Макфарлейн недоумевал. Устранить Гитлера, поджигателя мировой войны, — это не спортивно? Как будто Мюнхенский сговор был джентльменским соглашением! Из окон английского кабинета министров можно было уже разглядеть зарево пожара Второй мировой войны. Но никто не бросился его тушить. Вместо этого европейцам было предложено погибать по-джентльменски. Будь на месте Макфарлейна человек более авантюрного склада, он мог бы уничтожить Гитлера, не испросив на то разрешения. С расстояния ста метров опытный стрелок не промахнулся бы даже без оптики. Более того, он мог бы сам при этом уцелеть. Гремит музыка, со всех сторон раздаются восторженные крики и вопли приветствовавшей фюрера толпы — наверняка его выстрел никто бы не услышал. Пристрелив Гитлера, он мог бы спокойно уйти, но Макфарлейну и в голову не приходило сделать это без санкции. 20 апреля 1939 года в долгожданный день рождения фюрера полковник Макфарлейн разглядывал Гитлера из окна своей ванной, но не через новый оптический прицел, а через свой старый армейский бинокль. Ближе всех к цели был немец Георг Эльзер. Будучи простым плотником, он всю жизнь любил возиться с часами, что очень пригодилось ему при изготовлении часового механизма для бомбы. Задумав убить Гитлера во время празднования «Пивного путча», он обратил внимание на каменную колонну с трибуной в пивной, где должен был выступить фюрер, и решил, что если он установит бомбу внутри этой колонны, то оратору не избежать своей участи. В день, когда Германия 1 сентября 1939 года напала на Польшу, Эльзер приступил к своей кропотливо-изнурительной работе. Ему предстояло выдолбить глубокую нишу в колонне, чтобы спрятать внутри нее изготовленное им взрывное устройство. Затем следовало установить там звукоизоляцию, чтобы не было слышно тиканья часового механизма, и все тщательно замаскировать. Он приходил в эту пивную поздно вечером, заказывал дешевое второе блюдо и большую кружку пива, а потом уходил в подсобное помещение и, забившись в темный угол, ожидал закрытия пивного зала. Дождавшись своего часа, Эльзер выходил из убежища и принимался за дело. При тусклом свете карманного фонарика ему приходилось долбить колонну, стоя на коленях. Он старался избежать малейшего шума, поскольку любой звук очень громко раздавался в ночной тишине пустого зала. Примерно каждые десять минут в уборных с шумом автоматически спускалась вода, и он дожидался этих нескольких секунд, дабы использовать их для работы. Так он трудился до двух-трех ночи, потом немного дремал и, когда пивная открывалась, уходил через заднее крыльцо. Один раз его все-таки обнаружили после того, как пивная закрылась, но Эльзер уже успел подружиться со многими официантами, и все просто посмеялись над засидевшимся клиентом. Возвратившись домой под утро, он принимался за изготовление бомбы. Взрывчатку для нее он раздобыл, устроившись разнорабочим в каменоломню, где постоянно проводились взрывные работы. В течение месяца Эльзер воровал там динамитные шашки и детонаторы к ним, которые хранил дома в платяном шкафу. Часовой механизм бомбы был сконструирован им таким образом, что его можно было привести в действие за шесть дней до взрыва, который должен был произойти с точностью до минуты. Чтобы подготовить покушение на фюрера, Георг Эльзер провел в зале мюнхенской пивной тридцать пять ночей. И вот настал день, когда все было готово. За шесть дней до речи Гитлера Эльзер в очередной раз пробрался в пивную, запустил часовой механизм и установил бомбу в колонне. После этого он покинул Мюнхен. Адская машина взорвалась в установленное время, но разминулась с Гитлером всего на тринадцать минут. Неудавшиеся покушения только укрепляли внутреннюю уверенность Гитлера в том, что немецкому народу его послало само Провидение, которое бережет его, дабы он выполнил некую особую миссию. Поздравления со счастливым для него исходом после взрыва в пивной он воспринимал спокойно и сосредоточенно. Сказал, что его спасение от гибели — чудо, которое он воспринимает как предзнаменование того, что ему удастся выполнить свою задачу главы рейха. Сам он любил рассказывать своему ближайшему окружению о случаях, происшедших с ним во время Первой мировой войны, которые подсказали ему, что он находится под защитой божественного провидения. Так, однажды он ел свой обед, сидя в окопе с несколькими товарищами по оружию, как вдруг ему внезапно послышалось, что какой-то голос свыше говорит: «Поднимайся и иди туда». Этот голос звучал так ясно и настойчиво, что он беспрекословно повиновался, как будто это был военный приказ. Он сразу же поднялся на ноги и прошел метров двадцать по окопу, неся с собой обед в бачке. Затем он сел, чтобы доесть обед, и его разум снова успокоился. Едва он закончил обед, как в той части окопа, которую он только что покинул, сверкнула вспышка и раздался оглушительный взрыв. Шальной снаряд взорвался над его товарищами, и все погибли. А первое предчувствие о своем предназначении возникло у него в госпитале, где он лечился от временной слепоты как пострадавший от газовой атаки англичан. И когда он был прикован к постели, к нему неожиданно пришла мысль, что он освободит Германию и сделает ее великой. И он, мол, сразу же осознал, что сможет реализовать эту задачу. И действительно, дьявольская удача все время была на стороне Гитлера, а не оппозиции, в серьезность намерений которой совершить государственный переворот Гюнтер уже не верил. После успеха гитлеровского блицкрига в Польше планы устранить Гитлера не нашли бы сторонников в войсках, а без поддержки армии антигитлеровский путч был невозможен. Когда фюрер объявил своим генералам о походе на Польшу, это выглядело самоубийственной авантюрой, ведь поляки подписали договор с Англией и Францией, согласно которому союзники должны были немедленно объявить Германии войну, если та вдруг посмеет напасть на Польшу. Гитлер посмел, и Германия получила губительную для нее войну на два фронта. Но фюрер сказал, что Польша совершенно изолирована и через пару недель после нападения рухнет, а за этот короткий срок Англия и Франция никакой ощутимой помощи ей оказать не смогут. Так все и произошло. Объявив войну Германии, союзники преспокойно дали Гитлеру поделить со Сталиным обреченную Польшу. Заключенный накануне пакт о ненападении между Германией и СССР дополнился договором о дружбе и германо-советской границе. Смешанная пограничная комиссия Третьего рейха и Советского Союза работала в оккупированной Варшаве. Члены комиссии получили приглашение на обед к немецкому генерал-губернатору рейхсляйтеру Хансу Франку. По-дружески принявший советских гостей рейхсляйтер шутил: «Мы с вами курим польские папиросы как символ того, что мы пустили Польшу по ветру». Границей между обоими государствами отныне должен был стать Буг, при этом Гитлер дал согласие Сталину на то, чтобы прибалтийские страны отошли Советскому Союзу, однако настоял на публикации совместного политического заявления германского и советского правительств. В нем говорилось, что «прекращение войны между Германией, с одной стороны, и Англией и Францией, с другой стороны, отвечало бы интересам всех народов». И завершалось оно словами о том, что если мирные инициативы обоих правительств останутся безрезультатными, то ответственность за продолжение войны несут Англия и Франция, а Германия и СССР будут консультироваться друг с другом о необходимых мерах, чтобы добиться мира. Это германо-советское заявление немецкая пресса подала очень широко и броско. Однако сам Гитлер не верил, что в ответ англичане предпримут какие-либо шаги, и потребовал от своих генералов подготовить наступательную операцию на северном крыле Западного фронта через голландско-бельгийско-люксембургскую границу. Нейтралитет Голландии и Бельгии он назвал «не имеющим значения». В записке, направленной Гитлером трем главнокомандующим вермахта — сухопутных войск, кригсмарине (военно-морской флот) и люфтваффе (военно-воздушные силы), — говорилось, что цель Германии в войне должна состоять в том, чтобы окончательно разделаться с Западом военным путем. Свое нетерпение начать наступление на западе фюрер аргументировал тем, что в данный момент Германия по количеству формируемых дивизий значительно превосходила Англию и Францию. Какими темпами англичане с французами будут вооружаться — одному Богу известно, и Гитлер опасался, что уже через полгода численное превосходство вермахта над союзниками могло быть утеряно. Главным его стремлением было как можно скорее закончить войну победой. Ему уже грезилось, как еще поздней осенью 1939 года его дивизии будут стоять на берегу Ла-Манша, а воля Франции к борьбе окажется сломленной. Но как бы фюреру ни терпелось побыстрее поставить Англию с Францией на колени, ему приходилось считаться с неблагоприятными погодными условиями, из-за чего дата наступления все время переносилась. Год близился к завершению, а ситуация с погодой оставалась неясной, и Гитлер решил провести Рождество в войсках на Западном вале. Первым в список военных корреспондентов, которые должны были освещать это знаменательное событие, начальник отдела пропаганды вермахта включил лейтенанта Гюнтера Келлера как самого опытного в вермахте кинооператора, снимавшего в свое время берлинскую Олимпиаду. Гюнтер вообще-то планировал взять отпуск на рождественские праздники, чтобы провести их вдвоем с Ирмой, и оказанная ему «честь» сопровождать Гитлера в качестве кинооператора его мало обрадовала. Черт бы побрал этого фюрера! Из-за него в прошлом году у Гюнтера произошла серьезная размолвка с Ирмой, когда та радостно сообщила ему, что ей удалось устроиться горничной в личную резиденцию фюрера «Бергхоф» на горе Оберзальцберг. По ее словам, она нашла эту работу по объявлению в местной газете. Там было сказано лишь то, что требуется горничная, но о том, что ей придется работать в резиденции фюрера, Ирме было неведомо. Мать уговаривала ее не устраиваться на эту работу, однако Ирма чувствовала, что это шанс, который нельзя упускать. Гюнтеру было очень неприятно узнать о том, что его невеста будет прислуживать Гитлеру, о чем он ей так прямо и сказал. В результате Ирма обиделась и целый год потом на него дулась. Она теперь постоянно жила на вилле «Бергхоф» в домике для прислуги, и Гюнтер мог навестить ее только в отсутствие там фюрера. Когда Гитлер пребывал в своей горной резиденции, эсэсовская охрана перекрывала все подступы к ней и никого постороннего на особо охраняемую территорию не подпускали и на пушечный выстрел. И поскольку рейхсканцлер проводил в Бергхофе больше времени, чем в Берлине, возможность увидеться с невестой выпадала Гюнтеру не так уж часто. Поэтому ему было досадно вдвойне, ведь вместо того, чтобы встретить Рождество с Ирмой, он вынужден провести рождественские праздники без нее. Каково же было его удивление, когда он встретил ее на Анхальтском вокзале за час до отправления спецпоезда Гитлера. Оказалось, что Ирму включили в свиту фюрера в последний момент и для нее было забронировано место в купе для прислуги в вагон-салоне, в котором ехал сам Гитлер. Гюнтеру же в отделе пропаганды вермахта выдали проездной билет в вагон для прессы. Заблаговременно приехав на железнодорожный вокзал, они успели осмотреть стоявший на первой платформе состав, все вагоны которого были однотипными и выкрашены одной и той же темно-зеленой краской. Это и был спецпоезд Гитлера, служивший ему штаб-квартирой. Позади двух локомотивов был прицеплен багажный вагон, за ним следовали вагон-салон, два вагона для полиции и батальона сопровождения, вагон-ресторан, два вагона для гостей, адъютантов, врачей и секретарш. Предпоследним был вагон для прессы, и замыкал состав вагон с автомобилями. По словам Ирмы, вагон-салон не отличался особой роскошью. В начале его находилась столовая с длинным столом и восемью стульями. Через проход размещались жилое и спальное купе Гитлера с ванной, а затем — два купе для шеф-адъютантов, еще одно — для слуг и служебные купе с кухней, на которой личный повар фюрера готовил ему диетические вегетарианские блюда. Будучи убежденным вегетарианцем-сыроедом, Гитлер любил баловать себя тортами и пирожными, которые ел в огромном количестве. И его повару каждый день приходилось по многу часов стоять у плиты, выпекая что-нибудь для фюрера, но к вечеру уже все заканчивалось. Ирме, как и всем слугам, было строжайше запрещено обсуждать Гитлера и сплетничать о нем, но ей так не терпелось поделиться с Гюнтером своими впечатлениями, что про этот запрет она напрочь забыла. — Представляешь, наш шеф, несмотря на предписанную ему строгую диету, очень любит сладкое. И по ночам, когда вся прислуга ложится спать, он, как шаловливый ребенок, пробирается на кухню за булочками и шоколадным печеньем, — умилялась она. — Ему даже специально готовят и оставляют на ночь «фюрерский пирог» с яблоками, изюмом и орехами. — Вы так и обращаетесь к Гитлеру — «шеф»? — язвительно осведомился Гюнтер. — Нет, что ты! Это только между собой мы его так называем. А обращаемся к нему исключительно как положено — «мой фюрер!» — И в чем конкретно заключаются твои обязанности гувернантки? — поинтересовался он. — В основном занимаюсь уборкой и еще завариваю для фюрера ромашковый чай, который он любит пить из чашки нимфенбургского фарфора с ручной росписью. Однажды я разбила эту чудесную чашку и поплатилась за свой проступок несколькими выходными, — пожаловалась она. — Добрейший человек твой шеф, однако. А мог бы за разбитую драгоценную чашку в концлагерь отправить. — Да ну тебя! — отмахнулась Ирма. Чмокнув Гюнтера в щеку, она поспешила к своему вагону. Через двадцать пять минут спецпоезд фюрера тронулся в путь точно по расписанию. * * * Появление Гитлера на Западном фронте произвело на солдат вермахта сильное впечатление. Войска приветствовали своего верховного главнокомандующего как победителя над Польшей и освободителя бывших прусских провинций Познань и Западная Пруссия. Немецкие солдаты были уверены в победе в предстоящих сражениях против Франции и лишь ждали приказа фюрера выступать. Гитлер же при посещениях частей убеждал солдат в превосходстве германского вермахта над войсками неприятеля на наглядных примерах уходящего года. Но угнетающе действовала плохая погода. Термометр показывал в эти дни около нуля. Над всем Западным валом висела почти непроницаемая серо-белая пелена. Фюрер осознавал, что отвратительные погодные условия негативно отражаются на боевом духе солдат, и старался рассеять мрачное настроение. Сам он прямо-таки излучал спокойствие и оптимизм, будучи абсолютно уверенным в том, что стремительное наступление на западе окажется не более трудным, чем в Польше. Гюнтер с Ирмой во время рождественского турне фюрера виделись лишь мельком. Когда позволяли погода и время, спецпоезд Гитлера часто останавливался в чистом поле и фюрер совершал прогулки с господами из своего штаба. Прислуга в это время занималась уборкой вагон-салона, а все вечера у Ирмы были заняты, потому как она должна была обслуживать гостей, приглашенных на ужин к фюреру, который назначался на двадцать часов, если не предполагалось в этот день каких-то других мероприятий. Обычно вечерний круг бывал у́же, чем обеденный. Зачастую даже не были заняты все места за главным столом в столовой. Военные адъютанты старались найти таких гостей на вечер, которые были бы достаточно разговорчивы и с которыми Гитлер охотно бы беседовал. Трапеза протекала точно так же, как и днем. За ужином разговоры велись больше на общие темы, чем о политических событиях дня. Эти беседы сводились к бесконечным монологам самого Гитлера. Он был неистощим в речах, темы которых по большей части были знакомы его собеседникам. Они слушали рассеянно, лишь притворяясь, что внемлют фюреру. После часа ночи иные гости уже не могли подавить зевоту от изматывающе монотонных застольных бесед. Для оживления этих весьма скучных вечеров подавались игристые вина. Остановить же словесный понос фюрера, не щадившего ни себя, ни своих подневольных слушателей, не было никакой возможности. Говорение было стихией существования Гитлера, а его всезнайство не имело границ. Ему нужно было высказаться вслух, дабы уяснить для самого себя суть приходящих ему в голову идей. При этом он мог с упоением говорить обо всем на свете: об архитектуре и колдовском очаровании Флоренции и Рима, Равенны и Сиены; об иезуитах, о религии, войнах, исторических битвах и революциях; о Ренессансе и барокко; об оперных и симфонических дирижерах; об исторической пагубности христианства; об археологии, антропологии и о чехах, которым достаточно хоть раз не подстричь усы, и по тому, как они будут расти книзу, сразу можно будет распознать в них выходцев из монголоидного племени; об атмосферном давлении и о лесопосадках в Италии и Северной Африке; об использовании водной энергии для химической промышленности и энергоносителях будущего, в котором будут топить водородом; о возможном обращении его немецкой овчарки в вегетарианство, которое он с интересом ждет, и о проблемах подготовки учительских кадров для «имперских школ», ибо по его замыслу эти учителя вместе со своими учениками будут проходить труднейшие этапы обучения, вместе с ними прыгать с парашютом и водить автомобили и мотоциклы. Не обходил он стороной качества одеколона, планового хозяйства и единого экономического порядка для Европы, попутно сокрушаясь, что смерть дуче была бы величайшим несчастьем для Италии. — Как-то я прохаживался с ним по залам виллы Боргезе и, когда видел его голову на фоне бюстов римлян, сразу почувствовал: он один из римских цезарей! В чем-то он прямой потомок великих людей той эпохи! — упоенно восхищался Гитлер своим другом Муссолини, умирать пока еще вовсе не собиравшимся. В грош не ставя подписанные с Советской Россией договоры, которые были с пониманием и одобрением восприняты высшими офицерами вермахта, знавшими Красную армию еще по сотрудничеству с нею во времена рейхсвера, фюрер любил поразглагольствовать о будущем еще не покоренных им народов. — При заселении русского пространства мы должны обеспечить «имперских крестьян» необычайно роскошным жильем. Возникнет другой мир, в котором русским будет позволено жить, как им угодно, — щедро обещал он. — Но при одном условии: господами будем мы. В случае мятежа нам достаточно будет сбросить пару бомб на их города — и дело сделано. А раз в год проведем группу киргизов по столице рейха, чтобы они прониклись сознанием мощи и величия ее архитектурных памятников. Восточные пространства станут для нас тем, чем была Индия для Великобритании. О, если бы я мог втолковать немецкому народу, как они важны для будущего! Затронув чрезвычайно беспокоившую его «еврейскую тему», фюрер мог бесконечно долго разглагольствовать об угрозе для Германии и Европы «еврейского большевизма». Возмущаясь коварными происками «мирового еврейства», спасти мир от которого он и был ниспослан свыше, Гитлер заявлял, что евреи с помощью своей прессы настолько якобы испортили художественный вкус всего остального человечества, что он даже сумел продать за границу картины с выставки «Дегенеративное искусство». И тут же похвалялся, что провернул тем самым грандиозную сделку, ибо в обмен на омерзительную мазню он смог заполучить пять картин итальянских мастеров. — Весьма сожалею, что во время призыва в вермахт сделал столько исключений для полуевреев. Ибо мировой опыт доказывает, что в жилах потомков этих еврейских отпрысков через четыре, пять, шесть поколений по законам наследственности вновь будет течь чисто еврейская кровь. И эти евреи, в которых сказались законы наследственности, представляют собой страшную опасность! — стращал он своих покорных слушателей, не смеющих усомниться в непогрешимости изрекаемых им истин. Гитлер говорил без умолку уже более трех часов. У невольных заложников его речевого эгоизма слипались глаза, и они незаметно терли их пальцами, дабы не уснуть прямо за столом, а неугомонный оратор с настойчивостью дятла продолжал вдалбливать им в головы: — Поскольку лишь незамутненное расовое сознание способно обеспечить сохранность нашей расы, то наши расовые законы совершенно недвусмысленно должны быть направлены на борьбу с любой расовой заразой, а не только с одними лишь евреями. Высшие слои, которых ни в малейшей степени не интересовала бедственная судьба сотен тысяч переселенцев из Германии, ныне испытывают сочувствие к евреям, хотя те имеют пособников во всем мире и, в отличие от немца, способны акклиматизироваться как в Лапландии, так и в тропиках. Судя по Ветхому Завету, еврею не может повредить ни долгое пребывание в пустыне, ни переход через Красное море… — Говоря о высших слоях общества, фюрер с подозрением поглядывал на своих слушателей. Их лица никакого сочувствия к евреям не выражали, и он вдохновенно заговорил про любовь к соотечественникам. — Всю ту любовь, которая выражается в сочувствии, высший слой, сохранивший в себе здоровые начала, должен безраздельно отдавать только своим единоплеменникам. И тут есть чему поучиться у христианства. Ибо нет другой веры, более фанатичной, исключительной и нетерпимой, в выражении любви к своему богу, чем эта. Именно с такой фанатичностью, исключительностью и нетерпимостью и должны вожди Германии выражать свою любовь к соотечественникам-немцам, которые верно служат своему сообществу и честно выполняют свой долг. Но и здесь нужно соблюдать меру и сочувствовать только тем, кто принадлежит к твоей нации. После войны, — глаза фюрера подернулись мечтательной поволокой, — после войны ничто не сможет заставить меня отказаться от намерения разрушать город за городом, до тех пор, пока все евреи не покинут их и не отправятся на… Мадагаскар или в какое-либо еще еврейское национальное государство. Услышав про Мадагаскар, Мартин Борман, внимавший каждому вылетевшему изо рта фюрера слову, изумленно уставился на своего шефа, но тот пояснять, с каких это пор остров Мадагаскар стал еврейским национальным государством, не стал и без всякого перехода пустился философствовать на темы мироздания. — Будь у нас возможность увеличивать до нескольких миллионов раз, мы бы открыли новые миры, — продолжил Гитлер свою принудительную проповедь. — Все в этом мире и большое, и маленькое одновременно, все зависит от того, по отношению к большему или меньшему мы рассматриваем ту или иную вещь. Единственное, что остается, — это изучать законы природы, чтобы не действовать против них; ибо это значило бы восстать против воли неба. Если я и намерен уверовать в божественный закон, то лишь ради сохранения арийской расы. Не следует так уж высоко ценить жизнь каждого живого существа. Если эта жизнь необходима, она не погибнет. Навозная муха откладывает миллионы яиц. Все ее личинки гибнут, но мухи остаются. Останется, прежде всего, не индивидуальная мысль, но настоянная на крови субстанция. Из нее-то и родится мысль. Она-то и родит мысль, — запутавшись в своем неиссякаемом потоке сознания, повторил фюрер, умудрившийся смешать в одну кучу арийскую расу и навозных мух. В разгар очередного нудного монолога Гитлер вдруг прикрыл глаза и задремал в кресле. Гости начали перешептываться, надеясь разбудить его. Минут через десять фюрер встрепенулся и, несмотря на то, что было уже полвторого ночи, проговорил еще больше часа. Ирма слушала словесные излияния фюрера лишь урывками, когда меняла приборы на столах гостей, и в смысл его речей особо не вникала. Гитлер определил для немецких женщин своеобразную нацистскую доктрину: «Kinder, Kuche, Kirche» (дети, кухня, церковь), согласно которой основной их функцией являлись ведение домашнего хозяйства и семья, а большего Ирме и не надо было. По указанию Гитлера ее каждое воскресенье возили в церковь, а детьми она обзаведется, как только выйдет замуж за Гюнтера. Правда, пожениться им постоянно мешали какие-то обстоятельства: то Гюнтера в армию призвали, из-за чего свадьбу пришлось отложить на неопределенное время, то они вдруг поссорились, потому что Ирма устроилась гувернанткой у фюрера. Теперь вот война началась, которая, как она очень надеялась, должна была скоро закончиться победой Гитлера над Францией, как было с Польшей, которую вермахт разгромил фактически за неделю. Для Гюнтера же было очевидным, что добиться скорейшего окончания войны можно лишь путем свержения Гитлера. Только о том, что он состоит в антигитлеровском заговоре, Ирма знать не должна. Когда европейская война стала суровой реальностью, неутомимый Ханс Остер возобновил свои усилия по расширению и укреплению боевой группы, которая в сентябре 1938 года должна была ворваться в рейхсканцелярию и убить фюрера, несмотря на мнение высших руководителей заговора, считавших, что Гитлера надо было арестовать, дабы он предстал перед показательным судом за совершенные им явные преступления. Тогда в эту штурмовую группу входило около шестидесяти молодых офицеров, студентов и рабочих. Смешанный состав группы, которой командовал офицер абвера Гинц, должен был продемонстрировать сплоченность всех оппозиционных сил Германии в борьбе с нацистским режимом. Во время кризиса 1938 года адмирал Канарис позволил Остеру создать в абвере фактически оперативный штаб Сопротивления. Хотя сам Канарис был противником организации убийства фюрера, он дал понять Остеру, что не будет мешать действиям заговорщиков, если те решат физически устранить Гитлера. По своему складу характера Вильгельм Канарис был пессимистом и говорил Остеру, что Германия прошла точку невозврата еще после оккупации Праги в марте 1939 года. А после нападения на Польшу он с мрачным отчаянием фаталиста предсказывал в те дни, что «это начало конца Германии», и не верил, что можно было еще что-то предпринять для ее спасения. Под влиянием Остера он все же согласился значительно усилить уже существовавшую в абвере небольшую боевую оперативную группу, которая была замаскирована под «строительно-тренировочную роту». Возглавить эту группу было предложено тому же капитану Гинцу, который был командиром специального отряда оппозиции в 1938-м. По замыслу Остера капитан Гинц должен был стать командующим своего рода внутренних войск оппозиции, способных в случае необходимости предпринять силовые действия против нацистского режима. По возвращении с Западного вала Гюнтер при встречах с Остером отмечал, что пока войска видят в Гитлере победителя, осуществить военный переворот нереально. — Молодые офицеры опьянены Гитлером, и нельзя точно сказать, чей приказ будут выполнять солдаты — генерала, предпринявшего попытку переворота, или верных фюреру полевых офицеров, — пояснил он причину своих сомнений. — Ты прав. Единодушия в германской армии больше не существует, — согласился Остер. Но больше всего его бесило бездействие генералов. Из-за пассивного отношения командующих Западной группировкой к подготовке переворота оппозиция не могла рассчитывать на сколько-нибудь активную поддержку с их стороны. Мысль о том, чтобы убить Гитлера, избавив тем самым военных от присяги, которую они давали живому Гитлеру, становилась все более привлекательной для участников Сопротивления. Многие вызывались добровольцами для выполнения этой акции, но Остеру приходилось отклонять их кандидатуры, поскольку у них не было практически никаких шансов подойти к Гитлеру на достаточно близкое расстояние. Люди, которые считали фюрера опасным для Германии, нашлись даже среди его близкого окружения. Таким человеком был личный адъютант Гитлера бригадефюрер НСКК[15] Фриц Видеман. В Первую мировую войну гауптман Фриц Видеман был начальником вестового ефрейтора Адольфа Гитлера и к политике, проводимой его бывшим подчиненным, относился критически. Выслушав доводы Остера, что спасти Германию от грядущей войны без устранения Гитлера невозможно, Фриц Видеман сказал: «Я с вами согласен. Только револьвер может остановить этого безумца! Но кто это сделает? Я не могу убить человека, который вверил себя мне». Оппозиционно настроенные высшие офицеры вермахта, имевшие доступ к Гитлеру как Верховному главнокомандующему, замарать себя политическим убийством тоже не хотели. Цареубийство было не в традициях германской армии, на которых они были воспитаны. Единственным человеком в оппозиции, выразившим готовность бросить бомбу в Гитлера и освободить генералов от всех их сомнений, оказался не кадровый военный, а дипломат Эрих Кордт. Как руководителю секретариата германского МИДа, Эриху Кордту часто приходилось бывать в рейхсканцелярии с теми или иными поручениями от Риббентропа. Охрана знала Кордта в лицо и привыкла к его регулярным посещениям, так что никто не стал бы препятствовать ему пройти в приемную перед кабинетом фюрера. На личный прием рейхсканцлера Кордт, конечно, не мог рассчитывать, но у непоседливого Гитлера была привычка выходить из кабинета и самому приглашать очередного посетителя или же давать какие-то распоряжения находившимся в приемной помощникам. Пораженный решимостью Эриха Кордта пожертвовать своей жизнью ради успеха общего дела, Ханс Остер согласился обеспечить его взрывчаткой. Приняв решение взорвать себя вместе с нацистским диктатором, Кордт поделился своими намерениями с самыми близкими ему людьми: двоюродной сестрой и двумя молодыми антинацистски настроенными дипломатами, которые вызвались пойти вместе с ним в этот судьбоносный час в рейхсканцелярию и ждать его за дверью приемной Гитлера. Когда Гюнтер узнал от Ханса Остера о планах Эриха Кордта, он честно признался самому себе, что вряд ли бы смог совершить нечто подобное. Особенно угнетала его мысль о том, что при самоподрыве человек сразу уйдет в небытие и не сможет — хотя бы на миг — увидеть, достиг ли он той цели, за которую погиб. Кордт не осуществил задуманное по той причине, что Остер не сумел достать для него взрывчатку. После взрыва в мюнхенской пивной все лаборатории, включая и центр по хранению и испытанию взрывчатых веществ абвера в Квенцгуте, были взяты под строгий контроль, и невозможно было оттуда что-либо вынести, не вызвав серьезных подозрений. Не получив обещанную взрывчатку, Кордт, стремившийся не допустить наступления на западе, решил тогда застрелить Гитлера из пистолета, но Остер сумел отговорить его от этой безнадежно безумной попытки. В приемной, где полно адъютантов, ординарцев и помощников, у Кордта не было ни малейшей возможности выстрелить в Гитлера. А вот вероятность того, что его схватят живым и под пытками он может выдать всех известных ему участников Сопротивления, была высокой. Серьезные проблемы у оппозиции были бы при любом исходе покушения, а шансы на успех самого покушения — мизерными. Несостоявшееся покушение на фюрера подвигло Ханса Остера на более активные действия по подготовке переворота. Он показал Гюнтеру копии воззваний, в которых говорилось, что война должна быть окончена, а этого можно добиться только путем свержения Гитлера и Геринга. С этими воззваниями бывший начальник генерального штаба Людвиг Бек должен был обратиться к народу и армии. Находясь в отставке, генерал-полковник Бек стал общепризнанным главой военной оппозиции и был готов возглавить переворот при условии, что с этим согласятся командующие группами армий. — И ты возишь эти документы в своей машине? — поразился его беспечности Гюнтер. — Зачем подвергать себя ненужному риску? — Кто не рискует, тот не выигрывает! — отмахнулся Остер и тем же вечером отправился в офицерское казино, где напился в стельку и разразился такими тирадами против нацистского режима, что его еле утихомирили. В довершение ко всему он оставил в казино экземпляры воззваний Бека, а также список предполагаемых членов нового временного правительства. Попади эти бумаги в чужие руки — и это был бы смертный приговор не только Остеру, но и всем, чьи фамилии там фигурировали. К счастью, в казино эти документы подобрали единомышленники Остера и вернули их ему же. Безрассудное поведение Остера в казино тем вечером испортило его репутацию как «надежного офицера», но он по-прежнему оставался главной движущей силой Сопротивления. Все его действия осенью и зимой 1939/40 года были сфокусированы на Польше. Собранные военной разведкой доказательства творимых там нацистами преступлений — материалы на эту тему в виде устных сообщений с шокирующими подробностями расстрелов женщин и детей, фотографий и кинохроники поступали буквально пачками — использовались оппозицией, чтобы побудить командный состав вермахта к более активным действиям по организации и осуществлению переворота.