В какой стороне находится город? Буторин задумался. Или как-то заумно спросить Егора, или догадаться самому? Проселки расходятся на большом расстоянии. Может быть, то направление, в котором они сходятся, и есть направление к городу? Ведь дороги ведут откуда-то куда-то, возможно, из разных деревень в сторону города, потому и сходятся? Буторин обернулся и посмотрел, какой след оставляют колеса телеги. На слежавшемся многолетнем слое хвои следа практически не оставалось. Какая-то часть хвои переворачивалась, сейчас она просто отличалась цветом, выглядела более темной. Но за несколько часов вывернутая хвоя высохнет, и ее цвет не будет отличаться от цвета верхнего старого слоя. Значит, и следа не останется. Хорошо. «Ну начнем, – решил про себя Буторин. – Пистолет не стреляет и торчит за ремнем сзади просто так. Автоматы в руках врагов, и их трое. Двое на расстоянии руки, третий в трех метрах впереди. Значит, сначала нужно уничтожить этих двоих. Оружие у обоих снято с предохранителя. Егор несет свой автомат в опущенной руке, угрюмый – на ремне на плече и придерживает рукой. Оба не готовы мгновенно открыть огнь. И третий не готов. У него «шмайссер» на ремне на шее. И у меня никакого оружия, кроме…» Острой щепки. Эту щепку Буторин отломил с бревна под потолком. Она осталась от затеса. Длина почти двадцать сантиметров и не очень толстая – такая, что не привлечет внимания, валяясь на земле. Правда, оперативник, когда они на ужин ели мясо и на столе был нож, умудрился уронить нож, а когда поднимал, одним движением заострил щепку. Теперь у нее плоский острый конец. И это «оружие», когда его выводили из землянки, Буторин бросил на землю снаружи, присыпав землей, чуть задев ее сапогом. И потом, когда собирал вещмешок и выходил к телеге, он его поднял и сунул в солому на телеге. Виктор с самым безмятежным видом продолжал сидеть в телеге, а его рука медленно двигалась под соломой, нащупывая «оружие». Щепка острая и длинная, но не настолько, чтобы распороть, например, горло. Но выход у Буторина был один. Быстро и надежно, одним движением нанести увечье, которое хотя бы на несколько секунд вывело бы противника из строя, сделало бы его небоеспособным. И вот щепка зажата в руке как нож. Внутренне оперативник весь собрался для короткого и точного броска. Толчок – и нога с силой ударила по автомату в опущенной руке Егора. Оружие вылетело из пальцев на землю, и в тот же миг Буторин обхватил противника за горло и резко наклонил назад к себе. В таком положении, когда позвоночник изогнут назад, когда он на грани перелома, человек не способен освободиться, воспользоваться руками. Буторин стиснул зубы и резко вогнал свою щепку Егору в глаз. Дикий крик раненого, на который обернулись два других националиста, огласил лес. Лошадь испуганно заржала и рванула телегу вперед, едва не сбив с ног белобрысого «партизана». Но Буторин уже подхватил с земли автомат Егора и повернул его в сторону угрюмого конвоира. Лошадь рывком протащила телегу вперед, и теперь она не закрывала противника. Короткой очередью Буторин свалил врага, поднявшего автомат, опередив его на долю секунды. И в ту же секунду оперативник упал на землю и откатился вправо. Белобрысый сорвал с шеи автомат и отбежал в сторону, чтобы лошадь и телега не мешали ему видеть врага. Но Буторин предвидел этот его маневр и откатился дальше, продолжая прикрываться телегой. И он очень хорошо видел ноги белобрысого за телегой. Только ноги! Длинная очередь по ногам – и Буторин увидел, как три пули, разрывая кожу сапог, попали в ноги националиста. Тот вскрикнул и упал на землю. Падая, он попытался навести автомат на пленника, но острая боль не позволила ему быстро двигаться. Второй очередью Буторин добил белобрысого и вскочил. Егор лежал, судорожно дыша. Он был без сознания от болевого шока, и Буторин двумя пулями прекратил его мучения. Все, теперь следует поторопиться! Он поймал лошадь, успокоил ее и потянул назад, к трупам среди деревьев. Лошадь фыркала, сопротивлялась, но вскоре послушно подала телегу назад. Буторин быстро одно за другим свалил в телегу все три тела, подобрал оружие и, стегнув животное, погнал его в сторону балки. «Спрятать тела, а потом через лес уехать на телеге, запряженной лошадью, как можно дальше. Лошадь – не машина, ей бензин не нужен. Надо будет – распрягу, брошу телегу и поеду дальше верхом. Быстрее и проходимость выше», – решил Буторин, подстегивая животное. Озноб начал проходить только тогда, когда Сосновскому и Боэру налили шнапса. Солдаты относились к незнакомым офицерам доброжелательно, а вот гауптман, который появился через пятнадцать минут, насторожился. Даже документы, которые ему предъявили выловленные из реки люди, не успокоили офицера. Впрочем, ни Боэр, ни Сосновский не возражали. Тепло стало расползаться по телу, а разогретая на огне тушенка с кончика ножа добавила сил. Все закончилось, думал Боэр, так же пытался думать и Сосновский. Но это могло закончиться для майора Штибера, чьими документами он воспользовался, а для майора Сосновского все только начинается. Надо войти в доверие не только к гестаповцу, которого он спас, но и к остальным. И выполнить задание, найти чертов архив. Да, это был еще тот заплыв, вспомнил Сосновский. Он погрузил Боэра на плотик, который заливало водой, и немец сразу промок. Да и сам Сосновский, который тащил плот через камыши, был несколько часов в воде. Осторожно пробираясь вдоль берега, он дождался темноты и только потом поплыл с плотом быстрее. А сколько стоило нервов заставить Боэра не стонать и не дрожать так, что волны шли по воде. Хотя у самого Сосновского скулы от холода сводило так, что он не мог разговаривать. Хорошо, что летом ночи короткие, хорошо, что вообще сейчас лето. А потом Боэр его подвел. Риск был, конечно, огромный, но им повезло. Боэр решил, что они уже миновали немецкие позиции, и, увидев людей, начал кричать по-немецки, звать на помощь и называть свое звание. Сосновский не успел заткнуть гестаповцу рот, как по ним открыли огонь. Он уже думал, что им конец, когда по водной глади речушки запрыгали фонтанчики от пуль. Пулемет косил камыш и прибрежные кусты, как пила. Каждая пуля могла оказаться смертельной, последней. Ох, как Сосновский ругал в душе Боэра за его трусость, невыдержанность. Каким-то чудом все обошлось, и какой-то немецкий ефрейтор остановил стрельбу и приказал проверить, кто эти люди. Их накормили и напоили. Точнее, развезло обоих от шнапса сразу, и Сосновский с Боэром уснули. Разбудили их, когда принесли сухую одежду. Потом долгая дорога в кузове бронетранспортера под охраной четырех автоматчиков из фельдполиции. Они ехали весь день, дважды останавливались, чтобы задержанные офицеры могли справить нужду, и снова ехали. Кормили по дороге салом с черным хлебом. Видно, из своего сухого пайка. К вечеру у Боэра свело страшными судорогами желудок. А потом на рокаде бронетранспортер попал под советские бомбы. Грохотало и горело все вокруг, земля вставала дыбом. День превратился в ночь, и только адские сполохи огня обжигали глаза и горло. Реальность мира исчезла, и было только пламя и грохот разрывов, из-за которых не было слышно ни своего голоса, ни мольбы раненых, ни криков умирающих. А потом все закончилось, и Сосновский поднял голову над бортом машины. Мир перестал быть цветным. Он стал черно-белым. Точнее, черно-серым, грязно-пепельным. Развороченная дымящаяся земля, вывороченные взрывами деревья, черные обгорелые трупы, дымящиеся остовы машин – и тишина. Это была странная, почти потусторонняя тишина оглохшего человека, умершего человека, человека, который смотрит на другой мир за стеклом. Сосновский снова обессиленно опустился на пол кузова и закрыл глаза. Но избавиться от ощущения сотрясания под собой земли еще долго не удавалось. Ночью, в разгар сильного дождя, бронетранспортер въехал в какую-то деревушку. По натянутому сверху брезенту барабанили крупные капли дождя. За его пеленой было почти ничего не видно. Задержанные сидели на полу и ждали, прижимаясь затылками к холодной броне. Наконец прибежал какой-то офицер в брезентовой накидке, посветил фонариком внутрь. – Боже мой, Йозеф! Это вы? Мы уже думали, что и вы погибли. Какой ужас, какой ужас. Да выходите же скорее! Сосновский помог Боэру подняться и собрался выйти из бронетранспортера через заднюю дверь вместе с ним, но офицер остановил его вежливо, но строго. – А вы пока оставайтесь здесь. Боэр, хромая и опираясь на плечо офицера, исчез из поля зрения. Солдаты передали документы задержанных, и Сосновский снова откинулся на холодную броню машины. «Интересно, что этот гестаповец наплетет им. Его тут знают в лицо, значит, с Боэром все будет в порядке. А со мной? А если и Вальтера Штибера тут кто-то знает в лицо? И если сейчас прибежит взволнованный и восторженный офицер со словами: «Вальтер, боже мой, вы живы!»? А потом уставится на Сосновского и поинтересуется у него, кто он такой. Да, в качестве самозванца оказаться в гестапо не хотелось бы. Лучше уж в качестве почетного гостя и спасителя оберштурмфюрера Йозефа Боэра и его личного друга на века. Хотелось бы, конечно». За Сосновским пришли, когда уже совсем стемнело. Его завели в большой деревянный дом, в котором находились три немецких офицера в армейской форме: два гауптмана и один оберст. Кроме стола и нескольких стульев, а также массивного сейфа в углу, в комнате ничего не было. Правда, на основательно провисшей веревке болталась цветастая занавеска, которой в русских домах отгораживали спальное место. У двери на гвоздях висели офицерские шинели, и под окном стояла лавка с ведром воды. Старательно выметенные полы и чистые до блеска сапоги офицеров заставили Сосновского усмехнуться. Сейчас им придется во второй раз выслушивать про ночь в реке, грязь и холод. А они будут недоверчиво слушать и ухмыляться, поправляя чистые манжеты рубашки в рукаве кителя. Отпустив жестом солдата, который привел задержанного, высокий гауптман взял со стола документы Вальтера Штибера. Это был как раз тот офицер, который прибежал к машине, опознал и увел Боэра. Сосновский стоял пошатываясь, но сейчас ему стоило показать свой армейский гонор старшего офицера-фронтовика. Инициативу никогда нельзя отдавать врагу. Кто владеет инициативой, тот ведет игру. – Вы не предложите мне сесть, господин оберст? Я едва держусь на ногах, а Йозеф вам, я полагаю, рассказал о наших злоключениях. Мы потеряли пятерых солдат и чудом выбрались из-за линии фронта. Я готов снова сражаться и хочу вернуться в свою часть… но сейчас меня просто не держат ноги. – Герхард, дайте майору стул, – не поворачивая головы, приказал оберст второму гауптману. – А вы, майор, потрудитесь рассказать, при каких обстоятельствах вы оказались за линией фронта, по какой причине пострадали ваши документы и обмундирование. И тогда Сосновский принялся в красках и очень эмоционально пересказывать ту же сказку, которую во время встречи с Боэром рассказал ему. Рассказал, как с горсткой солдат прикрывал отход батальона, как их накрыло минами, как все вокруг горело. И как он пришел в себя в канаве с водой. Изорванный в клочья и обгоревший мундир пришлось снять. С собой он забрал документы и оружие. Одеждой он разжился в деревне, а Боэра с солдатами встретил случайно. Точнее, это они его встретили, когда он хотел убить хозяина дома, который отказывал ему в крове и еде. Впрочем, Боэр его все равно убил, прежде чем уйти в лес. Если оберст сейчас начнет связываться с командованием и выяснять, где находился батальон майора Штибера в момент наступления русских, ему всё подтвердят, как подтвердят и то, что Штибер погиб или пропал без вести во время отступления. Правда, на это уйдет очень много времени. Скорее всего, Сосновского отправят в штаб армии, чтобы его судьбу решало его же командование. Ну а там в два счета раскусят самозванца. Это точно. Это только на обгорелой фотографии видно очертание одной скулы, уха, половины подбородка и светлые волосы Штибера. Впрочем, все это вполне совпадало с обликом сидевшего перед оберстом человека. Но оперативники НКВД как раз на это частичное сходство и рассчитывали, когда принесли эти документы убитого немецкого майора. И когда допрос начал касаться деталей, Сосновский строго и неприязненно перебил оберста. – Послушайте, я уважаю ваше звание и ваш возраст, но не нужно устраивать мне здесь проверок и ловить меня на словах. Я боевой офицер, я не первый год в окопах и на Восточном фронте! Отправьте меня в штаб, и пусть мной занимается мое командование. Мое желание очень простое – вернуться в свою часть и взять в руки оружие. Все, господин оберст! И закончим на этом! – Я прошу вас не забываться, господин майор! – оберст подскочил на стуле и стукнул кулаком по столу. Сосновский тут же резко поднялся и выпятил челюсть, изображая гнев. Впрочем, свою горячность он быстро унял. И более миролюбиво, но все так же твердо сказал: – Прошу меня простить, господин оберст, я не хотел вас оскорбить. Но и вы меня поймите. Я пережил черт знает что, во мне горит желание сражаться, а мне не верят, меня проверяют. Проверить очень легко, отправив меня в часть и не засыпая меня здесь вопросами, задавая мне такие вопросы, ответы на которые вы все равно проверить не сможете. Оберст опустил голову, пошевелил губами, будто разговаривал сам с собой или ругался. Но тут Сосновский понял, что немец позвал кого-то из-за занавески. К его изумлению, оттуда, прихрамывая, вышел оберштурмфюрер Боэр. Гестаповец немного виновато посмотрел на Сосновского, потом повернулся к оберсту и заговорил довольно резко, учитывая разницу в званиях. – Я же вам говорил, убеждал вас. Почему вы мне не поверили? Я хоть и не ходил в атаки на русские танки, но тоже умею отличить человека, преданного Германии, от… – Перестань, Йозеф, – вмешался высокий гауптман, – господин оберст просто обязан был сам провести допрос. Война, и война тяжелая. Нам всем нелегко принимать решения. И вы, господин майор, не судите нас за это. – Я не собираюсь никого осуждать и обсуждать еще что-то, – устало произнес Сосновский. – Мне нужно просто отдохнуть, помыться, черт побери, и вернуться в свою часть. Вы сказали про войну? Так вот она, к вашему сведению, еще не окончена. И мой долг – находиться в своей части со своими солдатами. – Да, конечно, майор, – снисходительно вставил оберст. – Вы правы. До утра можете отдыхать, а потом мы подумаем, как вам помочь. Офицеры покажут вам дом и комнату, где вы сможете отдохнуть. Горячую воду вам нагреет мой денщик. Кивнув Сосновскому, оберст подошел к двери, напялил на голову фуражку, набросил на плечи шинель и вышел из дома. Через пять минут его привели в другой дом, довольно чистый, где имелась относительно неплохая кровать. Двое солдат бегали с ведрами, пока Сосновский кое-как обмылся над тазом, вымыл голову, а потом переоделся в чужое, но выстиранное нижнее белье. «Пока не до капризов, – решил он. – Я же фронтовик, окопник, пусть смотрят на меня и не видят во мне брезгливости». Через час он лежал в кровати, и глаза закрывались сами собой. Заснуть хотелось неимоверно, но мысль, что при всех приятных извинениях ему так и не вернули документы и пистолет, несколько тяготила. Но затем он решил, что это ничего не изменит. И если у него нет намерения сбежать этой ночью, скрыться, то стоит ли думать о другом. Надо играть свою роль до конца, пока не выполнена задача группы. Разбудил Сосновского Боэр. Точнее, Сосновский сам проснулся, как только гестаповец вошел в комнату, не зажигая света. Было уже далеко за полночь. Боэр сел на край кровати своего спутника и, помолчав, спросил: – Вы не спите, Вальтер? – Это вы, Йозеф? – сонным голосом отозвался Сосновский. – Что вы не спите? Негде? – Что? А, нет, не в этом дело. Точнее, есть, конечно, где спать. Я просто хотел сначала сказать вам. Я вам обязан и поэтому считаю своим долгом хоть как-то участвовать в вашей дальнейшей судьбе. – Вы хотите отправиться со мной на фронт? – с усмешкой спросил Сосновский. – Пойдете в мой батальон? Он дотянулся до тумбочки и вынул из пачки, оставленной денщиком, сигарету, прикурив, потушил спичку и бросил ее в блюдце. Боэр смотрел в окно, но, когда Сосновский заговорил, он вдруг будто очнулся и стал говорить быстро, торопливо, как будто боялся не успеть сказать всего. – Мой шеф погиб. Это совершенно точно, потому что его нашли раненого на дороге после бомбежки. И он скончался на руках санитаров. И документы его переданы в штаб корпуса. Боже мой, штурмбаннфюрер Николас Альбрехт мертв! Какое горе, а я ведь с ним работал больше года, многому научился у него. А его жена, эта восхитительная немецкая женщина. Она так любила детей, но что с ней, никто не знает. Наверное, и ее машина попала под бомбы и сгорела. Все искорежено до неузнаваемости, часто после бомбежек не могут опознать людей, даже понять, сколько человек было в машине. Я знаю, я видел. Это ужасно, Вальтер! – Это война, – осторожно ответил Сосновский, пытаясь понять, к чему этот разговор и какую информацию он может получить от Боэра. – Война, именно война, когда гибнут лучшие люди рейха! – замотал головой гестаповец. – Вы пришли рассказать мне о гибели вашего шефа? – Я? – Боэр посмотрел на Сосновского широко раскрытыми от возбуждения глазами, потом опустил голову и сник. – Нет, хотя да… Видите ли, я прошу вас пока не отъезжать в свою часть. Мы хотели вам предложить остаться. Вы должны остаться. – Почему? – удивился Сосновский. – Вам стали известны сведения, составляющие военную тайну, и вам лучше не уезжать. Это просьба. Но это может быть и приказом, а я не хочу, чтобы вас заперли на гауптвахте до выяснения… – И что я такого узнал, что составляет тайну? – удивился Сосновский. – Сведения о том, что архив нашего отделения гестапо исчез, что он не найден. Что он исчез вместе с машиной штурмбаннфюрера Альбрехта. Мы считаем, что вам лучше остаться и подключиться к поискам. Сосновский затянулся сигаретой. «Сказать, что я не знал этого, что ты сам только что сболтнул это? Нет, не стоит. Пока меня не арестовали, пока Йозеф из чувства благодарности хочет, чтобы я находился рядом с ним в статусе прикомандированного к отделу гестапо, мне это на руку. Лучше легенды и не придумаешь. Тем более автором ее буду не я, а гестапо». Он потушил сигарету в блюдечке и снова улегся, натягивая одеяло по самый подбородок. – Йозеф, идите спать. Считаете, что мне надо остаться, значит, я останусь. Я привык выполнять приказы и служить рейху. Но, ради всего святого, дайте мне выспаться! Глава 8 Коган проснулся от ощущения, что на него смотрят. Почему-то в полусне всегда чувствуешь человеческий взгляд, он давно это замечал и размышлял об этом не раз. Может быть, когда человек спит, он беззащитен и открыт, а взгляд человека обладает какой-то энергией, которую еще не открыли ученые? А может быть, наоборот, чувствовать взгляд сохранилось в человеке с далеких эпох, с каменного века. Человек спит, а его организм до такой степени мобилизован, чтобы защитить себя, что даже взгляд ощущает как опасность? Странно, но как раз тревоги Коган сейчас и не ощущал. Она была, конечно, но касалась Кати, ее состояния и того, что он бессилен помочь раненой девушке. Оперативник стал прислушиваться, не поднимая головы. Наконец раздался еле заметный шелест ветвей, потом треск сухой ветки под чьей-то ногой, и сразу кто-то на кого-то шикнул. И снова тишина, а потом тихий голос прозвучал уже ближе: «Да говорю тебе, что живые!» Теперь стало понятно, что два человека, видимо мальчишки-подростки, находятся справа от телеги в кустарнике. Коган осторожно выбрался из-под тулупа, которым накрывался ночью вместе с Катей, и сел в телеге. Девушка не проснулась, лишь тихо простонала во сне. Мальчики в кустах притихли и замерли. Спустив ноги с телеги, Коган демонстративно потянулся, а потом позвал: – Эй, герои! Чего прячетесь? Выходите, раз уж пришли. Познакомимся. Я же все равно знаю, что вы за мной наблюдаете. Или боитесь? – А чего нам бояться? – ответил голос из кустов, там зашелестели ветки, послышался грозный шепот. Явно кто-то кого-то не пускал, а тот вырывался. «Эх, дети вы, дети, – усмехнулся про себя Коган. – Как легко я вас взял на слабо». На полянку вышел невысокий парнишка с растрепанными волосами, в штопаной рубашке и безрукавке. Смотрел он угрюмо, но независимо. Помедлив, за ним вышел и второй – в картузе со сломанным козырьком и старом пиджаке, который ему был велик. Он встал рядом с другом и попытался заглянуть в телегу. Какое-то облегчение почувствовалось в груди. Коган надеялся, что раз подростки шляются по этому лесу, то недалеко и взрослые, жилье. Не живут же они здесь вдвоем? Хотя война, и не такое бывает. Коган подошел к вчерашнему кострищу и принялся разжигать огонь, подбрасывая веточки. Высокий паренек подошел и снисходительно сказал: – Вы неправильно костер разжигаете, так долго будет. А если ветер, то и вовсе не получится. Надо шалашиком. – Как это? – Коган с интересом посмотрел на паренька. Второй мальчик подошел и присел возле костра на корточки. Вдвоем они быстро наломали сухих веточек и составили шалашиком. Вокруг стали ставить веточки потолще, потом круг еще более толстые. И уже последним кругом установили ветки, которые пришлось ломать через колено. Потом, взяв спички, которые ему протянул Коган, паренек ловко поджег шалашик изнутри. Быстро заплясал огонь, охватил всю внутреннюю часть шалашика, а потом пробился наружу, обдавая Когана теплом. – Где вы так научились ловко костры разжигать? – спросил он мальчишек. – В пионерском лагере, – ответил первый мальчик. – Да и здесь в лесу тоже. Второй год уже… Договорить он не успел, как второй мальчишка дернул его за рукав. И тот сразу замолчал. Коган с доброй улыбкой смотрел на ребят. Боевые пареньки. Вон и по лесу не боятся ходить, и делают это тихо, и прятаться умеют. Но, судя по карте, жилья близко нет. Не ушли же они за тридцать километров от деревни. Хотя… – Вот что, ребятки, – решился Коган. – Раз пришли, я рад. Беда у меня, помощь мне нужна, а то погибнет ведь девушка. Она ранена, фашисты штыком ударили в бок, а теперь у нее жар, воспаление. Нужно к людям ее, медицинскую помощь ей нужно срочно оказать. – Дочь ваша? – поднялся первый паренек. – Нет, не дочь. Я ее в лесу нашел, она пряталась от гитлеровцев. Вы хоть скажите, как вас зовут. Меня Борис Михайлович. – Меня Прохор, – ответил невысокий и кивнул на друга. – А он Митяй.