Гостья говорит что-то о том, как важно иметь право голоса. Чуть ли не в унисон мать с сестрой начинают рассказывать гостье о подружке отца. Гостья: Перестала говорить? Мать: Перестала, и все. Не может произнести вообще ни звука. Гостья: Голос потеряла? Сестра: Ну да, но это не просто потеря голоса, а как бы что-то еще. Мать: Она буквально утратила способность издавать любые звуки. Если мы подходим к соседнему дому, она лишь пожимает плечами. Даже когда Саша наступила ей на ногу, когда она этого не ожидала… Сестра: …посмотреть на реакцию, а не из вредности или желания сделать ей больно… Мать: …даже тогда… Сестра: Она просто широко раскрыла рот и – ни звука, хотя по лицу было видно, что ей больно. Я извинилась, сказала, что пыталась помочь, потом мы спросили, а если попробовать неожиданно обжечь ей руку горячей чайной ложкой, ну знаете, чего меньше всего ожидаешь? Но она написала на бумажке: «Ничего не помогает, думаете, я сама не пробовала?» Гостья: Она пыталась обжечь себя? Чайной ложкой? Мать: По-моему, она просто имела в виду, что пробовала, не знаю как, заставить себя крикнуть. Гостья: Подсознание не проведешь. Мать: Думаете, это что-то психологическое? Думаю, это на сто процентов психологическое. Я так и сказала. Разве я не говорила, Саша? Я сказала: психосоматика. Сестра: Как у Греты. Мать: С чего это? Сестра: Она тоже перестала говорить. Мать: Нет, там вся суть в том, что она заговорила: Гарбо разговаривает, Гарбо смеется. Отец говорил: «Идеальная женщина, пока не заговорила. [изображает брэдфордский акцент своего отца] Не надо было ей рот открывать. После этого все под откос». [снова своим обычным голосом] Так вот прям и говорил! Сестра: Да нет, мам. Грета Тунберг. В детстве она пришла в шок, когда осознала, что происходит с Землей, и даже утратила дар речи. А потом осознала: вся суть в том, что она должна говорить. Должна пользоваться своим голосом. Я даже спрашивала об этом Эшли. Мать: О чем спрашивала? Сестра: Может, все дело в мире, может, она пыталась спасти мир? И она написала в блокноте: «Больше нет». Роберт Гринлоу, проницательный толкователь своего времени и времен, сидит посредине лестницы, как в детском стишке А. А. Милна[15], и слово в слово вспоминает одну из бесед, которую вел с подружкой отца. Подружка отца: Во времена беззакония всегда нужно быть готовым заговорить, громко выступить против него. Роберт Гринлоу: Тогда тебя убьют одним из первых. Подружка отца: До этого дело не дойдет, если выступит достаточно людей. Роберт Гринлоу: Ну да, а что, если дойдет? Подружка отца: Если дойдет, то я не боюсь: пусть убивают, если хотят, ведь я верю и знаю, что после меня придет гораздо больше людей, чтобы говорить и выступать так же громко. Роберт Гринлоу: Их всех тоже убьют. Подружка отца: Справедливость все равно восторжествует. Роберт Гринлоу: Ну да, но это целиком зависит от того, что люди, составляющие законы, решат называть справедливостью. Подружка отца: Ты невыносимый. Роберт Гринлоу: А ты чересчур убедительна. Подружка отца не только перестала говорить, но и, похоже, перестала писать свою «книгу» о «политике». Роберт Гринлоу очень надеется, это из-за того, что в начале января он прокрался в ее «кабинет» и фломастером написал на верхней странице стопки распечатанных страниц рядом с ее именем: ПРЕДСТАВИТЕЛЬНИЦА ОБРАЗОВАННОЙ ЭЛИТЫ. Зачем? Роберт Гринлоу знает, что нет никакого смысла составлять списки всех лживых высказываний премьера или штатовского презика. В какое поразительное время мы живем. Меняется мировой порядок. Но про себя Роберт Гринлоу также признает, что местами книгу подружки отца было довольно интересно читать: (пометка «ля-ля» означает, что Роберт Гринлоу потерял интерес) «искажение языка, используемого в качестве инструмента контролирования населения путем выдвижения лозунгов и манипуляции эмоциями, фактически является противоположностью возвращения контроля населению» ля-ля «использование отсылок к классике и демонстрация информированности в качестве риторических инструментов управления подспудно также используется в качестве маркера классовой принадлежности, маркера тех, кто владеет культурой, кто владеет информацией» ля-ля «правда уступает место аутентичной лжи, иными словами, тому, что избиратель поддерживает эмоционально, или эмоциональной правде, которая возникает, когда фактическая правда перестает иметь значение, что, в свою очередь, приводит к полному краху принципиальности и трайбализму» ля-ля Хотя, скорее всего, это никак с ним не связано. Скорее всего, она перестала писать, потому что за пару ночей до того, как совсем перестала говорить – Роберт Гринлоу, молчаливый изгой, об этом знает, ведь у него есть ключ, и он часто ходит в соседний дом без чьего-либо ведома, довольно часто заходит взглянуть, что лежит в холодильнике, взять что-нибудь у них в комнатах и положить обратно, изредка что-нибудь прикарманить, подслушать, как они занимаются сексом (когда они еще занимались), думая, что никто не подсматривает и не подслушивает, и присесть на лестничной площадке, они же оставляют дверь открытой, – в ту ночь она все трещала и трещала, никак не могла заткнуться, рассказывая его отцу в своей манере чокнутой девчонки о передаче про домашнее кино времен ВМВ, которое недавно посмотрела. Там был эпизод со старой съемкой летнего фестиваля в нацистском городке, по улицам ехали платформы с женщинами и детьми в национальных костюмах, махавшими людям на тротуаре; она говорила, что платформы были увешаны цветочными гирляндами и в самом конце шествия, самым последним кадром домашнего кино было карикатурное изображение еврея, который выглядывал сквозь решетку на окне автозака, пока его увозили в тюрьму, а все смеялись и махали на прощанье рукой. «Это должно было вызывать смех, – сказала она. – Напоминало мультфильм. Фильм был немой, но все при этом смеялись и веселились». И тут она заплакала. Отец сказал что-то вроде как успокаивающее, но Роберт Гринлоу почувствовал, что отца это в общем-то не колышет, что он уже сыт по горло. Намека она не поняла и никак не угоманивалась. Рассказала отцу о другом домашнем кино про деревенскую ярмарку, в котором люди в одежде немецких граждан якобы подметали улицы огромными мультяшными метлами, а сметали они людей в костюмах карикатурных евреев. Больше всего ее расстраивало, говорила она, что прошлое и настоящее пересекались – тогда было такое карикатурное время, и такое же карикатурное время сейчас. Она долдонила все это сквозь рыдания. Отец в конце концов заснул или просто притворился, и Роберт Гринлоу его за это не винил. Что с ней не так? По телевизору и по всему интернету вечно эта нескончаемая лабуда про нацистов. Роберт видит ее всю свою жизнь. Тем временем внизу гостья явно только что сообразила, что отец с подружкой живут в соседнем доме. Она делает какой-то комплимент насчет того, что они решают вопросы по-взрослому. Мать говорит, в мае жениться – век маяться. Родители у Роберта Гринлоу – обхохочешься. Грызутся, потому что теперь, когда они такие древние, смерть подбирается к ним все ближе и ближе. Отец: Человек счастлив только после смерти. Мать: Наложи на себя руки – и будешь счастлив. Отец: Знаешь что? Это ты меня в могилу загонишь. Вспомнив эту конкретную ссору, Роберт Гринлоу забывает, где находится, забывает об осторожности, мысленно опирается на воспоминание о ссоре, даже не замечая, что его тело опирается в прямом смысле, и, расслабившись, ненароком ставит обе ноги на скрипучую ступеньку. СКРИП. Блядь. В гостиной все умолкают. Затем мать подходит к двери гостиной и смотрит наверх. Она видит его макушку. Роберт? – говорит мать. Драматическая пауза. Мать приходит в себя и поднимается на три ступеньки. А почему это ты не в школе? – говорит она. Она говорит это с родительским возмущением, а не привычным безучастным тоном, ведь у них гости. Роберт Гринлоу поднимается и становится даже выше ее. Вообще-то в одной из своих квантовых жизней я сейчас в школе, – говорит он. – И у меня, м-м… (он проверяет время у себя на телефоне) математика. Мать без понятия, что значит «квантовый» и о чем говорит сын. Посему. Она смотрит на него в растерянности. Ну и Роберт Гринлоу, квантовый сын, знающий, что может отделаться легким испугом, если просто поведет себя так, будто обладает правом и верит в свое право делать то, что сейчас делает, решает занять вышестоящее положение, расправив плечи и отвернув голову, и как ни в чем не бывало спускается по лестнице.