Так вот вы чем занимаетесь? – говорит он. – Студентка? Выпускница, – говорит она. – Я профессиональная актриса. Простите, какого рода? – говорит он. Она рассказывает, что гастролирует по округе. В одиночку? – говорит он. Она смеется. Если бы, – говорит она. – В труппе. С труппой. Он садится на траву, прислоняясь спиной к надгробию, смотрит на нее искоса. Хорошо, когда есть труппа, – говорит он. Ну да, временами, – говорит она. А пьесы какие? – говорит он. Она рассказывает ему про «Копперфильда» и Шекспира. И в шекспировской я королева, муж которой сходит с ума: он убежден, что у меня роман с его другом детства, хотя это не так, и поскольку он король, то изгоняет своего друга, сажает меня в тюрьму, отказывается от своей малютки-дочери и неумышленно губит собственной злобой сына, а потом и я тоже умираю, – говорит она. Боже правый, – говорит он. А в конце, шестнадцать лет спустя, меня выкатывают в виде собственной статуи, и вот те на – я вдруг оживаю и больше никакая не мертвая, – говорит она. А как же умершие дети? – говорит он. – Они тоже возвращаются? Только один из них, – говорит она. – Вообще-то очень сумбурная пьеса, выдающая себя за комедию. Значит, вы все время были живы и лишь прикидывались мертвой? – говорит он. Из текста это не совсем ясно, – говорит она. – Возможно. Но еще якобы, возможно, происходит чудо из чудес, и статуя, которая должна была быть похожа на меня в старости, оживает, это и есть я в старости, хотя столько лет была мертва. Скорее волшебство, чем обман. Скорее волшебство, чем обман, – говорит он. – Мне это нравится. Мне тоже, – говорит она. – Очень интересно это играть. Мощь. Типа этой истории про мужчину, который лепит модели из глины, оживляет их, знакомит с наукой, искусством и всем таким, учит пользоваться законами, быть справедливыми друг с другом, – говорит он. Не знаю этой истории, – говорит она. Ну да, он типа жулик, любит выделываться, лепит из глины людей, потом ворует власть у власть предержащих и дарит ее своим глиняным людям. Потом власть предержащие, разозлившись на него за то, что он дарит их власть собственным созданиям, приковывают его к скале, и каждый день орел клюет его вот тут, – говорит он, трогая свой бок. Или, может, тут, – говорит он. Он трогает другой свой бок. С какой стороны у нас печень? – говорит он. Точно не скажу, – говорит она. С обеих сторон, для надежности, – говорит он. Меня клюют во все бока, – поет она. – Справа, слева и с верхá[65]. Они смеются. Хороший голос, – говорит он. Спасибо, – говорит она. Я думал, шекспировской пьесой для летней поры должна быть та, про фей. Сон в летнюю ночь, – говорит он. Ох, феи, – говорит она. – Вообще-то «Зимняя сказка» целиком про лето. Она как бы говорит нам: не волнуйтесь, другой мир возможен. Если застрял в худшем из миров, важно уметь об этом сказать. Хотя бы обратить все в комедию. Он широко расставляет руки навстречу листве и небу. Не могу даже представить себе сейчас зиму, – говорит он. А я, блин, могу, – говорит она. – Я через день старею на несколько лет, зима-лето-зима-лето. Когда кончатся эти гастроли, мне уже, блин, сто лет будет. Мой отец божится, что, если в середине лета не вывернуть куртку наизнанку из уважения к феям, они будут подшучивать над тобой весь год, – говорит он. Угу, – говорит она. – Верно. Он делает это каждый год, говорит, его отец так делал, и отец его отца так делал, и отец отца его отца и что мы обязаны уважать предания, – говорит он. Знаете, чего я не догоняю в этих старых обычаях и тому подобном? – говорит она. – С какой стати феям вдруг понадобилось, чтобы кто-то выворачивал свою куртку наизнанку? В чем тут смысл? Чтобы им легче было украсть ваш бумажник, – говорит он. – У моего старика палатка на городском рынке. Фрукты-овощи. И когда кто-нибудь подходил что-то купить и у него был велосипед, который он прислонял к палатке, отец говорил мне: «Если увидишь, как кто-нибудь так делает, подлезь и толкни велик, чтобы упал». Потом он говорил покупателю: «Вот видите, феи говорят вам, чтобы не прислоняли свой велик к моей палатке». Теперь это делает для него кореш, подползает под брезент с задней стороны ящиков и толкает велик. Тот опрокидывается. «Феи». Его корешу уже семьдесят. Староват для феи, – говорит она. Он смеется. Если хотят, пусть забирают мой бумажник, эти феи, – говорит он. – Мне плевать. Что, правда? – говорит она. Сейчас все помешаны на деньгах, – говорит он. Он качает головой. Делать так, чтобы новое дерево выглядело, как старое, – все, что вам нужно от жизни, – говорит она. – Вы святой. Или дурачок. Ни то ни другое, – говорит он. – Деньги всегда приходят. Деньги – не главное. Очень немодно, – говорит она. – Не в ногу со временем. Уж я-то знаю о времени все, что мне нужно, – говорит он. Он тычет пальцем вверх. Что? – говорит она. Слушайте, – говорит он. И тотчас колокол на колокольне бьет три раза. Как это у вас получилось? – говорит она. Внутренние часы, – говорит он. Он поет на старый мотив, который она узнает[66]: Будет солнышко сверкать. Льды на полюсе растают. Она смеется. Неплохо, – говорит она. Крем для загара. Кличет гагара. Люди в Арктике загорают. Вы могли бы вступить в нашу театральную группу, – говорит она. Нет, спасибо, – говорит он. – Мне нравится быть собой. Он растягивается на траве рядом со старой могилой, положив голову на холмик. Надеюсь, тот, кто лежит здесь внизу, возражать не будет, – говорит он. – Надеюсь, у него было не одно хорошее лето, кем бы он ни был. Такой бедный, что и камня не поставили. Или, может, ему просто был не нужен. Как людям в былые дни. Ведь кто забудет, где похоронен любимый человек? Никто, пока это важно. Знаете, во времена вашего, как его, Диккенса, в его времена было одно лето, в середине 1800-х, точно такое же приятное, как и нынешнее. Но как раз перед этим ввели систему канализации, я хочу сказать, в городе Лондоне, и у всех людей впервые появился в доме туалет, он назывался ватерклозетом, и канализационные воды спускались прямо в реку, и они отравили реку, тысячи и тысячи людей… ну, в общем, умерли. Оба смеются. Держатся друг за дружку и смеются.