Танасис не уступал. У него накопилась куча «доказательств» того, что Панос не прав, чем он постоянно и докучал брату. Оба были ужасно упрямыми. В первые дни оккупации Темис регулярно бегала на крышу – убедиться, что Парфенон на месте. Она радовалась, что не видит чужого флага. Школы на время закрыли, и она ужасно соскучилась по Фотини. Связаться с ней Темис не могла, как и возразить бабушке и выйти на улицу в одиночку. Кирия Коралис проводила все больше времени перед иконостасом, и внуки видели, с каким пылом она крестится, когда сообщают новости. Темис не понимала, зачем бабушка это делает. С каждым днем ситуация ухудшалась, – очевидно, Бог не слышал ее молитв. Сформировали новое греческое правительство, и Темис ужаснулась самой мысли, что они сотрудничают с оккупантами. – Нам нужно проявить терпение. – Бабушка пыталась приободрить внуков. – Все будет хорошо, если мы станем делать то, что нам говорят. – Я не хочу делать то, что мне велят немцы, – возразила Темис. – Дурочка, не немцы, – сказала Маргарита, – а наш народ. В правительстве греки. Почему ты не хочешь послушать йайа? Ты никогда никого не слушаешь! – Замолчи, Маргарита, – огрызнулась Темис. – Просто ты дурочка, вот и все. Всегда такой была. Маргарита любила повторять, что младшая сестра тронулась умом, когда рухнул дом. Она говорила это в нарочито саркастичной манере и никогда не прислушивалась к мнению Темис. Ее отказ идти на парад в честь победы немецкой армии встретили с неодобрением. – Вот же дура, – сказала Маргарита, ткнув сестре пальцем под ребра. – Ты не знаешь, что упускаешь. Сама она уложила волосы и накрасила губы. На улицах собрались тысячи людей, многие следили за парадом с балконов. Члены ультраправой партии и участники ЭОН приветствовали проходящих солдат, кое-где на домах вывесили флаги со свастикой. Темис слышала, как сестра и бабушка вернулись с парада. Оба брата постоянно отсутствовали, и кирия Коралис не требовала с них объяснений. Паносу исполнилось девятнадцать, Танасису – двадцать один, и никто им был не указ. Хорошо, если они не пересекались. Хватало и раздора между сестрами, не к чему добавлять шумные ссоры братьев. Через день после армейского парада в Афинах Гитлер выступил с речью в Рейхстаге. Танасис прочел об этом заметку, настойчиво повторяя за ужином свои взгляды сестрам. – Он винит премьер-министра Великобритании в том, что здесь произошло, понимаете? – Черчилля? Даже кирия Коралис не видела в этом логики. – Как он может быть виноват в этом? – поинтересовалась Темис. – Глупости. – Мы сами позвали союзников на нашу землю, – сказал Танасис. – У Гитлера не осталось выбора. Послушайте, как он любит Грецию! Танасис достал из кармана газетную вырезку и быстро зачитал несколько фраз, в которых фюрер выразил сожаление по поводу нападения на эту страну. – Он говорит, что с рождения уважает культуру нашей страны, что здесь появились первые ростки красоты и достоинства, что ему нелегко далось решение… Танасис не заметил, как вернулся младший брат. – Он верит, что греческие солдаты сражались с величайшим мужеством и не испытывали страха смерти. Сообщили, что он освободит греческих пленных… – Танасис, ты веришь в то, во что хочешь верить! Старший брат круто развернулся: – А ты не хочешь принимать правду! – Но ты даже не знаешь правды! Немцы арестовали до парада множество людей. На улицах остались предатели вроде тебя. Гитлер уважает нашу страну не больше, чем Муссолини. Кирия Коралис молча натирала посуду, да так рьяно, что чуть не соскребла узор. Она любила обоих внуков, поэтому их ссоры огорчали ее не меньше, чем сообщения по радио. Пожилая дама старалась сдерживать свои эмоции. Предписания немцев гражданам Афин распространялись на все сферы жизни, и мятежные настроения Паноса усиливались. Приходили все новые и новые указания: развесить по городу эмблему нацистов, не помогать пленным союзникам, не слушать Би-би-си, не выходить на улицы после одиннадцати вечера. Многие греки, особенно молодежь, участвовали в саботаже. Панос подолгу отсутствовал, а кирия Коралис с замиранием сердца ждала стука в дверь и сообщения о его аресте. Тревоги пожилой дамы усилились, когда с Акрополя сорвали свастику. Услышав эти известия, она ужасно испугалась, что ее внук мог оказаться причастным, и с облегчением узнала, что нарушителей порядка поймали. – Жаль, меня там не было, йайа, – сказал Панос, обнимая бабушку. – Я бы так гордился собой! – Пообещай, что не натворишь глупостей, агапе му, – умоляла кирия Коралис. Внук не отвечал. Их разговор услышал Танасис. – Что за дурацкая выходка! – выпалил он. – Немцы теперь всех нас накажут. Думаешь, они просто так забудут? – Это был храбрый поступок! – возразил Панос. – Храбрый? – презрительно фыркнул Танасис. – Эти болваны только ухудшили ситуацию. Атмосфера между братьями накалялась, сестры тоже не ладили. Новое правительство распустило обожаемую Маргаритой организацию ЭОН, и Маргарита стала еще более вздорной, чем обычно, поэтому Темис приходилось все чаще сбегать к Фотини. В скромном жилище Каранидис она укрывалась от капризов сестры, делала уроки и размышляла о других вещах, нежели о вражеских солдатах на улицах. Гимназию для девочек то и дело закрывали, и Темис заимствовала книги из комнаты братьев, а также тратила отложенные деньги в книжном магазине. У них с Фотини всегда находилось, что почитать. В начале долгих летних каникул город наводнили не только немецкие роты, но и итальянские. В конце июня прибыли батальоны Муссолини. Жаркие месяцы девочки проводили дома у Фотини, увлеченно изучая математику и другие науки. Никто не мог опровергнуть истин Пифагора или периодической таблицы. Для богатых или бедных, монархистов или коммунистов ответы оставались одинаковыми. О научных формулах не спорили, и девочки на время забывали о том, как сильно изменился внешний мир. Они проверяли друг друга на знание химических элементов, пролистывали задачники, заглядывая в ответы, и поставили себе целью учить по стихотворению в неделю. Однажды Фотини разыскала изящный памфлет. Он хранился в одной из маминых книг. Девочки по очереди прочитали строфы «Эпитафии», поэмы, которую написал поэт Рицос под впечатлением от одной фотографии – на ней мать оплакивала сына, погибшего в ходе бунта[12]. Девочки были слишком юны, чтобы проникнуться такими эмоциями, и сочли стих сентиментальным. Они хихикали, когда в комнату неожиданно вошла кирия Каранидис. Мать заметила, что держит в руках ее дочь. – Что вы тут делаете? – потребовала она ответа и яростно забрала листок. Фотини понуро извинилась. – Эти стихи под запретом, – строго сказала мама. – Я спрятала их здесь не просто так. Мать вернула листок в тайник. Девочки не поняли, в чем провинились, но знали, что обсуждать это не стоит. – Вам пора возвращаться в школу, – смягчилась кирия Каранидис. – Если она, конечно, открыта. – Я скучаю по школе, – ответила Фотини. – А мне кажется, ты скучаешь по Димитрису, – подшутила Темис. Все три рассмеялись. Сейчас девочки учились отдельно от мальчиков, но некоторые парни из соседней гимназии флиртовали с ними, поджидая у школьных ворот. Многих привлекала красота Фотини, но ее интересовал лишь один мальчик, при имени которого она краснела. В жилище семьи Каранидис почти не проникали солнечные лучи, поэтому там сохранялась прохлада. Сидя в доме Фотини и повторяя древнегреческую грамматику перед новым учебным годом, Темис отгораживалась от всего прочего: жары, страха на улицах, мрачной атмосферы Патисии. Девочки мечтали вернуться в школу, но с наступлением осени уравнения перестали иметь значение: оккупационные силы превосходили по численности население страны, и всех нужно было прокормить. Эту роль возложили на Грецию. Но, кроме того, продовольственные товары вывозили в Германию. Решение союзников о блокаде Греции только ухудшило ситуацию. Как можно ограничить запасы немцев и итальянцев, не задев греков? Фотини и ее мать очень быстро ощутили последствия. – Еды стало меньше, а людей больше, – объяснила кирия Каранидис, вернувшись как-то днем с работы. В ее корзине лежали еще более скудные припасы. Темис смотрела, как женщина выкладывает на стол жалкие крохи, и вдруг поймала на себе взгляд Фотини. На лице подруги застыл стыд. Темис стало неловко, что она стесняет ее своим присутствием. В Патисии они питались более-менее нормально, но даже семья Коралис ощутила перемены. Кирия Коралис все эти годы гордилась тем, что может прокормить семью: она готовила полноценные блюда, покупала свежий хлеб, почти каждый день были мясо, овощи с рынка, домашняя пахлава. Пожилая дама бережливо расходовала средства. Но все разом изменилось. Сперва она старалась замаскировать проблему, но изо дня в день вносила правки в меню. Мясо стало жестче, потом уменьшилось и его количество. Одну курицу растягивали на всю неделю, пока в супе не оставались самые крохи. Кирия Коралис всегда держала в стеклянных банках у себя на кухне запасы круп, но и чечевица, и бобы, и нут постепенно закончились. Темис вспоминала о скудном ужине кирии Каранидис, состоявшем из горстки фасоли, когда холодным осенним вечером они с сестрой, братьями и бабушкой сидели за столом. Маргарита, как всегда, стонала, но ее жалобы, нацеленные на сестру, казались нелепыми. – Йайа, это нечестно, – сказала Маргарита, набив рот хлебом. – Что нечестно? – терпеливо ответила кирия Коралис. – Ты даешь Темис столько же еды, сколько и мальчикам. Маргарита следила, как бабушка разливает всем одинаковые порции супа. Когда-то она готовила куриное рагу. Теперь сквозь неаппетитный коричневый бульон просвечивался узор тарелки. Не плавай на поверхности рубленая капуста, суп стал бы просто горячей водой. – Маргарита, я всех кормлю одинаково. – Но это нечестно, – ответила внучка, придвигая к себе тарелку. Парни ничего не сказали, передавая миски по кругу.