Хрупкой и звонкой. Столь удивительной, что Василиса, позабыв про всякий стыд, разглядывала гостью. - Доброго дня, - сказала она, спохватившись, что этакое неприкрытое любопытство может быть истолковано превратно. - И вам, мои дорогие, - голос у Алтаны Александровны оказался по-девичьи звонким, и это тоже не удивило. Какой еще может быть голос у женщины, которая душой молода. Она оперлась на руку солидного мужчины, выглядевшего аккурат на свои года. - Стало быть, ты Василиса, - смуглый палец указал на Василису. – А ты Марья-княжна… Настасья, полагаю, все еще за границей? - Вы знаете? Алтана Александровна рассмеялась. - Если семья отреклась от меня, это еще не значит, что я готова от нее отказаться. - А могла бы, - проворчал мужчина, который всем видом своим показывал, что никакой-то радости от этакой родственной встречи не испытывает. - Брось, не ворчи, - Алтана Александровна поправила ему воротничок. – Он у меня хороший, только старый, вот и ворчит все время. Мужчина пробормотал что-то невразумительное и, вздохнув, будто смирившись с неизбежностью, произнес: - Истомин. Константин Львович… - Изобретатель, ученый, мой супруг, отец наших детей и чудеснейший человек, - добавила Алтана Александровна. – А еще невыносимый зануда. Я ему говорила, что сама доберусь… Она вошла в дом летящим легким шагом, и Василиса вдруг поняла, что дом этот ей знаком, что случалось двоюродной бабушке бывать в нем прежде, вот только когда? - Надо же… почти ничего не изменилось, - она провела ладонью по старым обоям и вздохнула. – Бедная девочка… …уже потом, позже, в гостиной, которую убрали к приезду гостьи, но восстановить полностью не смогли, Алтана Александровна пила чай. И говорила. Обо всем. О Петербурге, в котором прожила половину жизни, но так и не привыкла к серому строгому этому городу, требующему от людей слишком уж много. О Москве, старой и сварливой, и вновь же неуживчивой. О солнце Крыма. И берегах. Море. Загранице, по которой ей случалось путешествовать много… и разговор этот, переплетаясь с ароматами чая и шоколада, создавал престранное ощущение, что все-то сейчас именно так, как должно. И даже мужчина, который так до конца и не поверил, что в доме этом им с супругой рады, перестал хмуриться. Слушал. Кивал. Иногда что-то подсказывал. А еще наблюдал за женой с такой удивительной нежностью, что Василисе становилось неудобно, будто подглядывает она за чужой жизнью. Будто завидует ей. - Да… я помню, как этот снимок делали, - Алтана Александровна взяла его бережно. – Не знала, правда, что сохранился… дорогой? - Разрешите сделать копию? – Константин Львович на снимок глянул и слегка поморщился. - Безусловно… я взяла на себя смелость заказать несколько. На всякий случай, - Марья подала следующий. – И вот… - Матушка, - голос Алтаны Александровны дрогнул. – Вы… - И этого тоже. Но я хочу попробовать заказать магическую реставрацию, видите, он побледнел, выцвел. Тогда еще технология только-только возникла, и снимки выходили нечеткими. Сейчас, говорят, можно улучшить изображение. Алтана Александровна прикусила губу. - Она… боялась сниматься. Говорила, что духи крадут душу… и мне не позволяла. Потом, когда уже мне разрешили вернуться… вернули, - Алтана Александровна вздохнула и беспомощно посмотрела на мужа, а тот накрыл хрупкую ее ладонь своей. - Мне жаль, что… - Марья замялась. – Пришлось потревожить вас… - Ничего. Это все прошлое… - она взмахнула рукой. – Костенька… иди погуляй. - Я уже нагулялся. - Осмотрись, будь добр… дом нуждается в ремонте, и подозреваю, что новыми обоями тут не обойтись. Она еще когда жаловалась, что с трубами неладно. Да и трещина на западной стене никуда-то не подевалась. Константин Львович молча поднялся и, одарив Василису с Марьей тяжелым взглядом, - очевидно, не радовали его приобретенные родственники, - все же вышел. - Вы его извините, девочки. Он обо мне волнуется, - Алтана Александровна перелила чай из чашки в блюдце. – Так уж вышло, что с семьей у меня никогда-то не ладилось. Слишком уж не похожа я была на них… и слишком похожа на ту свою родню, о которой они готовы были забыть. И забыли. Ее вздох был тихим, едва различимым. - Вы… нам расскажете? – Марья повернула снимок к себе. - Расскажу… только история будет некрасивой. - Это мы уже поняли. Алтана Александровна поднесла чай к губам и подула. - Матушка моя любила класть в горячий чай масло или бараний жир, и сахара побольше. Она… знаете, теперь, спустя годы, многое видится иным. И я лишь начинаю понимать, до чего тяжко приходилось ей в мире ином, среди людей, которых она не понимала, а они не понимали ее… но… если говорить, то с самого начала. А вначале… …вначале было солнце. И жар его опалял землю, и та плакала горючими слезами, черные озера которых и ныне можно увидать. Первые люди из огня-то и пошли. Но потом, позже уже, когда мир обрел нынешний вид, пламя в них угасло, да не совсем. Этими-то людьми и были онойры, благословенное племя, чьи волосы – суть степной ковыль, чья кровь – живое пламя, чья плоть – пепел степи, пропитанный слезами прекрасной девы Эгре. Сказка? Быть может, и так… велика степь, почти столь же велика, как и море, и много в ней племен. У каждого своя история найдется, только спроси. А с нею и другая, о предках славных, о подвигах и войнах, батырах, что совершали деяния великие. Матушка тоже знала сказки. И усадив Алтану перед собой на ковер – мебели она не признавала до самого конца дней своих – принималась вычесывать, выглаживать ей косы тонким гребнем и говорить. Много, часто, порой утомляя этими своими рассказами, которые самой Алтане со временем стали казаться глупыми. И запоминать-то она их не хотела. Но поди ж ты, запомнила. Особенно те, что про лошадей, про дивных, златогривых, разумных, как люди, а может и того боле, способных лететь быстрее ветра, не знающих ни усталости, ни печали. Про то, что лошади эти были даром крови. И проклятьем. …некогда онойры были могучим народом. И табуны их исчислялись сотнями сотен голов. Неслись они золотой рекой по степям, охраняемые славными воинами, - Алтана Александровна прикрыла глаза. И теперь вдруг стали заметны морщины на лице ее, седина, что прорезала черноту толстенных кос. И Василиса подумала, что в старости, если, конечно, доживет, она станет такою же. - Но многим не по нраву была такая сила. И богатства чужие всегда манили, ведь казалось, что не по правде соседу достались они, что найдутся другие, куда более достойные руки, - этот напевный голос наполнял комнату. И в нем Василисе слышался иной. Тот говорил на незнакомом языке, и речь перемежалась со странным звенящим звуком, будто кто-то мучил единственную струну. - И однажды племена объединились под одной рукой, собрались для большой войны и большой славы, но онойры отказались кланяться новому хану, как отказались отдавать ему своих сыновей и своих дочерей. Это было ошибкой… Странно, что, говоря о временах столь давних, Алтана Александровна все одно переживает случившееся тогда, словно произошло оно вовсе не сотни лет тому. - Они полагали, что, вошедши в союз с соседями, сумеют удержаться, но… соседи отвернулись, а иные и примкнули к великому хану, посчитав, что так оно будет выгодно. И в одну ночь полыхнула степь пламенем. Горели стойбища. Кричали люди и лошади. Лилась кровь. И много ее пролилось. Алтана Александровна отставила блюдце и провела ладонью по лицу. - Великого племени не стало. Немногие уцелели. Но и те, кто захватил богатую добычу, недолго ей радовались. Так уж получилось, что весьма скоро заболели дивные лошади, а там и погибать стали. Те же, что уцелели, приплод давали самый обыкновенный. Тогда-то и понял Великий хан, что поспешил. Стал искать он уцелевших онойров, и, призвав к себе, предложил сделку.