, хотя и не всегда, что, кстати, очень меня огорчало. Потом мы ещё некоторое время обсуждали эту тему, и мне было приятно, мой отец говорил со мной как со взрослым. Но все хорошее когда-нибудь заканчивается. Пришло время и моему отцу возвращаться назад в родные прерии. Директор школы разрешил мне проводить его на вокзал, где мы и расстались. Назад в школу я вернулся, решив учиться ещё прилежнее, чтобы стать образованным человеком и быть готовым к любым неожиданностям! * * * Мистер Хорас Смит, ещё раз перечитал поданную ему секретарем бумагу и сердито нахмурил брови. «Черт знает что! Бывший офицер русской императорской армии, «путешествующий по собственной надобности», предлагает оказать его фирме услуги ни много, ни мало как в деле поставок его револьверов для вооружения русской армии! Претендует на высокое жалование, но обещает в случае успеха многотысячные заказы от русского императора. Мол, в Крымскую войну многие их офицеры воевали с револьверами Кольта в руках, и то же самое было во время войны на Кавказе. Однако теперь, поездив по Америке, он понял, что в бою главное это не только быстро стрелять, но в ещё большей степени быстро перезаряжать свое оружие, а в этом с револьверами «Смит и Вессон» не сравниться ни одна другая система. Но для армейского револьвера в их образце № 1 необходимо кое-что исправить, а что именно он готов сообщить лишь после того, как мы примем его на работу»… «М-да, парень не промах и явно знает чего хочет» — подумал он и попросил секретаря пригласить визитера к нему в кабинет. — А он не стал ждать! — растерянно проговорил секретарь. — Оставил эту бумагу, адрес отеля и… ушел. Сказал, что она содержит слишком серьезные предложения, чтобы решать вот так сразу и что он придет, как только вы назначите ему день и час аудиенции. — Ну, что же, — кивнул головой мистер Смит. — Плохого не будет, если этот парень немного и подождет. Тем временем и Дэниэль вернется из Вашингтона, и мы сможем все спокойно и взвешенно обсудить. Пусть нам не удалось получить миллион долларов с фирмы «Кольт» за наш патент на сквозной барабан, но зато мы в случае удачи сорвем немалый куш на поставках наших револьверов в Россию! * * * — Ну вот, Ко, — воскликнул Володя, входя в комнату отеля в Спрингфилде, где они обитали последние две недели. — Поздравь меня, да и себя за одно, потому, что с завтрашнего дня мы будем оба работать у Смита и Вессона!