— Спасибо, вы очень любезны. А она часто вас вспоминает. Говорит, что Роман Сергеевич Греков — лучший мужчина в Москве. С манерами и самый красивый. Греков поблагодарил супругу Шкловского, съел пару бутербродов, позвонил Давыдову и пообещал ему билет в Вахтанговский театр на «Принцессу Турандот». Затем сделал еще одну чашку кофе, но всю не выпил. Сидя на кухне, думал о том, что ценные вещи из этой квартиры просто так не вывезешь, если гэбэшники наблюдают за ним, то этой никчемной суетой, спасением от обыска и конфискации нескольких антикварных вещиц, он сделает себе хуже. Если же наблюдения нет, то и суетиться нечего. Вчера во время допроса он понервничал, отсюда ночные кошмары и пустые страхи. Что с того, что гэбэшники поболтали с ним, сняли показания. Они проводят первичные следственные мероприятия, уголовное дело по факту гибели Татьяны Разиной, видимо, не заведено, а если и заведут, придется повозиться, чтобы припереть к стенке Грекова. Но если комитетчики возьмутся всерьез… Значит, надо продумать плохой сценарий. Ума хватило не хранить дома крупных сумм, часть денег он держал в квартире двоюродной сестры, одинокой вдовы, проживавшей в Калуге. Другая часть денег и две сберегательные книжки на предъявителя спрятаны в Одинцово, на даче женщины-инвалида Ольги Николаевны, дальней родственницы, над которой Греков оформил опекунство. Бывал он у нее изредка, наездами, чтобы проверить, все ли на месте. Ольга, конечно, умная и симпатичная женщина, но о тайнике ей лучше не знать, чтобы не волноваться лишний раз, иначе сон нарушится. Значит, остались деньги, что хранятся у Жанны. Эта женщина еще не переехала в Москву из Питера, у нее тут будет приличная работа с командировками за границу по линии Внешторга. На счастье, год назад Жанна успела прописаться в квартире своей матери на Пятницкой улице, буквально за месяц до ее скоропостижной кончины. А в прошлом месяце состоялся развод с мужем-психопатом. На питерский кооператив Жанны есть покупатель, но документы пока не оформлены. С этой женщиной он крутил вялотекущий роман, но не спешил сблизиться, пока не утрясутся бытовые дела и, наконец, появится какая-то определенность. Жанна уже согласилась отдать возлюбленному выручку с продажи кооператива, мебели и еще кое-чего, а Греков обещал пустить наличность в выгодное дело и приумножить сбережения. Правда, он не сказал, что бизнес может лопнуть, а капитал исчезнуть, в денежных делах всегда есть риск. Но зачем огорчать даму, — не все сразу. Сейчас Жанна в Питере и не может оттуда уехать, пока не закончит с оформлением сделки, а он обещал раз в неделю заходить в квартиру покойной маман, чтобы полить цветы. Жанна — это самое слабое звено. Скоро комитетчики выяснят, с кем он поддерживает близкие отношения. Это не трудно. В Питере допросят Жанну, в Москве перетряхнут ее квартиру на Пятницкой. И денег там относительно немного, черт с ними, с деньгами, но если их найдут, то положение Грекова осложнится. Конечно, он заявит, что деньги не его. Но кто поверит… * * * Он натянул синюю импортную куртку на искусственном меху, которая после роскошного кожаного плаща показалась жалкой нищенской одежкой, спустился вниз и через пару минут уже залез в такси. Пока ехали до Добрынинского универмага, не заметил сзади подозрительных автомобилей. Большой магазин, вечно полный людьми, с толчеей и длинными очередями — хорошее место, чтобы оторваться от слежки, если таковая имеется. Он потратил некоторое время, блуждая от прилавка к прилавку, пробил в кассе чек и в парфюмерном отделе взял два одеколона «Чародей» по рубль десять в плоских флаконах. После этого ускорил движение и попал на улицу через другой вход, прошел проходными дворами к Пятницкой, окончательно убедившись, что он один. Квартира находилась в большом доме послевоенной постройки. Греков поднялся на пятый этаж, открыл дверь. Полумрак, пахло застоявшимся табачным дымом и пылью. Во всех трех комнатах окна занавешены тяжелыми шторами. Он вошел в меньшую комнату, зажег свет и стал копаться в секретере, туда он положил отвертку, но долго не мог найти ее среди бумаг. Из кладовой вытащил стремянку, отнес на кухню и взобрался на верхнюю ступеньку. Здесь, под потолком, при перестройке дома устроили вентиляционный короб, соединявший несколько квартир. Греков открутил винты, снял решетку, протянул руку и вытащил пыльный продолговатый сверток. Тут зазвонил телефон. Греков вздрогнул, выронил деньги и отвертку. Минуту неподвижно стоял на стремянке, слушая, как надрывается телефон. Он спустился за отверткой, поставил решетку на место и тщательно вымыл руки и лицо. Упаковочная бумага при ударе разорвалась, на свет божий вылезли пачки банкнот, в основном фиолетовые четвертные. Он нашел новую бумагу, упаковал деньги, заклеив пакет пластырем на матерчатой основе. Положил в спортивную сумку, взял из ванны полотенце и бросил сверху. Можно и знакомых на улице встретить, если спросят, — он едет в Сандуны, туда у него годичный абонемент. Снова очутившись на воздухе, он вдохнул сладкий запах весны и неторопливо прогулялся дворами на параллельную улицу, встал на край тротуара и помахал рукой, останавливая машину. Оказавшись у здания нового цирка, издали заметил на общей стоянке свои «жигули» и обрадовался машине так, будто встретил после долгой разлуки любимую женщину. * * * Греков поехал к тестю в поселок Красково. Быстро добрался до места, остановился у забора, нажал кнопку электрического звонка, укрепленного на столбе. Калитку открыл немолодой дядька в засаленной кепке и нищенских лохмотьях: резиновых ботах с латками, поношенном ватнике, прожженном на груди, и застиранных худых портках. Тесть так растрогался, что глаза увлажнились. Он помял в своих мозолистых лапах ладонь Грекова и повел его в дом. — Ты что ж без звонка? Я бы приготовил чего… — Я по-родственному, без церемоний. Иван Семенович Носов вышел на пенсию, пустил в московскую квартиру азербайджанцев, торговавших на Центральном рынке, и переехал в загородный дом, большой, с приличной мебелью и городскими удобствами. Тут был даже телефон, потому что тесть выправил документы, будто он участник войны, имеет награды и даже инвалидность, хотя пороха не нюхал, а в военные годы сбежал из Москвы в Самарканд, устроился где-то на железной дороге, только под самый конец, ближе к победе, собрался в армию. На участке росли вишневые деревья, только вишня, и ничего больше, почти как у Чехова. Летом все выглядит симпатично, но совсем скоро сценарий изменится, вишневый сад вырубят, землю и дом продадут. Греков шел по тропинке и думал: слава богу, недавно тесть закопал старую овчарку, невзлюбившую его, теперь можно приезжать в новых брюках. Греков вытащил из карманов пару плоских флаконов одеколона «Чародей», — он от комаров помогает, — и коробочку с зажигалкой «уотермен», подарочный вариант. Носов повертел коробочку в руках, вспоминая, нет ли такой штуки в его огромной коллекции, улыбнулся, показывая золотые зубы. Зимой он долго томился один, теперь зять приехал, ему можно выложить небогатые здешние новости и поговорить о международном положении, узнать, когда война начнется. Носов ушел к себе, вылез из телогрейки, сменил дырявую рубашку на новую. Заварил хорошего чая, открыл пачку овсяного печенья, насыпал в стеклянную вазочку карамель «снежок» и шоколадные конфеты. Сели на застекленной веранде, было тепло и солнечно, пахло весной. Тесть гордился, что зять в рот не берет ни водки, ни вина, поэтому своей вишневой наливки не предлагал. Глава 31 Греков пил чай, тесть спрашивал, будет ли в следующем году война с Америкой или отложат. А если не будет с Америкой, может, китайцы нападут и, через год-другой, отхватят и заселят весь Дальний Восток и половину Сибири. Вот жгучий вопрос: если случиться война с китайцами, когда ее ждать. Наконец, удовлетворив любопытство, Иван Семенович, спросил: — А Людка моя так и не звонит, и не пишет? — Нет известий, — скорбно покачал головой Греков. — Я бы сразу… — Беспутная баба. Ну, черт с ним с отцом, с мужем. Но хоть сыну бы позвонила. А может, она звонила, а Максим не говорит? — Он врать не приучен, — покачал головой Греков. — Когда вернусь, напомню ему, чтобы приехал, тебя навестил. Ты у него сам все спросишь. Он вырос за зиму. Зимнюю сессию на четверки сдал. В секцию ходит по баскетболу и еще на плавание. — Максим в тебя, умный. Я вот что думаю… Может, пора снова в милицию сходить. Или в прокуратуру. Положить им на стол новое заявление. Ну, в розыск… Все-таки женщина ушла из дома почти три года назад. И все, ни слуху, ни духу. Будто ее на свете не было. Ты еще тогда рассказывал, что Людмила звонила несколько раз. В последнем разговоре прощения просила. И больше ни письма, ни звонка. Разве такое может быть, чтобы женщина пропала, а родные не чухаются. Если тебе долго этим заниматься, сам пойду. Греков с досадой подумал, что Иван Семенович мужичонка настырный, и вправду пойдет в прокуратуру, запишется на прием, найдет адвоката. Снова начнут проверки, дознания. Сейчас для полного счастья именно этого не хватало, прокуратуры… — Иван Семеныч, сколько меня таскали по допросам… Думал, предъявят обвинение в похищении или в убийстве. Запросто… И посадили бы. И не сел я только потому, что весь тот месяц провел в Сочи. Там каждый день меня видели десятки людей. А в милицию я столько раз ходил, что вспомнить тошно. И справки наводил через знакомых. Среди погибших ее нет. Числится пропавшей без вести. — Хоть бы письмо оставила. Сердцем чувствую — она жива. Максима жалко. Растет парень без матери. Почти каждый раз во время встречи Носов затевал этот муторный разговор о пропавшей дочери. А Греков, пересказывая обстоятельства ухода жены, своих разговоров с ней, последних недель и дней брачной жизни, сдабривал свои повествования все новыми и новыми нюансами. Будто эти мифические разговоры с Людмилой состоялись буквально вчера и были они длинными, почти бесконечными. — Она сама так решила, сама ушла к чужому мужику, — сказал он. — В последний раз, когда звонила, сказала: прости меня, я полюбила другого человека. И счастлива с ним. Обратно не вернусь. Просила, чтобы Максима позвал к телефону. Но этого я не позволил. — Правильно. Пусть возвращается. А потом уж с Максимом будет разговаривать. — Я про то и говорю: мы с сыном ее ждем. А милиция… Много от нее проку? Ну, найдут женский труп, — приезжай на опознание. Еще найдут, — снова приезжай. А эти женские трупы под Москвой, когда весна, когда снег сходит, — их находят десятками. И большинство в таком состоянии, что их мать родная не опознает. У Люды заметных примет не имеется, ни крупных родинок, ни шрамов… Иван Семенович согласился, что от милиции проку немного, а по опознаниям ездить еще то удовольствие. Тесть всегда прислушивался к словам Грекова, полагая, что он крупный ученый, у которого не голова, а Дом советов. Он уважал зятя за умение жить, Греков без особого труда зарабатывает, сколько захочет. Но не пропьет, не истратит на баб, отложит деньги на черный день или в дело пустит. Не нравилась только манера шиковать, стильно одеваться и ездить на заметной машине, впрочем, может быть, в тех местах, в том обществе, где крутится зять, без всего этого шика — просто нельзя. — Рома, я же к тебе как к сыну… Скажи, ты ничего от меня не утаиваешь? — Чего утаивать? — Греков прижал руки к груди. — Если бы я что узнал, к тебе первому бы приехал. — А, может, денег им сунуть? Я бы дал, сколько надо. — Не знаю, — покачал головой Греков, прикидывая, сколько денег Носов может дать на взятки милиции. — Подумаем. А пока, Иван Семенович, сиди и не высовывайся. Лучше про себя расскажи. Как жизнь-то? — Какая там жизнь, Рома, — вздохнул Носов. — Сам знаешь, какие пенсии у стариков. Слезы. Но если в долг тебе надо, дам без вопросов. Только скажи, сколько. Ну, заранее, хоть за пару дней. Чтобы собрать успел. Всегда удивляла привычка Носова прибедняться и вспоминать пенсию, как будто он жил или живет на эту пенсию. Всю жизнь тесть проработал на мебельных складах, где вечно подворачивалась оказия взять хороший гарнитур, тут же перепродать за три цены, тут же достать новую мебель и снова перепродать. Греков смотрел, как тесть налил в блюдце горячего чая и стал пить из него, будто ребенок. Интересно, почему его до сих пор не посадили? Других пачками сажают, а его нет. Ответ один: умел воровать человек, от бога талант. * * * Греков смотрел в голубые глаза тестя и старался представить, сколько у него денег, где он их прячет, дома или, может быть, в огороде закопал. Предварительно разделил на части и зарыл в разных местах, чтобы при обыске, если такой случится, не нашли. Но ведь люди смертны, Иван Семенович может забрать секрет с собой в могилу, таких случаев без счета. Греков проявлял терпение ко всем его чудачествам, баловал зажигалками и ждал, когда же тесть заведет разговора о наследстве. Дочь у него была только одна и наследник один — внук. Значит, пора начать этот важный, самый главный в жизни разговор. Но Носов все тянул, будто сто лет себе намерил. Хитрый черт. — Ты вот что, Иван Семенович, — сказал Греков. — У меня кое-какие проблемы образовались. Ничего серьезного, но все-таки… Я позже расскажу. Попросить тебя хочу. Может, на днях зайдут из милиции или общественник из поселкового совета. Как бы без причины зайдут. Просто. И вдруг спросят, давно ли ты зятя видел? — И мне что делать? — Скажи, как есть: сегодня я приезжал на машине. Заночевал, на следующий день уехал. То есть, завтра в обед. Машина на участке стояла. С улицы ее не видно. Договорились? Это я на всякий случай. Наверняка никто не придет. — Какой разговор, Рома, все сделаю. Греков выпил вторую чашку чая, поднялся, сказал, что хочет забрать кое-что из своих вещей. Он зашел в комнату, в которой они с Людкой раньше останавливались, когда сюда приезжали, занавесил окна и включил свет. Он спрятал деньги в просторной кладовке, где хранились два тюка с вещами бывшей жены. В случае чего, если найдут сверток с червонцами, что ж, Греков об этих деньгах ведать не ведает, а тесть всю жизнь работал на складах, разумеется, воровал и спекулировал, хоть и не поймали ни разу. Вот и спрашивайте с него. А потом судите Ивана Семеновича Носова показательным судом, — и к стенке. Потому что в развитом социалистическом обществе не должно быть жулья. Глава 32 После возвращения из комитетского «дома отдыха» Разин три дня не выходил их квартиры, голова побаливала и немного кружилась. На утро четвертого дня головокружение прошло, тут же ожил телефон. Это был офицер из конторы, он сказал, что начальство ознакомилось бумагами, все нормально, осталось всего два-три вопроса. В течении часа к нему домой приедет человек и привезет бумаги, просьба никуда не уходить. Действительно, час спустя через кухонное окно Разин увидел, как подъехала «волга», появился мужчина в гражданском сером плаще, а не в форме фельдъегерской службы, через пару минут в дверь позвонили. На пороге стоял мужчина средних лет с портфелем, он показал удостоверение, переступил порог, снял плащ и ботинки. Прошел на кухню, вытащил большой конверт коричневатой бумаги и спросил, можно ли закурить. Он сказал, что в конторе просили ответить на несколько вопросов, по возможности подробнее, не надо упускать даже мелких деталей, которые сохранила память. Но и без лишней бюрократии, простым человеческим языком. Завтра в это же время, приедет кто-нибудь и все заберет. Гость сидел на табуретке, курил и равнодушно посматривал то в окно на бледно-голубое, почти весеннее небо, на порхающих голубей, то на пустые бутылки, расставленные под кухонным столом, то на Разина, в майке без рукавов, какого-то смурного, с всклокоченными волосами, видимо, еще до конца не проснувшегося. — У меня подчерк плохой, — сказал Разин. — И мелкий, к тому же. Начальство разберет мою писанину? А то я напишу, а они половину не поймут…