Глава 1 «Второе рождение» 16 июля 1941 года Начальник штаба Северо-Западного фронта генерал-лейтенант Ватутин Новгород – Так точно, товарищ генерал армии! Немедленно примем необходимые меры! По исполнении доложу! Небольшого росточка, совсем моложавый, с юным лицом, похожий на подростка, немного чуть полноватый генерал, как ядовитую змею, с опаской и осторожностью, положил телефонную трубку. Связь с Москвой была отлажена, хотя порой Николаю Федоровичу очень хотелось, чтобы она временами отсутствовала – постоянные звонки по ВЧ порядком нервировали. Начальника Генерального штаба генерала армии Жукова Ватутин знал достаточно хорошо – с прошлого 1940 года, когда тот, тогда еще командующий Киевским округом, сменил на столь ответственной должности генерала армии Мерецкова, снятого по итогам «зимней войны» с Финляндией. Очень неудачной по большому счету, но об этом предпочитали помалкивать, дабы не быть обвиненными в «пораженчестве», «паникерстве» или «неверии в могущество РККА». Властная натура Жукова проявилась не то что с первых дней – с первых часов: чрезвычайно требовательный, жесткий характером, даже жестокий, победитель в боях против японцев на реке Халхин-Гол заставил Генштаб в мирное время работать так, словно идет война. Сам Ватутин с тех дней забыл про отдых и воскресные дни, сам часто оставался ночевать в кабинете, тихо радуясь, что есть диван – другим командирам приходилось спать на столах и стульях. Напряженный ритм работы захлестнул всех работников наркомата обороны и Генштаба – Красная армия не просто увеличивалась, этот процесс имел прямо-таки взрывной характер. До двух с половиной сотен, более чем вдвое, выросло количество стрелковых, горнострелковых и моторизованных дивизий и бригад. Развертывалась 61-я танковая дивизия, на укомплектование пошли танковые бригады и отдельные батальоны при стрелковых дивизиях. Выгребали все подчистую, всячески тасуя технику и кадры, но проблемы как снежный ком росли час от часу. И не успели – война началась раньше, чем было запланировано, застав советские войска в стадии развертывания. Тому есть объяснение – Германия при любом варианте, даже самом благоприятном для СССР, всегда могла не только сосредоточить свои войска раньше, но и упредить, нанести мощный превентивный удар. – Что делать?! Столь извечный русский вопрос Ватутин, как многие другие советские генералы, задавал себе все эти долгие и страшные по нервотрепке июльские дни, с момента назначения на должность начальника штаба фронта. Картина на карте, расчерченная синими стрелами, отображающими действия врага, не сулила ничего доброго в ближайшей перспективе. И в отдаленном будущем тоже, если брать существующие ныне реалии. 8‐я армия генерала Иванова откатилась в Эстонию, сейчас еле держала 230 км фронта своими двумя основательно потрепанными корпусами. 10‐й закрепился по реке Навесте, а 11‐й по реке Эмбах. Фронт велик для четырех дивизий, в каждой из которых едва по полку, вот только местные торфяники и болота ограничивают врагу любой маневр, а фланги отошедших корпусов прикрыты озерами. К тому же удалось ввести в бой две свежие дивизии – 16‐я поддержала 10‐й корпус, а спешно перевезенная эшелонами от Нарвы 191‐я – 11‐й корпус. Последний к тому же получил серьезные подкрепления из 11‐й армии генерала Гловацкого. Более того, с восточного берега Чудского озера под Тарту перебросили маршевый батальон, полк ленинградских ополченцев и два истребительных батальона. Плюс на озере довольно сильная флотилия капитана 1‐го ранга Аврамова в составе канонерских лодок, бронекатеров и прочих судов, формируются в Гдове еще два батальона морской пехоты, что для 11‐го корпуса генерал-майора Шумилова неплохой помощью будут. 11‐я армия генерала Гловацкого занимает по фронту едва сотню верст – но самая сильная по составу и, главное – боеспособная. Более того, первый штурм уже отразила, причем целой танковой армии противника, с большими для немцев потерями. Перегруппировав силы, вчера фашисты начали вторую попытку, но, судя по вечернему рапорту Николая Михайловича, наши части удерживают позиции. Все же у него 7 достаточно полнокровных стрелковых дивизий, опирающихся на глубоко эшелонированную оборону, с мощными бетонными дотами «Линии Сталина», как ее уже называют даже в приказах, и которую чрезвычайно энергичный и предприимчивый командующий 11‐й армией продолжает всячески усиливать и совершенствовать. Очень походит на Жукова по характеру – такой же жесткий и грубый, более того, любитель крепкого словца, чем смог шокировать даже маршала Ворошилова. Гловацкого Ватутин не узнал, хотя был знаком с ним с конца 1920‐х годов, с момента учебы в академии. Умный, толковый, предусмотрительный – все эти качества с войной развились чрезвычайно. А воли и решительности стало многократно больше – благодаря им, наверное, и удалось остановить немцев на линии дотов ПсУРа. Здесь гитлеровцы фронт не прорвут – в тылу у армии Ленинград, помощь оттуда уже не просто ощутима. Начата переброска значительных резервов – Северный фронт в дополнение к 191‐й под Тарту отправил к Пскову сразу три свежих полнокровных дивизии – 70‐ю, 177‐ю и 237‐ю, а также 198‐ю моторизованную дивизию, уже переформированную в обычную пехоту, с изъятием танкового полка и автотранспорта, что остро требовался для новых частей. Добавили к ним две спешно сформированные в Ленинграде дивизии народного ополчения. Плюс три танковых бригады, сведенных из дивизий – достаточно боеспособных, серьезных потерь пока не понесших. Только одна проблема – подкрепления будут приходить в течение недели, занимать позиции по мере выгрузки из эшелонов. Псковско-Островский рубеж части генерала Гловацкого обязательно удержат. Ватутин в том уже не сомневался ни на йоту, его крайне беспокоила третья армия фронта – 27‐я генерала Берзарина. Она уже еле держала фронт по реке Великой. Причем на южном фланге немцы прорвали ее стык с 22‐й армией генерала Ершакова, что выдвинулась заблаговременно еще до войны из Сибири, успела не только занять, но и подготовить Себежский и Полоцкий укрепрайоны к обороне. УРы свое предназначение полностью выполнили – вот уже десять дней враг пытается проломить их позиции, введя в сражение добрый десяток дивизий, включая две танковых и моторизованную, против наших 6 стрелковых дивизий. Командование СЗФ и он сам лично сделали все возможное, чтобы помочь соседнему Западному фронту, передав туда 29‐й стрелковый корпус и 126‐ю дивизию из разгромленной у границы прежней 11‐й армии, которая, по сути, теперь заново возродилась на основе частей Гловацкого под Псковом. Вот только заблуждаться по поводу их силы, вернее полного бессилия, не приходилось. Корпус территориальный, сформирован из военнослужащих бывшей литовской армии – обе дивизии, 179‐ю и 184‐ю, отводили от границы в тыл, опасаясь восстания. В результате массового дезертирства численность сократилась фактически до двух полков – едва 6 тысяч бойцов и командиров. И это произошло без всякого воздействия врага, с первыми залпами войны 29‐й корпус сразу начали уводить за Двину. 126‐я дивизия понесла огромные потери, в две трети от штатного состава, и представляла пусть обстрелянное, но слабое соединение в четыре с половиной тысячи бойцов и командиров, по большому счету бригаду. Это все, что смогли найти и выделить в виде помощи. Резервов не было как таковых. 27‐я армия пока держала фронт своими двумя корпусами. 24‐й территориальный у Пушкинских Гор, сформированный из латышей, хоть и «усох» порядком до десяти тысяч личного состава в своих двух дивизиях, занял позиции и даже отбивался от пытающихся пройти вперед нескольких немецких батальонов. Врагу больше мешало отсутствие дорог и местность: заболоченная пойма Великой – достаточно серьезное препятствие. Преодолеть ее не смог моторизованный корпус генерала Манштейна, который попал чуть позже в плен – Ватутин уже имел удовольствие побеседовать с вражеским генералом и сделал для себя достаточно серьезные выводы. Находившийся южнее Пушкинских Гор старинный городок Опочка, второе возможное направление вражеского наступления, обороняли части 65‐го стрелкового корпуса, собранные с бору по нитке. Управление корпусом с началом войны стало совсем «пустым», там кроме штаба не имелось никаких соединений. Теперь включили две потрепанных стрелковых дивизии – 5‐ю и 23‐ю, отступившие от самой границы, и сведенную в бригаду 46‐ю танковую дивизию. Оборону пока держат, вот только через несколько дней ситуация может резко ухудшиться. Дело в том, что 22‐я армия начала отход к Великим Лукам, к позициям на реке Ловати, обнажая левый фланг 27‐й армии. Ее тоже нужно отводить, но тогда немцы выйдут в тыл Псковско-Островского УРа. Это плохо – судьба сражающейся 11‐й армии будет вскоре предрешена, дорога на Ленинград открыта для 4‐й танковой группы Гепнера, что только и ждет момента для рывка вперед. Нет, меры предприняты заблаговременно и одобрены Генеральным штабом – по северному берегу Черехи на Порхов и далее по Шелони до Ильменского озера возводится оборонительный пояс, в тылу которого спешно готовится еще одна позиция – Лужский рубеж. Нужно только время для занятия войсками, а его может и не хватить. Проблема состоит еще в том, что все три армии окажутся оторванными друг от друга большими озерами, сражаться они станут поодиночке, не имея опоры на «соседа». Нужны резервы, чтобы закрыть «Невельскую дыру», а их нет. На переформирование отведены дивизии 21‐го и 3‐го механизированных корпусов. Первый упразднен, последний приходится буквально собирать, 2‐я танковая и 84‐я моторизованная дивизии фактически наголову разгромлены противником. И вот звонок от генерала Жукова – к концу июля на фронт начнут прибывать вновь сформированные стрелковые дивизии, значительно ослабленного, нового по военному времени штата, без гаубичного артполка. Оттого ценность этих соединений, «детища перманентной мобилизации», весьма условна. Но это и есть самые ценные резервы! Снова возникает проблема острой нехватки времени – за две недели может произойти много чего, и отнюдь не самого приятного. А собственных резервов нет. В Порхове пополняются 33‐я и 188‐я дивизии и 42‐я танковая бригада, еще дальше в тылу имеются только части 5‐го воздушно-десантного корпуса из трех бригад, в каждой из которых и батальона не наберется – все, что осталось от отчаянных атак советских парашютистов на Двинск. И где же взять силы, чтобы скрепить южный фланг фронта, что трещит по швам?! Вариант только один – необходимы две ленинградские дивизии, из тех что перевозят на Псковско-Новгородский рубеж, и 1‐й мехкорпус генерала Лелюшенко, что развернут восточнее Пскова. Но вот здесь нужен приказ от маршала Ворошилова, а он его не отдаст. Командующий фронтом генерал Собенников попытался взять резервы у Гловацкого без санкции главкома и получил жестокий разнос от «первого маршала». – А если попросить Николая Михайловича походатайствовать? Ведь не может не понять, что это крайне необходимо?! Для любого военного такая мысль показалась бы дикой – через своего подчиненного просить вышестоящее командование?! Но таковы реалии – к доводам Гловацкого маршал Ворошилов прислушается, тот у него на особом счету сейчас, пользуется доверием. Еще бы – Псковский УР единственный на всей «старой границе», который удалось удержать. – А ведь стоит это сделать! Стоит… Генерал отвлекся от мысли – в дверь осторожно постучали, все же ночь на дворе, и, дождавшись разрешения, в кабинет начальника штаба фронта вошел дежурный связист с рубиновыми кубиками старшего лейтенанта на черных петлицах. В руке картонная папка с бумагами. – Товарищ генерал! Только получены радиограммы из Пскова, а также из Гдова, от командующего Чудской флотилией! Ватутин взял листки и кивком головы отпустил связиста. Прочитав текст, генерал почувствовал себя плохо, рванул воротник кителя – ему не хватало воздуха. Тяжело опустившись на стул, он машинально посмотрел на время, поставленное в тексте. – Час тому назад?! Как все некстати случилось! Но почему же мне не доложили раньше?! Ватутин не любил крепких слов, но тут облегчил душу. Посмотрел на второй листок – и выругался как заправский сапожник, в три колена. Если в радиограмме начальника штаба 11‐й армии говорилось, что командующий тяжело контужен и отправлен гидросамолетом в Ленинград, то капитан 1‐го ранга Аврамов доложил, что данный МБР‐2 флотилии почти сразу же после взлета сбит над Псковским озером фашистским истребителем, авиация врага активно летает – стоят «белые ночи». Поиски генерала Гловацкого моряками уже начаты, отправлены катера. Чуть отдышавшись, Ватутин решил, что нужно немедленно сообщить о случившейся трагедии с командармом‐11 в Генштаб, поисками виновных в нерасторопности можно заняться чуть позднее. Но не успел протянуть руку к телефону, как тот требовательно издал зуммер. Догадываясь, кого он сейчас услышит, моряки явно оказались намного быстрее своих сухопутных коллег, Николай Федорович обреченно поднял трубку, будто налившуюся свинцом, и услышал гневный голос генерала армии Жукова: – Какого хрена не доложил про Гловацкого?! Почему я должен узнавать от наркома флота? Командующий 11‐й армией генерал-лейтенант Гловацкий Псковское озеро Странно чувствовать свое тело каким-то полностью одеревеневшим, будто в полено превращенным. Словно любимый сын небезызвестного папы Карло. Такое «состояние Буратино» можно испытать наяву и в крепком сне. Вот тут главное не перепутать реальность и наваждение. Правый бок жгло что-то очень горячее и мягкое, сверху тоже тепло, а под спиною шершавое, колючее и холодное. И ветерок чувствовался, влагой наполненный, приятно холодил лицо. И мысли потекли в голове, тягучие как патока. «Что я Гловацкий Николай Михайлович 46‐ти лет от роду, то помню хорошо. Неужто это был сон?! Война, я в теле своего полного тезки, небо в дыму, немецкие танки… Вот жуть какая, даже десятой доли этого кошмара я в Чечне не видел. Угораздило же попасть в передрягу, еще и горло фашисту перегрыз – кто бы сказал, не поверил бы! Приснился же сон! А Соня?! Она мне тоже привиделась?! Не хочу обратно!» Гловацкий всей своей душою и телом рванулся к яркому солнечному свету, что слепил глаза. Видимо, судорожное движение и привело полностью в сознание – теперь Николай Михайлович понял, что не спит уже, и с трудом смог открыть глаза. – Озеро… Голубая гладь была подсвечена встающим перед глазами солнцем – все пространство в добрых полтора десятка верст переливалось красками, да так ярко, что смотреть было больно. Остро захотелось пить, попробовал встать, но ноги не держали. Ничего не видя кругом, кроме манящей воды, Гловацкий пополз к ней, благо совсем рядом, буквально несколько метров. Странно, но вода не была холодной, впрочем, и теплой ее назвать затруднительно – само то, недаром такую водичку летней считают. – Благодать… Жажда прошла, сил прибавилось, сгинули усталость и боль. И только сейчас Николай Михайлович обнаружил, что сидит на песке в библейском костюме Адама до его грехопадения. Пристально посмотрел на отражение, что переливалось в чуть колеблющейся глади. Там на него свирепо скалилось изуродованное шрамами лицо, и вздох облегчения вырвался из груди: – Не сон… Я генерал Гловацкий… Он повернулся, и теплая волна радости заполонила душу. Соня спала – почти голышом, в нелепых белых трусиках, больше походящих на мужские «семейники», женщина свернулась калачиком, обхватив ладонями плечи. А вот гимнастерка и юбка раскиданы на песке, там, где он лежал. И тут к нему вернулся слух. Николай Михайлович услышал не только чириканье каких-то птичек, но взрывы, что гремели недалеко. Причем практически беспрерывно, создавая для зеленеющей вокруг природы несвойственный ей фон. – Контузило меня прилично, это помню хорошо. Загибался конкретно, в глазах расплывалось, слух пропал, тело стало как студень… И боли уже не было, схлынула. Дела… Гловацкий попытался встать на ноги, и ему это удалось, хотя один раз шлепнулся на песок. К удивлению, ощутил, что возвращается прежняя сила, руки не дрожали, колени перестали подгибаться, как лапки у кузнечика. Это его обрадовало, и он, пошатываясь, подошел к женщине. Достаточно было прикоснуться к теплому плечу, как Соня сразу же вскинулась, растрепанная, с исцарапанным лицом, но глаза тут же засверкали двумя сапфирами. – Ты уже опамятовался, дорогой! Милый мой, хороший, единственный, родной… Я так испугалась за тебя! Теплые руки крепко обняли его и бережно усадили на расстеленную на песке юбку. Сухие губы любимой целовали его везде, казалось, что Соня старается не пропустить ни один шрам, царапину или ранку, словно обезумев от радости. И при этом она говорила взахлеб, с надрывом: – Тебя вечером в Псков привезли никакого, в беспамятстве – бомба ведь рядом взорвалась, бойца в клочья разодрало, а у тебя обмундирование в лохмотьях, все в крови, кишки дымятся… Я испугалась, а таки не твоя кровь, его… Контузило страшно, из ушей кровь текла, зрачки закатились, ты почти не дышал… Милый, горюшко мое! Бригвоенврач приказал в Ленинград тебя доставить, у моряков самолет на реке, у пристани… Я с тобою полетела, хотя не хотели отправлять… Ругалась, правда-правда, очень крепко, в госпиталях у нас все страшно матом кроют. Раненые всегда… – Я тоже матерюсь, – Гловацкий попытался пригладить черные волосы, растрепанные, все в песке. Соня всхлипнула, а он лишь обнял ее за плечи – хотел крепко, вот только прежней силы у него в руках не осталось. – Дальше что было, любовь моя? – Взлетели, я даже не испугалась, хотя первый раз в жизни полетела… И тут грохот, и мы стали падать. К тебе только прижалась, все… Ударились об озеро, самолет прямо-таки развалился в одночасье. Даже не поняла, как в воде оказалась, за тебя ухватилась и поволокла… – Мое ты счастье, но как смогла-то? – Гловацкий удивился. Выходит, она его спасла, а то бы утонул – тушка тушкой был, ничего не помнил. Соня хрупкая, совсем маленькая, и откуда у нее силы взялись?! – Я ведь плавать не умею, Коленька… Барахталась, за тебя цеплялась! Кусты увидела, берег рядом – самолет между островами в протоку упал. А песок под ногами почувствовала и выбралась на берег. Там сыро, камыши и кусты – вот я тебя через них на эту сторону протащила… Здесь песок, сухо – недалеко, хорошо, а то сил совсем не осталось… – А летчики как же, Софочка? – Я туда побежала, кричала с берега, в воду даже вошла, хотела до них добраться. Но там глубоко – дно ушло, еле вылезла. Ты знаешь, вынырнешь, глотнешь воздуха – и снова вниз тянет… Снова вынырнешь, и опять на дно. Вот так до берега обратно и допрыгала. А самолет торчит из воды, а пилоты так и не отозвались… Женщина зарыдала, прижалась головою к его коленям, а он мог только ласково гладить ее волосы. Да уж, досталось по самое не могу – его ранение, полет, авария, гибель экипажа и смертельное купание. А ведь могла запросто утонуть, но все же попыталась спасти летчиков. Отчаянной храбрости Соня, не всякая бы так рискнула. – Ничего, Софушка, ты у меня молодчинка! – Я тебя ночью пыталась греть, юбку на песок постелила, гимнастеркой накрыла, прижалась крепко – и молилась… Хотя нельзя, я же коммунист, а тут религия, она опиум для народа. Уже солнце взошло, стало тепло, и сама не заметила, как прикорнула. Наверное, с час назад… – Я тебя люблю! И горжусь тобою, родная! – Правда?! Она повернулась, на него в упор смотрели пронзительно-голубые глаза, сверкающие в бриллиантах слезинок. Он провел пальцами по щекам, слезы на них оставили влажные дорожки. Прижался к ним губами, язык ощутил солоноватость. Сердце переполняла нежность, он никогда еще не испытывал ощущения переполнявшего душу счастья. Много надо солдату по большому счету? Долг, перед Родиной исполненный, и любимая женщина, что всегда придет на помощь как друг, и этим все сказано. – Я счастлив, что встретил тебя в жизни! Я люблю и не хочу с тобой никогда расставаться! – Я тоже тебя люблю, Коленька, сильно-сильно, мне так хорошо, что ты есть у меня! Что ты рядом, мой генерал! – И мне, радость моя, – Гловацкий нежно провел ладонью по щеке, Соня закрыла глаза и всхлипнула, затем потянулась к нему губами. Сколько они целовались на песке, он не помнил, просто не ощущал хода времени, так ему было хорошо в эти мгновения, растянувшиеся через всю жизнь. Кто он был раньше?! Да никто, с точки зрения начальства, по их счету. Окончил Новосибирское командное училище внутренних войск в последнем выпуске советских лейтенантов. Прошел Карабах еще курсантом, потом две Чечни – три отметины, да два ордена с инвалидностью на память. И все: как там говорили им начальники – «Родина вас, ребята, не забудет!» Может быть, и так – не забыла, но и «не вспомнила» в лице своих чиновников. Попросил квартиру, что была положена, даже министру МВД писал, вот только тот не ответил с высоты своего кресла и тяжелых начальственных звезд на погонах. И верно, кто для него ковыляющий с палкой подполковник ОМОНа – так, отработанный материал, шлак, непредвиденные расходы для государства по большому счету – плати таким пенсию, а она денежки, пусть небольшие, но стоит. Впрочем, как говорят – не мы такие, а жизнь такая! Так и жил 15 лет в убогом домишке небольшого сибирского городка в полном одиночестве. Детишек не было, завести не успел, но, может, и к добру – супруга свалила сразу, как стал инвалидом. Книжки читал, грядки копал, да сварочными работами занимался – и для души, и денежка небольшая капала. Так бы и помер в одночасье, в забвении, вот только решил заняться судьбою своего однофамильца, тезки и земляка, что оборонял Псков в 1941 году, да был расстрелян после сдачи города. Съездил на Чудское озеро, повстречался там с колдуном одним – вот тут и произошли с ним действительно чудеса: оказался в теле самого генерала, аккурат две недели тому назад. «Провалился в прошлое», так сказать, прямо под гусеницы наступавших немецких танков. Правда, под Псковом их блицкриг забуксовал, неделю назад должны были город взять, но до сих пор стоят перед бетонными коробками дотов «Линии Сталина». Нет тут его заслуги – здесь он не обольщался, прекрасно зная, что с него полководец никакой. Просто войска успели занять оборону – только правильно распоряжался, так как подсказывали внутренний голос и память самого генерала, прекрасно знавшего военное дело. Вот так и воевали…