- Погодишь? – кивнула Марья. - Погожу… но там еще четыре должны ожеребиться. И если… получится. - Я передам. - Спасибо. - Да не за что, - Марья протянула кобыле морковку, которую та, повернувши к Марье голову, приняла осторожно, степенно даже, всем видом показывая, что вовсе подачку не выпрашивала, что просто вот… ко времени пришлось. – А в остальном как? В Китай, конечно, письма доходили, но… все не то. Не то. И ответы тоже, которые доставляли особою почтой, в шкатулках лаковых, оплетенных сетью силы, тоже были не теми, сдержанными, будто чужими. Пусть умом Василиса и понимала, что не всякое слово бумаге доверить можно, однако все одно было… неприятно. Да. - А то ты не знаешь, - проворчала она. – И вообще тебе не обязательно было ехать. - И дать Вещерскому два года свободы? – Марья приподняла бровь. – Он такой награды не заслужил. И улыбнулась. А Василиса улыбнулась в ответ. Вовсе не изменилась она, старшая сестра и почти уже княгиня, ибо князь заявил, что желает уступить место сыну, раз уж тот все же решил остепениться и образумиться. Правда, в этом Василиса немного сомневалась, ибо совершенно не представляла себе Вещерского образумленным, а Демьян был с нею согласен. Сказал, что такие до самой смерти необразумленными ходят. Особенность натуры. И натура эта деятельная требовала постоянного движения. И даже странно было, как прежде Василиса того не замечала. Прежде, впрочем, она многого не замечала. Будто спала. А может, и права Алтана Александровна, говорившая, что и вправду спала, убаюканная тою, родовой, силой, которая не находила выхода. А после взяла и нашла. И вылилась. И… и оказалось, что Василиса точно знает, из чего делают бубен и как рисовать на нем, собственною кровью. Как вплетать в нее нити силы. Как слышать их. И ступая по напоенным росою травам, прокладывать путь… …Демьян ворчал, что приличные замужние женщины не бегают рассветами по заливным лугам, рискуя простыть, ибо по осени, когда Василиса все же решилась на обряд, росы совсем даже не теплые. Ворчал. И не мешал. Встречал с теплым пледом и горячим чаем, который сам мешал из трав, и выходило вкусно. Он не спрашивал о том, о чем Василиса не могла бы рассказать, не потому как тайна, просто… не было в языке нужных слов. И он понимал. И молчал. Просто усаживал в кресло. И пледом оборачивал. И чай подносил. И потом они вместе сидели, слушая песню жаворонка. И не было времени лучше. Или было? …может тогда, когда на волков ходили, не тех, что жили в ущелье. Эти-то держались в стороне от людей, но по стужам февральским спустилась с гор другая стая, отощавшая и, хуже того, больная. Тогда тоже был холод. И зимнее солнце, крохотное вовсе, которое и ладонью-то накрыть можно. Ветер колючий. Стылое море. И скачка, когда прижимаешься телом к коню, зарываешься в гриву его, держишь поводья, понимая, что удержаться не выйдет. Хлопки выстрелов. Вой. Запах пороха. И ружье, которое взлетает будто само, а после бьет в плечо, потому как оказывается, что Василиса совсем забыла, как правильно стрелять. На снегу кровь и страшные уродливые твари, нисколько не боящиеся людей. После уж сказали, что бешеных той зимой было больше, чем когда бы то ни было. Справились. И потом, после, Демьян тоже ворчит… на редкость ворчливый он оказался, только ворчание это незлое. К нему Василиса быстро привыкла, как и вовсе к мужу. Можно сказать, что и не привыкала даже, а… будто так и должно было быть, чтобы рядом находился этот человек. Всегда. А что его долго не было, так… случается. Главное, что теперь-то он был. И никуда-то пропадать не собирался, хотя Василиса точно знала, что его в Петербург звали. Сперва от Бельцевских, вдруг озаботившихся угасшим было величием рода, гости зачастили, а после и старый Вещерский приезжал. Поглядеть. Поглядел. И уехал. А Демьян долго ходил задумчивым. И Василиса даже испугалась, что он уедет. А ей как тогда быть? Следовать за мужем, как велят приличия и совесть? Или же остаться при конюшнях? Там, где она нужна и где чувствует себя на своем месте. Демьян же, поняв ее сомнения, сказала: - Мне и тут неплохо, - и улыбнулся еще так, что морщинки у глаз прорезались. А Василисе стало совестно. Самую малость. И снова он все понял верно. - Служба – это, конечно, хорошо… и чин, думаю, дали бы немалый. И… я сказал, если помочь надо будет, то помогу, но возвращаться… старый я уже. Больной. Больным он не был. Хотя… прежние раны порой давали о себе знать, и тогда Демьян становился мрачен, неразговорчив. И Василиса, не способная как-то унять ноющую его боль, которую чувствовала неожиданно ярко, никак вправду слишком уж сроднилась, шла на кухню варить шоколад. Или вот пироги ставить. Пироги весьма способствовали тому, что боль отступала. Правда, Никанор Бальтазарович, частенько заглядывавший в дом, который больше не называли вдовьим, уверял, будто со временем приступы будут становиться все реже, а после и вовсе сойдут на нет. Но… когда еще то будет? - Из-за меня, да? – спросила Василиса тогда, не зная, смеяться ли ей от радости или плакать, что и хорошей жены из нее не вышло. - Из-за себя, - возразил Демьян. – Я… прежде ничего-то кроме службы не видел, да и не хотел иного. А теперь вот понимаю, что не смогу дать того, чего от меня ждут. Чтобы и душой, и телом… устали они. Всему свое время. И службе тоже. Василиса поверила. Сложно не верить тому, кто вдруг стал частью и дома ее, и жизни, и вовсе… и, наверное, именно в тот день она поняла, что счастлива. Безусловно. Абсолютно. И что никому-то, даже государственным интересам, не позволит помешать своему счастью. А помочь если… помочь Демьян поможет. Уже помогает. Сидит с какими-то бумагами, порой днями, потом еще люди приезжают, уезжают того самого вида, который заставляет думать о… о том, о чем думать не следует. И спрашивать тоже. Василиса и не спрашивала. И не мешала. И лишь тогда, когда случилось ему однажды отъехать, изводила себя беспокойством. Но… у всех ведь так? Да и вернулся Демьян скоро. …с лошадьми у него тоже, к слову, получалось и весьма неплохо. Солнечный жеребенок совсем освоился и, задравши хвост, носился вокруг матери. Он был хрупок, голенаст и забавен настолько, что Марья не удержалась от улыбки. А потом, глянув, искоса, поинтересовалась: - На крестины-то хоть пригласишь? - Откуда ты… - Я же маг все-таки, пусть и не совсем целитель. К слову о целителях… - Никанор Бальтазарович обещался молчать, но сказал, что, если я вздумаю пригласить кого из Петербурга, он обидится. Если, конечно, это не Константин Львович, тогда он ассистировать будет… Василиса вздохнула и пожаловалась: - У нас все не поместятся. - Поместятся у нас, - отмахнулась Марья. – Я тут подумала, что собственный дом в Крыму нам точно не помешает, вот Вещерский и озаботился. - Уже?