— Я слышал, как она закричала, не очень громко. Внизу, в подвале. А потом стало тихо. Олег говорил, что надо бы тело сжечь. Так, чтобы опознать было невозможно. За домом стояло полбочки солярки… Можно было все устроить лучше, чем в крематории. Но тут я сказал «нет». Не надо окончательно превращаться в скотов… Меня трясло, будто в лихорадке. Я не хотел… Я сказал, чтобы Олег отвез ее подальше и оставил на заметном месте. Чтобы тело быстро нашли и похоронили по-человечески. Когда история дошла до Колодного, он сказал, чтобы я не волновался. Менты это дело не раскрутят. Там работают олухи и пьяницы. Под Новый год ментам вообще не до службы. Надо делить продуктовые заказы и премии пропивать. Сказал, что в милиции повозятся с бесхозным трупом месяц и спишут все в архив. Или пришьют дело какому-то случайному алкашу. Ты запомни на будущее: на мне крови нет… Я ее пальцем не тронул. — Уже запомнил. Разин отступил на шаг, занес резиновую палку над головой, ударил между основанием шеи и ухом. Удар был такой силы, что повредил два шейных позвонка, чуть не снес голову. Греков некоторое время лежал на полу, не ощущая ни рук, ни ног, не чувствуя течения времени, только нестерпимую боль в голове и спине. Сознание возвращалось и пропадало. Мучительно хотелось пить, но он не мог позвать своего мучителя и попросить глоток воды, даже пальцем не мог пошевелить. Левый глаз почему-то почти ничего не видел, из глазницы сочилась кровь. Хотелось умереть, но смерть не приходила. Каким-то чудом он дожил до утра, когда Разин спустился в вниз, включил свет и добил его двумя ударами резиновой палки. Глава 12 Этот вечер член корреспондент Академии наук Михаил Наумович Корсаков вместе с красавицей женой Верой Игнатовой, просто Верочкой, провел в театре Сатиры, давали «Женитьбу Фигаро» со всеми ведущими артистами. Плащ и шубка остались не в гардеробе, а в персональной «волге», на представление Верочка брала с собой лишь французский бинокль в бархатном футляре и норковый палантин. Поэтому на обратной дороге по окончании спектакля они успели выйти из здания до того, как народ повалил из зала в гардероб, сели в черную машину, дожидавшуюся перед входом, и через полчаса уже переступили порог своей квартиры. Корсаков успел умыться, надеть халат и упасть в кресло под торшером. Все эти походы в театр его не очень радовали из-за суетности и многолюдья, теперь хотелось одного: перед сном спокойно посидеть с газетой. Телефон зазвенел поздно, когда Михаил Наумович звонков, тем более деловых, не ждал. Он снял трубку и услышал голос старого знакомого, правда, шапочного, некоего Сизова, доктора экономических наук, его недавно избрали в Академию членом-корреспондентом. Окрыленный успехом, он теперь много выступал, где надо и, самое главное, где не надо, и публично демонстрировал, что в своих экономических науках он ничего не смыслит. Глухим придушенным голосом Сизов пожаловался на причуды ранней весны, на радикулит, на врача терапевта, который неправильно лечит, и перешел к делу. Оказывается, в парткоме Академии наук сегодня был разговор о том, что Корсакова собираются убрать из Москвы, очевидно, планируют перевести на другую работу в другой город, а куда, — неизвестно. — Я звоню по-дружески, — сказал Сизов. — Так сказать, чтобы вы знали. Чтобы это не было сюрпризом. Мы уж сколько лет знакомы. В нашем возрасте от таких новостей знаете как: прихватит сердце, а «скорая» вовремя не доедет. Себя надо жалеть, если нас не жалеют. Корсаков не поверил ни одному слову, решил, что его собеседник по глупости что-то опять напутал, но положительные эмоции и хорошее настроение уже провалились в бездонную пропасть, в голову полезли неприятные мыслишки. Он вдруг вспомнил, что сегодня в проектном институте, в кабинете, где сидит несколько сотрудников, шел бурный разговор. Корсаков, проходя мимо по коридору, даже остановился и, кажется, услышал свое имя. Он потянул дверь, разговор тут же оборвался. Трое мужчин, среди них ведущий инженер, который знает не свое ремесло, а все сплетни в радиусе ста километров, были смущены. — Как это так: убрать из Москвы? — спросил Корсаков. — Кто так решил? — Я не знаю фамилий, — сказал Сизов. — Я ведь в Академии наук человек новый. Но разговор такой был. Не из Академии вас попросят, а только из института. Переведут на другую должность с прежней зарплатой и всеми доплатами и льготами. И квартиру оставят, и персональную машину. Слух пошел, будто-то бы на самом верху принимали решение. Кстати, Вере Ивановне привет. Жена у вас замечательная. — Слушай, при чем тут жена? Я заведую проектным институтом под названием «Синтез». Это слово, между прочим, нельзя по телефону произносить. Потому что мой институт разрабатывает не новые модели тапочек или сковородок, а нечто другое. Таких людей как я нельзя взять и куда-то там убрать. У нас советская власть, а не крепостное право, чтобы заслуженного человека без его ведома выбрасывали из Москвы в провинцию, словно щенка. Что ж, спасибо, за рассказ. Теперь мне предстоит бессонная ночь. Он положил трубку, но телефон снова зазвонил. На этот раз секретарь партийной организации института Герман Олегович Волков. Он извинился за поздний звонок и добавил, что партийные дела времени не знают. Видимо, он выбирал с чего начать, и начал с главного: его вызывали на Старую площадь, был серьезный разговор, там уверены, что наука отошла от производства. Ученые совершают открытия, далекие от реальной жизни. Получается, что наука идет одной дорогой, а производство другой, мало того, наука вырвалась вперед, а серьезной производственной базы под ногами нет. Идея в том, чтобы соединить эти два направления, — науку и производства, подчинить их единой задаче. И так далее. — Понимаете, о чем я? — спросил Волков. — С трудом, — признался Корсаков. — Я буду напрямик, по партийному, — Волков откашлялся. — Как вы знаете, что наши производственные мощности находятся под Куйбышевым. Мысль состоит в том, что науку надо приблизить к производству. Вы — мозг нашего института. Понимаете? Если бы вы жили там, все ваши задумки, идеи и начинания внедрялись бы почти мгновенно. Как говориться, на раз. А так, сами понимаете, вы здесь, а завод за тысячу километров. Мы солдаты партии. Мы привыкли выполнять ее решения. Тем более, дело срочное. Теперь понимаете? — Да, мы солдаты партии. Но вы остаетесь в Москве, а мне надо в Куйбышев. — Во-первых, это не навсегда. Во-вторых, московская квартира останется за вами. А жилплощадь там еще лучше. Я сегодня все вопросы провентилировал. Квартира из резерва обкома партии. Река, Жигулевское море. Красотища, а рыбалка какая… Я уверен, что вашей супруге там очень понравиться. — Значит, вы занимаетесь моими делами, а мне ни слова? Завтра я буду звонить в ЦК, там разберутся, кому из нас двоих ехать в Куйбышев. Я без пяти минут академик и ни в какой Куйбышев не поеду. — Я вижу, Михаил Наумович, нам с вами трудно найти общий язык. Я вас ставлю в известность, что завтра в полдень в институте пройдет заседание бюро партийной организации. Очень надеюсь, что вы придете. Выругавшись, Корсаков бросил трубку. Третий звонок был от Ивана Сиротенко, тоже директора крупного института и члена-корреспондента Академии наук, человека, которого Корсаков считал своим другом. Закрутился длинный тягучий разговор, полный намеков и недоговорок, из которого можно было понять, — в данный конкретный момент лучше выполнить то, что решили наверху, и не поднимать шума. Корсакова ценят и уважают все, и друзья, и коллеги, но ему надо ехать в Куйбышев, чем скорее, тем лучше. Сейчас весьма напряженная международная обстановка, следует прислушиваться к мнению партии и во всем ему следовать. * * * Корсаков пообещал, что так и сделает, поблагодарил за полезный совет, положил трубку и приуныл, если такое слышишь от человека, которому доверяешь, значит, дела совсем плохи. Он позвал жену. Наверное, Вера сидела в спальне и подслушивала, подняв трубку параллельно аппарата, тем лучше, ему не надо будет повторять то, что он только что услышал. Корсаков встал и зажег верхний свет, потому что хотел видеть лицо жены. Он остановился под люстрой посередине комнаты и стал мять в руках белый платок. Вера переоделась в розовый стеганый халатик и забыла застегнуть верхнюю пуговку. По ее румяным щекам и блестящим глазам Корсаков понял, — точно, подслушивала. — Верочка, у тебя появились неприятности, о которых мне еще не известно? — Неприятности от меня не отстают. Каждый день что-то новое. Интриги, зависть. Эти людишки, которые меня окружают, просто сочатся ненавистью и злобой. — Я не об этом. Мне нужно знать: случилось что-то серьезное? Или история с бывшей подругой, с покойной Таней Разиной, набрала обороты и вышла на новый уровень? — Понятия не имею, — жена сжала губы и прищурилась. — Тогда как прикажешь это понимать? Верочка, нам надо поговорить начистоту. Мне звонили разные люди, разными словами говорили одно и тоже. Они предлагают нам уехать из Москвы в Куйбышев. На время. — Мне уже чемодан собирать? — Вера рассмеялась, но в ее глазах стояли слезы. — Такие решения просто так не принимают. Должно быть основание, очень серьезное. Поэтому я спросил. — Я тебе отвечаю: у меня неприятностей нет. Если тебя захотели убрать с работы, езжай в свой Куйбышев. Хоть завтра, хоть сейчас. Один, разумеется. — Верочка, послушай… — Я отдала тебе свою молодость и красоту не для того, чтобы прозябать в Куйбышеве. Препираться не имело смысла, жена ушла в спальню, он сел в кресло и подумал, что с Верой сейчас надо бы построже, но он так не умел. * * * На следующий день с утра Михаил Наумович Корсаков приехал в Академию наук, поговорил с одним важным чиновником, который знал все кадровые перестановки. Новости были скорее хорошие, чем плохие. Да, наверху настаивают на отъезде Корсакова в Куйбышев, он займет должность главного инженера профильного завода. Но это не ссылка опального ученого. Никаких идеологических мотивов в новом назначении нет и не будет, Михаилу Наумовичу по-прежнему доверяют, ценят его инженерный и административный талант, — тут беспокоиться не надо. Наверху настаивают на ускорении работы над прототипом изделия «лазурь», испытаний которого ждут в министерстве обороны. И еще: начальство советует не оставлять супругу в Москве, ту ей будет одиноко. Новая хорошая квартира, уже обставленная импортной мебелью, — это само собой, плюс персональная машина, продуктовые заказы. Вскоре уезжать из Куйбышева Михаил Наумович с супругой уже не захочет. Корсаков немного успокоился, но все равно пытался возражать, хоть и вяло, словно нехотя, но возражений не приняли. Едва он приехал в институт, как секретарь партийной организации Герман Олегович Волков без стука зашел в его кабинет и сказал, что на сегодняшним расширенном заседании будет инструктор московского горкома, а также инструкторы из здешнего райкома. Но до заседания еще час, поэтому можно все обсудить в узком кругу. Он позвал из приемной трех мужчин, которых представил, но их имена тут же вылетели из головы Корсакова. Гости сели вдоль стены и приготовились слушать. Парторг присел за приставной столик. Волков повторил, что скоро начнется заседание, но вопрос в повестке не совсем подходит для общественного широкого обсуждения партийцев, дело затрагивает личную жизнь Корсакова, поэтому огласка нежелательна. Конечно, от партии они не должны иметь никаких секретов, даже сугубо личных, в этом правиле нет исключений. Мужчины, сидевшие вдоль стены, не проронили ни слова, но согласно закивали головами, мол, исключений нет ни для кого. Но все же, если вспомнить заслуги Корсакова перед Родиной, его научные работы и наконец его благородные седины, — личный вопрос все-таки желательно исключить из повестки. Сплетни расползутся по Москве, начнутся разговоры, пересуды. Зачем это? И что изменится, если решение о переезде в Куйбышев, временном переезде, всего на два-три года, уже принято наверху. Корсаков тоже кивал головой, хорошо понимая, что парторг намекает на какой-то скандал с участием его жены. Скандал настолько большой, что о нем узнали в Академии наук и на Старой площади, а теперь принимают меры, — так это у них называется. Парторг задумчиво посмотрел на портрет Ленина, словно решал, как бы вождь мирового пролетариата поступил на его месте: потащил щекотливый вопрос на всеобщее обсуждение или все обтяпал втихаря, за закрытыми дверями. Ленин не дурак, чтобы шум поднимать, если можно все по-тихому. — Так что вы думаете, Михаил Наумович: ставить вопрос о ваших личных отношениях с супругой, с Верой Ивановной, на широкое партийное обсуждение? Или отложить это дело? — Обсуждать, конечно, нежелательно, — вздохнул Корсаков. — Но я очень сомневаюсь, что Верочка согласиться туда ехать. Она в Москве родилась, выросла… — Ну мало ли кто где родился, — улыбнулся парторг и люди у стены тоже обменялись улыбками. — Господи… Я вот родился в бедном, нищем селе в Пензенской области. Но партия сказала: езжай, например, в Питер или в Москву. И я поехал, ни о чем не спрашивая. И все товарищи так поступили. Люди на стульях кивали головами. Корсаков подумал, что лично он сможет покинуть Москву на некоторое время, но для жены это будет большим потрясением, она в столице как рыба в воде, а что на периферии? Ни друзей, ни знакомых, ни столичных театров, ни ресторанов. Кстати, они планировали ужин в «Пекине» на седьмом этаже, где балкон, с него отличный вид на Москву в вечерних огнях. Поход придется отложить. В Куйбышеве Верочка будет томиться, скучать. — Я не про себя, — заупрямился Корсаков. — Но я не могу жену на веревке тащить. Она взрослый человек, пусть сама решает. * * * Повисла зловещая тишина, парторг нахмурился, откашлялся, и хотел что-то сказать, но его опередил один из приглашенных гостей, инструктор горкома, статный высокий мужчина с остекленевшими глазами, как у припадочного. Он поднялся, подошел ближе и сказал: — Партия для меня — это святое. Все собравшиеся закивали головами: да, и для нас партия — святое. — Мы уважаем ваши научные заслуги, — продолжил инструктор, сверля глазами Корсакова. — Но ваша супруга, гражданка Игнатова бросает тень не только на лучшие научные кадры. Она бросает тень на коммунистическую партию. А пачкать партию грязными руками мы не позволим. Это я вам заявляю со всей ответственностью, как коммунист. Инструктор говорил еще минут пять, Корсаков сидел неподвижно, словно врос в кресло, и чувствовал, как тяжело и часто бьется сердце. Через полчаса его на персональной машине увезли домой, накапав на дорогу валерьянки. Проблема с отъездом в Куйбышев была решена положительно и больше не вызывала никаких сомнений. Дома он сказал, что завтра уже привезут железнодорожные билеты и еще приедет парочка женщин, они помогут упаковать вещи в коробки. Когда все закончат, квартира будет закрыта и опечатана до их возвращения. Он очень надеется, что в Куйбышеве Верочка не наделает новых ошибок, но, если это все-таки случится, их отправят куда-нибудь в Бухару или Самарканд, возможно, еще дальше. Жена рассмеялась так, будто ее черти щекотали, сказала, что никуда не поедет и заперлась в своей комнате. Глава 13