Но «мать» осталась у него, так что он не возражал. Хоть камень и стал непродажным. Что было как раз хорошо. В смысле, когда Дэниэл продал все остальное, этот он сохранил. Отлично. Дэниэл очень его любит. Он напрягается, пытаясь вспомнить, где значок. В его спальне в (Дэниэл напрягается, пытаясь вспомнить, где сейчас находится) в этом доме, соседском доме, на книжном шкафу. Бог с ним, – говорит Дэниэл. – Ты случайно не видела здесь где-нибудь пестрой металлической штучки? Металлической штучки? – говорит соседская дочь. С изображением пловчихи, – говорит он. – Она вот так держит у головы бокал. Дэниэл поднимает руку сбоку над головой и подносит к уху пустую чайную чашку. Залихватски. Соседская дочь смеется. Нет, – говорит она. – Точно не видела. А что это? За все те годы, что мы знакомы, – говорит он, – ты когда-нибудь видела где-нибудь на мне или в моем доме плоскую металлическую штучку – значок с изображением девочки, девочки-пловчихи? Если и видела, то не помню, – говорит соседская дочь. Маленькая штучка, – говорит Дэниэл. – Бог с ней. Кто-то теряет… Он ждет, пока соседская дочь снова углубится в свою книгу. Затем украдкой проверяет пол вокруг ног, ощупывает тапочками – нет ли под ними чего-нибудь. Как-то чудесным летним утром в столовой к Дэниэлу подходит мужчина. Этого самого мужчину Дэниэл видел по прибытии в порт Дугласа, этот самый мужчина шагал впереди него во время перехода, этот самый мужчина крикнул сержанту о том, что мужчина перед ним слишком стар и не может идти быстрее. Он представляется: мистер Ульман. Фред. В нем есть что-то очень официальное, чинное. У Дэниэла даже язык не поворачивается назвать его Фредом. Мистер Ульман говорит, он слышал, что молодой мистер Глюк – носитель английского языка, а также понимает по-немецки. Родился здесь, – говорит Дэниэл, – потом укатил, до шести лет говорил только по-немецки. После этого – только по-английски. Моему немецкому «я» – всего-навсего шесть лет. Я интересуюсь переводами, – говорит мужчина, – и тем, как все они неожиданно проговаривают разные вещи, пытаясь сказать одно и то же. Мне хочется думать, что благодаря своим двуязычным навыкам вы представляете интересный случай. Я собираю различные версии вот этой небольшой строфы. Он дает ему четверостишие на немецком, написанное от руки на клочке очень красивой толстой бумаги – такой бумага была раньше. Моя бабушка любила его повторять, – говорит мистер Ульман. – Я хотел бы услышать его на вашем английском. Дэниэл читает. Он берет маленький огрызок карандаша, оставленный для бухгалтерских счетов, подтачивает его ножом. Пишет на листе туалетной бумаги. Что-то зачеркивает. Переписывает все целиком и зачеркивает черновик. Пришлось изменить схему рифмовки, и я допустил непростительную грамматическую вольность, – говорит он. – Первый блин. Мистер Ульман читает: Не читайте кадиш, Не служите месс, Пусть царит молчанье в день, Когда я исчез. Для начала хорошо! – говорит мистер Ульман. Вид у него довольный. Вряд ли бы Гейне с вами согласился, – говорит Дэниэл. Да вы еще и Гейне узнали, – говорит мистер Ульман. – Несмотря на все свое английское образование. У меня сестра – немка, – говорит Дэниэл. – Так что вы думаете? Вам это пригодится? Мне нравится, – говорит мистер Ульман. – Очень нравится. Отлично. Спасибо вам. Возможно, взамен, мистер Ульман, – говорит Дэниэл, – вы одолжите мне три листа такой же бумаги, как та, на которой написан ваш Гейне? Я говорю «одолжите» и обещаю, что верну вам три таких же листа или даже лучше, как только они у меня появятся. После войны. Я не забуду. Мистер Ульман распахивает от удивления глаза. Дэниэл кладет на стойку тюбик зубной пасты. (Зубная паста, как и шоколад, – ценная вещь.) А это вам подарок, – говорит он. – Ладно? Мистер Ульман старый, минимум сорок. Он один из художников, подписавших письмо, которое они собираются отправить журналистам. Копия передается по лагерю. «СЭР, мы, нижеподписавшиеся художники, живописцы и скульпторы, в настоящее время интернированные в лагере Хатчинсон, Дуглас, О.М., хотели бы срочно обратиться ко всем британским коллегам и друзьям. Как всем прекрасно известно, мы покинули свои жилища и страны, поскольку мы сами, а также наша работа подвергались там огромной опасности. Мы приехали в Англию, поскольку верили, что здесь…» Продолжается письмо так: «…последняя надежда Демократии в Европе неопределенный период времени что-либо создать величайшую пользу этой стране миссия Искусства. Искусство не может существовать за колючей некоторыми газетами напряжение, в котором мы живем тесное сосуществование с тысячами людей никаких новостей неделями «Чистая бумага» заменяет разнообразные забыты…» и заканчивается так: «…и вернуть нам – всем беженцам от нацистского ига – единственное, без чего ни один художник не может жить и работать: СВОБОДУ». Жена мистера Ульмана, рассказывает мистер Ульман Дэниэлу, родила через несколько дней после его ареста первенца – дочку, которой он еще не видел. Дэниэл вспоминает это письмо художников. Еще увидите, – говорит он. Мистер Ульман грустно улыбается вместо благодарности. Он говорит, что был юристом. Рассказывает Дэниэлу, что, приобретя квалификацию и придя утром на работу, сел в своей конторе, но где-то в здании суда так шумели молотками и пилами, что он не мог сосредоточиться. Он спустился и вышел во двор – посмотреть, что происходит. Несколько рабочих возводили эшафот. Нет, это была гильотина. Мистер Ульман вовремя выбрался, приехал во Францию, стал живописцем, приехал в Испанию, встретил молодую англичанку, которая там путешествовала, дочь сэра Генри Крофта, девушку, преподававшую своим младшим братьям и сестрам – о, кощунство! – Карла Маркса. Затем она совершила немыслимое – вышла замуж за еврейского беженца без гроша за душой. В полицейском участке положила ему в карман пиджака чернила и упаковку угля. А в его чемодан упаковала блок этой хорошей бумаги. Он каждый день рисует на этой бумаге, говорит мистер Ульман, хотя бы один рисунок, иногда больше. Зависит от того, как себя чувствует: менее или более подавленным. Помогает в обоих случаях. В тот же вечер мистер Ульман приходит к «Дому сказок» еще до отбоя и ждет у входной двери Дэниэла. Вручает ему три чистых листа очень хорошей бумаги. Я практически никому не отдал бы эту бумагу, мистер Глюк, – говорит он. – Это же равносильно трем рисункам. Мистер Ульман улыбается. И поглядите, какие у меня чистые зубы, – говорит он. Однажды мистер Ульман разрешает Дэниэлу посмотреть, как он работает над своим ежедневным рисунком. Он садится в своей комнате и кладет бумагу на крышку чемодана, лежащего на коленях. Сейчас мне не особо хочется писать красками, – говорит он. – Рисунок – вот где правда. Мистер Ульман кладет перо и встает с кровати. Открывает чемодан и достает оттуда пару листов. Показывает Дэниэлу рисунок чернилами, темный. Это ведь жилой барак в Аскоте! Так похоже на жилой барак по атмосфере и темноте, что Дэниэл снова чувствует даже запах. Его бросает в холодный пот. Мистер Ульман рассказывает, как чуть не свихнулся, пока ждал в Аскоте почту. Месяц, – говорит он. – Целый месяц. Лондон так близко, но – ничего ни от кого. Мой ребенок должен был родиться с минуты на минуту. Он показывает Дэниэлу еще рисунки, над которыми работает. Они посвящены его новорожденному ребенку. На многих из них маленькая девочка, которая держит в руке шарик, качающийся на веревочке, шагает сквозь ад. Всю дорогу сквозь ад шарик висит над девочкой в воздухе, а она ходит повсюду, любопытная, невозмутимая, отрешенная и такая же сильная – с каждым новым рисунком становясь все сильнее, – как любое из адских событий, что творятся вокруг. Разрушенные здания, эшафоты и виселицы, куски человеческих тел, свисающие с деревьев… дань уважения Гойе, смотрите, – говорит мистер Ульман, показывая пальцем, …а ребенок идет по опустошенной местности, мимо сваленных в кучи черепов. Минует повешенную женщину. Этот ужас девочку не задевает. Она танцует с приветливым скелетом. В тот день, когда мистер Ульман разрешает Дэниэлу понаблюдать за его работой, он на картинке, изображающей покос с пугалом, подрисовывает птиц. Картинку пересекает тропа. Девочка с шариком прошла по ней, встретила других детей, и все они улыбаются, стоя под пугалом – раздувшимся трупом солдата, – ведь у него на шапке сидит и поет птичка.