А Любаша и сама знала, что не похвалит. За что ему теперь Любашу хвалить? Не за что. Она села на скамейку, вздохнула, но бабушка сказала: — Вздыхать нечего, берись за дело. Аханьем да воздыханием беды не исправить. И Любаша принялась за дело, да только теперь у неё всё валилось из рук. Стала доставать из корзины соль, чуть не опрокинула банку. Стала вынимать спички из коробки — спички рассыпала. — Сама управлюсь. Ладно… — махнула бабушка и сама растопила печку, сама поставила картошку на огонь, сама принялась резать на сковородку розовое, крепкое сало. А Любаша прислушивалась к гулу комбайнов, думала об одном: «Вот придут сейчас комбайнёры, придёт Иван Романыч, про всё узнает и сразу скажет: «Ну, ясно-понятно! Никакая ты не Любовь Николаевна, а как была чижиком, так чижиком и осталась. У тебя только и уменья, что государственные вёдра в колодце топить!» Он прямо так и скажет — государственные! — как сказал шофёру Петеньке про буханки. И, наверняка, так же вот потом нахмурится и сердито замолчит, и куда ей, Любаше, тогда деваться? Хоть пешком уходи обратно в село… Но в селе, наверное, давно известно, что Любаша уехала с бабушкой кормить комбайнёров. И, конечно, кто-нибудь да и спросит: «Ну как? Накормила? Съездила?», и это будет уже совсем великая-превеликая стыдобушка». Она поглядела в ту сторону, куда убегала дорога. Там, за жарким полем, стоял хмурый лес. За лесом подымались голубоватые холмы, и на одном, на самом далёком, холме чуть виднелись крошечные домики села, и Любаше стало от этого ещё тоскливее. А шум комбайнов нарастал. Они подходили к самой околице. Теперь хорошо было слыхать, как гремят перегретые на солнце моторы, и вдруг они смолкли, настала тишина, и бабушка сказала: — Приехали! Сердце у Любаши оборвалось, Любаша бросилась бежать. — Куда ты? — закричала бабушка, да Любаша даже и не оглянулась. Она мчалась изо всех сил. Длинный фартук распустился, мешал ей, она наступила на него, чуть не упала, но лишь взмахнула руками и помчалась дальше. Она бежала всё шибче и шибче прямо к комбайнам. И вот перелезла старую изгородь, а навстречу ей уже шагал Иван Романыч, а за Иваном Романычем — комбайнёры, и даже Петенька-шофёр был тут. Все пятеро улыбались Любаше ещё издали, но она зажмурилась, остановилась, подхватила фартук и, почти задохнувшись, крикнула: — Я ведро утопила! Государственное! На кухне воды нет. Иван Романыч улыбаться перестал. Комбайнёры улыбаться тоже перестали. А кудрявый Петенька испуганно спросил: — Чё? И шамовки никакой нету? Любаша хотела сказать, что есть, но дыхание у неё перехватило, и она только стояла, да комкала в руках фартук, да моргала мокрыми ресницами. Иван Романыч оглянулся на комбайнёров, пожал плечами: — Ничего не понимаю… Комбайнёры тоже пожали плечами. Они все растерянной Любаше показались одинаковыми. Все — в кирзовых сапожищах, в пыльных брюках, в мокрых от пота майках; руки, плечи обожжены солнцем. Только голова у каждого была покрыта по-разному. На одном — татарская тюбетейка, на другом — соломенная шляпа, на третьем — ситцевая шапочка с целлофановым козырьком. Они переглянулись молча, а Иван Романыч легонько повернул Любашу за плечо, подтолкнул назад к изгороди: — Ясно-понятно, что ничего не понятно. Кухня-то вовсю дымит, работает. Пошли, разберёмся на месте. Бригадир шагнул через изгородь, Любаша перелезла за ним, побежала следом. Фартук всё время спадал, она его подхватывала, а Иван Романыч шагал быстро, и комбайнёры шагали тоже очень быстро. Из-под ног у них взлетали с сухим треском кузнечики. Комбайнеры шли прямо к рябинам, к бабушкиной кухне. А бабушка их тоже увидела и, морщась от печного жара, засуетилась, подхватила тряпкой сковороду, понесла к столу. Петенька потянул носом воздух: — Ого! Шкворками пахнет! — Не шкворками, а шкварками, — поправил Петеньку комбайнёр в ситцевой шапочке. Поправил, сразу повеселел и гулко хлопнул здоровенной ладонью Петеньку по спине: — А ты боялся, «шамовки» нет… Как так нет, когда кухарит сама Лизавета Марковна? Петенька дурашливо присел, раскинул руки и на полусогнутых ногах, гусем, пошёл к бабушке: Лизавета Марковна, Миленький дружок! Шкварок нам нажарила Целенький горшок! И тут засмеялись все. И даже Любаша не то громко всхлипнула, не то засмеялась. Бабушка схватила со стола полотенце, шлёпнула Петеньку по кудрявой голове, тот изобразил ужас, повалился на скамейку, замахал руками, ногами: — Ое-ёй! Ое-ёй! А бабушка всё нахлёстывала и всё приговаривала: — Вот тебе, вот тебе… Вечно ты, Петенька, дуришь! Вечно у тебя шуточки! Какой горшок, когда сало на сковородке… И было видно, что бабушка очень рада Петенькиной шутке, что шутка пришлась к месту, потому что и сам Иван Романыч стоял теперь да смотрел на Петеньку с бабушкой и тоже посмеивался. Потом он кивнул на Любашу, негромко спросил: — Что хоть случилось-то? Бабушка сразу принялась вытирать кухонным полотенцем совершенно чистый стол: — Дак ведро потопили… Воду кастрюлей таскали… Вон той вот. Прямо и смех, и грех. Она подняла голову и виноватыми, жалостными глазами тоже показала на Любашу: — Ты уж, Иван, прости её. Не ругай. А Иван Романыч всё слушал да слушал бабушку, всё усмехался да усмехался помаленьку и вдруг сел на скамью рядом с Петенькой и захохотал во всю мочь. — Ну и ну! Только-то! Я а думал нивесть что… Он утёр ладонью мокрые от смеха глаза, поманил к себе Любашу: — Иди-ка сюда, паникёрша, иди… Значит, расстроилась? Очень? — Угу, — потупилась Любаша. — Не горюй. Сейчас мы это дело поправим. Он весело глянул на комбайнёров. — Кто у нас по этаким делам мастак? Ведро надо из колодца вытащить.