Шейн явно слышит, что говорят по телефону. Он приподнимает бровь, ожидая услышать мой ответ. Я вздыхаю, а затем делаю глоток своего пива. — Ладно. Хорошо. Пришли мне билет. Утром я возвращаюсь в Нью-Йорк. Я вешаю трубку, и Шейн хлопает меня по руке. — Чувак, не думал, что ты согласишься. — В смысле? Пять секунд назад ты говорил, что я должен радоваться возвращению домой. Он хмурится. — Ну да, конечно. Просто… не знаю. Я реально не думал, что ты меня послушаешь. Думал, ты останешься здесь, разберешься с этим дерьмом вместе с ней. Ты упрямый ублюдок, Каллан. Когда ты на что-то настроен, то обычно не сдаешься так легко. — Ммм. — Я допиваю пиво и перехожу к следующему. — Наверное. Но ты же знаешь, что говорят о явном помешательстве. Повторять одни и те же действия снова и снова, ожидая другого результата. Мне надоело гоняться за призраком, Шейн. Она была права с самого начала. Слишком много боли прошло между нами. Слишком много страданий. Я не знаю, сможет ли кто-нибудь когда-нибудь преодолеть то, через что мы прошли. Я должен быть умнее. Должен знать, когда это закончить. И прямо сейчас, думаю, что это время пришло. Глава 23 Корали Конец пути. Настоящее Прошлое похоже на чужую страну. Кажется, что побывал там очень давно, но понятия не имеешь, как туда вернуться. И даже если бы я могла вернуться туда, не уверена, что когда-нибудь захочу совершить такое опасное, ужасное путешествие. Но иногда у меня нет выбора. Бывают случаи, когда меня тащат туда, и я не могу остановить процесс, как бы сильно ни брыкалась, ни кричала, ни плакала. Все время возвращаюсь к той ночи в подвале. На какое-то время заставить себя блевать было единственным способом остановить жестокие воспоминания, снова и снова обрушивающиеся на меня. Рвота была единственным способом разорвать порочный круг. Я думала, что как только покину Порт-Ройал, все наладится. Но этого не произошло. Долгие годы я была больна, обезумев от того, что случилось. И от потери Джо, без возможности попрощаться с ней. Но в основном, была разорвана на куски из-за потери Каллана. В голове вертелась мысль, что злюсь на него, что действительно ненавижу его за то, что он продал миру мою фотографию. Это облегчало его исчезновение. Мой уход. Теперь мне кажется, что уходит он, и я его не виню. Имею в виду, что у меня было больше десяти лет, чтобы смириться с тем, что произошло, и я до сих пор не справилась с этим. Как же могу ожидать, что он поймет это и примет меньше чем за двадцать четыре часа? И как могу ожидать, что он простит меня за то, что держала это в секрете? Моему отцу следовало бы сесть в тюрьму за то, что он сделал и со мной, и с нашим ребенком, а я позволила ему уйти безнаказанным. Не смогла заявить о преступлении. Мне потребовались годы, чтобы признаться в этом даже психотерапевту, и у меня случился сильный приступ паники, когда я произнесла эти слова. Именно тогда мое расстройство пищевого поведения было в самом худшем состоянии. Когда моя зависимость вышла из-под контроля. Никогда не была так близка к тому, чтобы снова спуститься по спирали в эту кроличью нору, как в последние несколько недель. Но я больше не боюсь потерять контроль над собой. Я боялась, потому что знала, что мне придется рассказать Каллану, и теперь, когда сделала это, несмотря на то, как ужасно и тяжело было, чувствую себя немного легче. Не хочу вливать себе в глотку бутылку водки и блевать так сильно, чтобы разорвать пищевод. Это облегчение. — Ты глупое дитя, — говорит Фрайдей, протягивая мне стакан сладкого чая. — Ты должна была рассказать мне обо всей этой ситуации еще тогда, когда это случилось. Но я все понимаю. Правда. Иногда единственное, что может все исправить, — это время, и ты должна просто пройти через это. Это не то путешествие, которое другие люди могут совершить за тебя. Или составить тебе компанию. Нечего на это сказать. Мне всегда было нелегко говорить о своих чувствах. Внутри всегда был этот блок, непреодолимая стена, которую я никогда не смогу осилить. Карабкаться по ней или пытаться ее пробить всегда было бесполезной задачей. Теперь, когда я, кажется, справилась с этим, довольна тем, что делаю все медленно, шаг за шагом. — Ты и он никогда не должны были оставаться здесь, Корали. Вы оба должны были уехать и посмотреть, что происходит в мире. Обстоятельства, при которых вы оба уехали, были самые худшие, но это была ваша судьба. А теперь судьба снова привела вас сюда, чтобы залечить ваши раны. — Раны Каллана слишком свежи. Ему потребуется много времени, чтобы исцелиться. Фрайдей пожимает плечами, глядя вдаль. Позади нас я слышу тихое журчание реки, тот же ритм и шум, которые она издает с тех пор, как себя помню. Цикады в свою очередь издают причудливую и красивую симфония. — Мужчины — странные существа, Корали, — тихо говорит Фрайдей. — Они восстанавливаются после травм не так, как женщины. Кто знает, сколько времени понадобится сердцу этого мальчика, чтобы снова собраться вместе. Может быть, не так долго, как ты думаешь. Мы оба сидим, наблюдая, как мир медленно движется вокруг нас. Спустя долгое время Каллан подъезжает на своем побитом «Форде», сворачивает на подъездную дорожку на другой стороне улицы, и я впервые осознаю, что это старая машина его матери — та самая, на которой он ездил по ее поручениям, когда мы были детьми. — Ты собираешься поговорить с ним, дитя? — спрашивает Фрайдей. Задумываюсь на мгновение, а потом качаю головой. — Я уже сказала все, что могла, Фрайдей. Дело сделано. Все кончено. Бросаю взгляд на дом рядом с домом Каллана — старые колонны в колониальном стиле потрескались, краска облупилась, оконные рамы заросли плющом, кудзу изящно изгибается над крыльцом. Вижу это место впервые с тех пор, как вернулась. Я избегала смотреть на него, не желая видеть, чтобы вновь не переживать боль, которая там была, и теперь, когда смотрю на этот дом, ничего не происходит. Не так напугана, как думала. Вспоминаю, как мама катала меня на качелях, когда я была совсем маленькой. Вспоминаю, как по несколько часов ночами разговаривала с Калланом через семиметровую пропасть, разделяющую наши владения. И все. Ничего больше. Каллан вылезает из машины и стоит рядом, уставившись в землю. Наконец, он поднимает голову и коротко машет нам рукой. Два дня назад он уже был бы здесь, пытаясь поговорить со мной, заставить меня выслушать его. Похоже, его приоритеты изменились. Он натянуто улыбается нам и направляется к себе. Я подумываю о том, чтобы разрыдаться. — Дай ему остыть, дитя. Пусть он немного подумает над этим. Я наблюдаю за вами уже много лет. И знаю, что ничего не кончено. Поверь мне, у вас двоих впереди еще долгий путь, и вы пройдете его вместе, без сомнения. Каллан закрывает за собой входную дверь, поглощенный темнотой внутри дома, и мое сердце разрывается еще сильнее. — Не уверена, Фрайдей. Думаю, что наш путь подошел к концу. Теперь я иду своей дорогой, а он своей. На этот раз навсегда. Глава 24 Каллан Синяя птица. Настоящее Видеть Корали у Фрайдей было тяжело. Каждая молекула моего тела тянулась к ней, хотела, чтобы подошел и обнял ее, прижал к себе и никогда не отпускал. В течение многих лет я чувствовал это. Мне понадобится больше пяти минут, чтобы избавиться от этой потребности в ней, даже если больше не хочу этого чувствовать. И я не могу понять, хочу ли я вообще этого. Боже. Почему она должна была хранить от меня такие секреты? С одной стороны, понимаю. Должно быть, для нее было ужасно пройти через это. Жертвы жестокого обращения часто настолько психически подавлены тем, что с ними произошло, что никогда никому в этом не признаются. Я читал об этом раньше и достаточно часто видел это в моделях, которых снимаю время от времени. Просто никогда не думал, что буду настолько слеп к этому, особенно в отношении того, с кем был так близок в то время. Чувствую, что подвел ее. А она подвела меня. Что за чертовщина. Может, мне пойти туда и попрощаться с ней? Должен ли я вообще сказать ей, что уезжаю? Не знаю, что делать. Я так потрясен событиями последних нескольких дней, что не могу поверить в правильность своего решения. Расхаживаю по дому, пытаясь собраться с мыслями, но час спустя ничего не проясняется. Мой рейс обратно в Нью-Йорк через двенадцать часов. Эта работа с Капали должна стать хорошим отвлечением, но есть солидный шанс, что моя голова просто не будет в игре. Если это произойдет, работа будет напрасной. Черт возьми. Может быть, мне стоит просто двигаться. Отправиться в аэропорт пораньше, посмотреть, есть ли более ранние рейсы. Я стою в гостиной, пораженный видениями того, что произошло здесь с Корали, когда она была здесь в последний раз, и снова разрываюсь на части. Но я подавляю свои чувства. Просто должен, бл*дь, уйти. Мне нужно убираться отсюда к чертовой матери. Бегу наверх, направляюсь в свою комнату и хватаю сумку. Протягиваю руку над кроватью, собираясь нажать на выключатель, чтобы уйти, когда пинаю что-то тяжелое под кроватью. Часть моего мозга уже знает, что это такое, но я все равно смотрю, присаживаясь на корточки и откидывая одеяло, чтобы обнаружить плетеную корзину, в которой мама держала мои «Лего», когда я был моложе. Правда, выбросил их, когда мне было тринадцать. И начал использовать ее для моего фотографического оборудования. Рука лежит поверх плетеного дерева, и сердце внезапно колотится в груди. Если открою и посмотрю, что там внутри, я прекрасно знаю, что произойдет. Раз, два, три, четыре, пять, шесть… Считаю до двадцати, прежде чем решаюсь и вытаскиваю корзину. Я жду еще целую минуту, закрыв рот обеими руками, тяжело дыша, прежде чем расстегнуть замок и поднять крышку. Одноразовые камеры. Не меньше тридцати. Половина из них мои, половина Корали, а внутри этих камер более чем восемнадцатимесячные воспоминания, любовь, радость, страдание и боль. Мы договорились, что подождем с их проявкой — вернемся к ним через десять лет в годовщину нашего знакомства. Они пролежали здесь на два года дольше, чем должны были. Когда мне было семнадцать лет, я с нетерпением ждал этого момента. Представил себе, как мы с Корали запираемся вместе в темной комнате и наблюдаем за каждой экспозицией, затаив дыхание, ожидая, пока снимок нашего прошлого расцветет в реальность. Это должен был быть прекрасный момент. Он должен был стать особенным. Я смотрю на камеры с датами и подумываю о том, чтобы вынести их на задний двор, выбросить в мусорный бак и поджечь. На мгновение мне кажется, что это было бы как освобождение, как отпускание. Но потом представляю себе чувство потери после того, как пластик, картон и пленка были бы съедены пламенем, и чувствую пустоту внутри. Встаю и спешу вниз, направляясь прямо на кухню. Я не покупал еды, в холодильнике ничего нет, но, к счастью, включил его, когда вернулся. В морозильнике достаточно кубиков льда для моей цели. Сгребаю их в старую миску и возвращаюсь наверх. Закрываю дверь в спальню, снимаю с крючка старый поношенный халат и швыряю его на пол, пиная ногой в щель, чтобы заслонить свет. Затем опускаю затемненные шторы, которые мама убедила меня установить, и включаю красный свет, висящий над моей кроватью. Затем комната освещается тусклым багровым светом, обеспечивающим достаточный контраст и тень, чтобы я мог видеть, что делаю. Все мое старое проявочное оборудование все еще в корзине вместе с камерами. Проявитель, моя старая стоп-ванна, фиксаж и фильтровальная бумага — все точно там, где я оставил. У моей кровати есть неоткрытая бутылка дистиллированной воды. Есть хороший шанс, что фиксатор и проявитель в моем наборе химически изменились за те годы, что они находились под кроватью, собирая пыль, но я готов рискнуть испортить несколько кадров, чтобы узнать наверняка. Быстро устанавливаю на своем старом столе все необходимое оборудование: мерные стаканчики, катушки, открывалку для кассет, бачок для проявки, термометр и таймер. Я так хорошо разбираюсь в практике темных комнат, что мне больше не нужно использовать термометр и таймер. Все действия доведены до автоматизма. Настраиваю все так, как привык, когда был моложе, следуя точному процессу, которому следовал тогда. Это был почти религиозный ритуал для меня, то, чем я так чертовски гордился. Проявитель слишком теплый. Я наливаю его в чашку и ставлю ее в свою импровизированную ледяную ванну, а затем жду. Выбрать камеру для этого эксперимента непросто. Есть большая вероятность, что это не сработает, и я в конечном итоге уничтожу кассету, поэтому должен смириться с потерей всего, что открываю. Так трудно вспомнить, что происходило, и когда за то время, что мы провели, накидываясь друг на друга и фотографируя. «Март»? Что, черт возьми, происходило в марте? Весна вступала в полную силу в начале того года. Было ненормально жарко. Я помню Корали, покрытую цветами, нас двоих, лежащих на спине на берегу реки, небо над головой такое синее. Помню, как Корали впервые пробралась в мой дом после того, как я пытался уговорить ее на это в течение нескольких недель. Зная то, что знаю сейчас, она была такой храброй, чтобы вообще сделать это. Я бы никогда не стал уговаривать ее сделать это, если бы знал, каким сумасшедшим был ее отец. Что бы это значило для нее, если бы ее поймали. Откладываю «март» обратно в корзину. Следующий «июнь». Я учил ее водить машину в свободное время. Отец не разрешал ей брать машину, даже не платил за уроки. Он сказал, что она недостаточно компетентна, чтобы водить машину, и что только навредит себе. Хотя готов поспорить, что он не хотел давать ей необходимые навыки, чтобы сбежать от него. «Октябрь». Октябрь был за месяц до того, как Корали сообщила мне, что беременна. Это был единственный раз, когда мы когда-либо спорили. Она все время казалась взвинченной и нервной. Мы постоянно спорили в течение трех дней, а потом не разговаривали целую неделю. Это был полный отстой. Если все-таки есть шанс потерять кадры, то невозможно найти лучшего месяца. Там, вероятно, полно снимков кукол вуду Каллана Кросса с булавками, торчащими из глазных яблок. Вскрываю кассету и готовлю пленку. Проявитель готов, поэтому я смешиваю раствор и приступаю к работе. Расхаживаю взад-вперед, ожидая появления первого из образов. Я могу замочить только пять кадров за раз, поэтому мне приходится делать это поэтапно. В конце концов снимки начинают появляться на бумаге. На первом снимке мы с Корали вместе, два идиота, ухмыляющиеся в объектив камеры. Выглядим такими молодыми. Такими счастливыми. Так нелепо влюбленными. Удивительно, как мало она изменилась с тех пор. Наверное, я выгляжу намного старше. Суровее, как будто между мной и внешним миром теперь есть барьер. На второй — фотография Фрайдей и ее сумасшедшей собачонки. Корали скомпоновала изображение так, чтобы оно выглядело как семейный портрет викторианской эпохи. Фрайдей, поглаживая Элджи, сурово смотрит в объектив. На третьем снимке — я в профиль. Фон яркий и раздутый, настолько, что я почти полностью в тени. Но все еще могу различить глубокую хмурость на моем лице. Выражение глубокой сосредоточенности в моих глазах. Понятия не имею, что делал в тот момент и почему выгляжу таким сосредоточенным. Через некоторое время Корали научилась правильно делать снимки. Она находила подходящий момент, когда я был по-настоящему отвлечен или занят каким-то делом, и именно тогда добиралась до меня, как чертов снайпер. Перехожу к снимку номер четыре, и глубоко внутри меня поднимается разочарование. Кажется, я все-таки потеряю несколько фотографий. Бумага остается белой. Даю ей лишнюю минуту, чтобы убедиться, что на ней ничего не появится, но она остается пустой. Или, по крайней мере, я думаю, что это так, пока не вынимаю ее из проявителя, позволяя жидкости стечь, и замечаю маленькое темное пятно в левом нижнем углу. Я прищуриваюсь, пытаясь понять, был ли это случайный снимок, сделанный Корали или что-то еще. Маленькое темное пятно слишком мало, чтобы быть уверенным в любом случае, поэтому я вставляю его в фиксатор и оставляю, пока перехожу к следующему изображению. На нем тоже самое. Но на этот раз темное пятно побольше, черные каракули на белом фоне. Это определенно что-то. Может быть, надпись? Что-то, что она написала для меня? Я двигаюсь быстро, перемещая бумагу и устанавливая пять новых изображений в проявителе. Каждый из них выходит таким же образом, со случайными темными формами и линиями на них. Я поворачиваю их в фиксаторе и сдвигаю другие изображения, чтобы повесить сушиться над головой. Не занимает много времени, чтобы закончить весь рулон пленки. Там есть еще фотографии меня, много счастливо улыбающейся Корали, но есть девять белых снимков с черными отметинами на них. Как только бумага немного высыхает, я снимаю фотографии и раскладываю их на полу, три в ширину и три в высоту. Смотрю на них, ожидая, когда они обретут смысл. Требуется некоторая перестановка, но в конце концов я понимаю, где соединяются линии и пятна. И в конце концов, я понимаю, что это не надпись. Это картина. Картина с изображением птицы. Она огромная, на холсте — должно быть, нарисована на материале, который я купил для нее, так как ее отец отказался покупать принадлежности для рисования. И она прекрасна. Теперь, присмотревшись внимательнее, я вижу, что это не одна птица, как мне показалось вначале, а целых три, одна внутри другой, самая маленькая — всего лишь крошечный силуэт, сделанный тремя взмахами кисти. Это такая простая картина, определенно не самая сложная вещь, которую когда-либо рисовала Корали, но она прекрасна, потому что я знаю, что она изображает. Это я и она. И наш ребенок. Вот как она собиралась мне сказать. Однажды, когда мы ссорились, она пришла ко мне домой и попросила проявить ее фотоаппарат. Я был упрямым мудаком и отказался. Так вот что она хотела мне показать. Присаживаюсь на корточки, глядя на фотографии, и мое сердце начинает колотиться. Я не привык чувствовать себя таким раздираемым, словно меня тянут и дергают в разных направлениях одновременно. Злюсь на нее. Корали все испортила. Но ведь я тоже все испортил. Мы оба виноваты. Если бы этого не случилось, возможно, мы бы сделали что-то позже, причинили друг другу боль, сделали что-то глупое, что заставило бы нас мчаться друг от друга по разным траекториям полета. Я был так уверен в нас тогда, что никогда не думал, что это могло бы случиться, но кто знает.