Мне другой любимой не надо. Горы, земли, моря, свет долин голубой Под луны таинственным взглядом. Пел мне Пан сладкозвучною флейтой своей, Лунный свет отражался в кимвалах сатиров, Нежный ветер ночной, тихий шелест ветвей. Запах трав луговых — все величие мира, Видел я, как безбрежное море лесов Обнимает подножие гор, покоряющих мир высотой, На вечерней заре сонм безгласных богов… Приключений мечта! Не хочу я любимой иной! Еще больше возбуждало чувства поэта море, и нам представляется непонятным, почему за всю свою жизнь Говард был у моря всего несколько раз. Он с любовью описывает разбивающиеся о берег волны, вздымаемые ураганом грозные водяные валы, утлые скорлупки кораблей, в которых люди пытаются побороть своего извечного врага — свирепый Океан. Корабли привлекали пристальный интерес как самого Говарда, так и его героев — Кулла, Соломона Кейна и Конана. Отзвуки поэзии Мэйсфидда можно найти в следующих достойных внимания строках: Остров древний! Последний приют кораблей, Бороздивших моря тех исчезнувших дней. Плен их вечен в оковах седых якорей. Скрывает мгла их теней сонм на берегу пустынном, Триремы нильские и лодки рыбаков в строю едином. Там галеон высокой мачтой щеголяет, Форштевень бригантины гордо выступает, Галер и шлюпов длинный ряд волна качает. Королевская шхуна с изящной своей красотой Будто брату, торговцу простому, кивает кормой. В первоначальном отрывке из „Песни Белит“ первая настоящая любовь Конану из Киммерии, пиратка Белит, находит свое последнее пристанище на морском дне: Отныне мы закончили скитанья, Прощайте, весла, сгинь напев ветров! Багровых стягов шумное дыханье Уж не разбудит сумрак берегов. И женщину, давнишний дар бесценный твой, Возьми обратно, пояс мира голубой! Весьма часто стихотворения Говарда рассказывают о всеобъемлющей ненависти и жестокости. Его „Гимн ненависти“ переполнен злобой, которую он ощущает к человеку и его трудам. Мы не знаем и едва ли сможем понять причину, вызвавшую подобное чувство автора к своим собратьям. Конечно, в детстве писатель встретился с пренебрежением приятелей, с весьма красноречивыми осуждающими взглядами, какими провожали его жители города, с видимым пренебрежением отца, занятого своими пациентами и старающегося проводить как можно меньше времени дома. К примеру, следующие строки написаны человеком, столь одержимым ненавистью, что удивительно, как она не вылилась в акт насилия: Нет у меня сочувствия к собрату моему, Представить не могу, что мог я быть влюблен. Зачем? Забудь. Все это ни к чему… Миг нынешний поглотит бег Времен. Земное, бренное — все унесется вдаль, Исчезнет, как прибоя пена, в шепоте свистящем И Будущего скорбная печаль Как в дымке растворится в Настоящем. Тесно связана с прославлением смерти искренняя вера Говарда в то, что жизнь — это грязная шутка, которую играет судьба, что человеческие существа сродни животным, изъедены развратом и постепенно вырождаются, что восприимчивый человек видит недоступных ощущениям обыкновенных людей чудовищ, трупы и взращенных дьяволом демонов, обитающих в душах людей: Пришлось ему незамутненным взором Увидеть мир, подобный яме выгребной, Где ночь кричит, Порок милуется с Позором Под визг свиней, ведомых Дьявола рукой. Оскалясь злобно, трупы там гуляют И тянут к миру крючья лап своих когтистых, Там невидимки-демоны мелодию играют, Сводящую с ума, там тварей сонм нечистых. Там голозадых ведьм толпа, на похотливую луну Взор пев горящих устремив, блудливый пир ворит О, есть мечта! Чтоб глотку общую, на всех одну, Имело человечество. И взмах ножа все прекратит! Основным для натуры Говарда — что весьма часто выражается в его поэзии — было ощущение сладости смерти. Смерти, которая не минует никого, смерти, что является вратами к счастливому Завтра. Глубоко привязанный к своей матери, он еще в раннем возрасте пришел к решению никогда не покидать ее и определил себе счет дней сообразно со временем жизни единственного человека, на любовь которого мог безоговорочно рассчитывать. Если кто-то сомневается, что решение, принятое Говардом, было бесповоротным, ему достаточно прочесть стихи, написанные им в начале 20-х годов. Известные строки „Искусителя“ явно и безошибочно говорят об его чувстве: Я изнемог противиться теченью,