- Как можно, Сенька, как можно… - Семен я, - поправил мужичонка, пистолем махнув. – Семен Евстратович, княже. А то, гляжу, тебя вежливости не учили-то. - Увы мне, увы… - Вещерский вошел. И Ладислав за ним. И Демьян, ибо оставаться на пороге показалось затеей донельзя неумной. - А это, стало быть, ближники… - Сенька глядел с прищуром. – Надо же ж… а это же ж сам Демьян Еремеевич! Собственною персоналией! - Доброго дня, - Демьян решил проявить вежливость, пусть бы и чесались руки отобрать пистоль и заодно уж дать шуту этому по тощей его шее. А человек был худ. Болезненно худ. Одежда на нем висела, собиралась складками. Из ворота грязной рубахи торчала голая и какая-то длинная шея, на которой острым уголком выпирал кадык. Над ним собрались складки кожи, красноватой, щетинистой. И казалось, что это само лицо Сеньки поплыло, поехало. Оттого и брови сползли, почти закрыв глаза. И нос обвис печально. Оттопырились губы. - Что-то неладно выглядишь, Семен Евстратович, - княжич огляделся. – И в доме непорядок… Пахло сердечными каплями. И запах этот едкий выделялся средь прочих – пыли и дерева, прокисшего пива. - Так… годы, княже, годы… - он качнул пистолем. – Вона, садись туда. И уж не осерчай, примерь бранзалетку. В Вещерского полетел тонкий браслет из нескольких цепочек сплетенный. Спорить княжич не стал, нацепил на руку и отошел к указанному креслу, которое явно знавало лучшие годы. Ныне же кресло прогнулось, лишилось одной ножки, вместо которой подложили кирпич. Обивка его полопалась, и из дыр торчали пучки конского волоса. - И дружкам своим скажи, чтоб не дурили, а то… Сенька поднял пистоль и нажал на спусковой крючок. Выстрел был… оглушительным. На мгновенье показалось, что сам мир, переполнившись гневом, лопнул. А следом накатила знакомая волна. Тоска. И боль. И страх, до того Демьяну не ведомый. Страх был всеобъемлющим, оглушающим. Он, Демьян, враз ощутил себя малым и ничтожным. Захотелось спрятаться, забиться в самую глубокую щель… Глава 24 - А ничего, крепкие ребяты… - голос Сеньки заставил очнуться. Он, этот голос, пробудил злость и прежде всего на себя. А следом пришла боль. Невидимые когти драли спину, не до крови, но так, что наваждение окончательно исчезло. И Демьян понял, что сидит. В кресле. Руки его обвивает тонкая веревка, с виду совершенно несерьезная, но запястья перехватила так, что пальцы онемели. Голова кружится. А из носа кровь течет. Нехорошо. Демьян хотел было поднять руки, чтобы кровь утереть, но понял, что сил у него пока на этакое не хватит. - Что… это было? – он провел языком, убеждаясь, что все зубы на месте. Во рту было сухо и мерзко, словно с похмелья. - А это… это нам Семен Евстратович, думаю, отдельно поведает, - князь выглядел мало лучше. Бледный, какой-то разом осунувшийся, он сидел, опираясь на спинку кресла, запрокинув голову. Из носу у него тоже кровь шла, темною гладкой струйкой стекала на губы, а там и на подбородок. - Связались… с мертвечиной… - выдавил Ладислав, отряхиваясь. – Идиоты. Он выглядел куда лучше прочих. - А не вам нас судить! – взвился Сенька, потрясая пистолем. – Вы, баре, во всем виноваты! Пьете кровушку народную… - Прекратите, Семен Евстратович, - поморщился Вещерский и поднял-таки руки, тоже связанные, полез в карман и вытащил платочек, прижал к носу. – А то и вправду поверю, что ты идейный. - А то нет, - сказал революционер, который, к слову, выглядел вполне обыкновенно. - Нет, естественно. Вы, Семен Евстратович, - это Вещерский сказал с тонкою издевкой, которую, однако, Сенька не заметил. А может, почудилась она просто Демьяну, – чересчур умны для подобных глупостей. Вы, конечно, вьетесь рядышком, да любите не идею, но деньги, которые она приносит. Демьян, преодолевая муторную головную боль, попытался припомнить, что ж он про Сеньку-то читал. Читал ведь. Приходили ориентировки, да и вообще… дышать надо. Глубоко и спокойно, отрешаясь от всего. - Перекупить думаете? – осведомился Сенька деловито, после с каким-то сожалением произнес. – Не выйдет… - Не выйдет, - повторил Аполлон Иннокентьевич, спускаясь. Шел он осторожно, как-то по-старчески, обеими руками держась за перила. И ногу ставил со ступеньки на ступеньку пренерешительно, то ли этим ступенькам из заросшего грязью мрамора не доверял, то ли собственному телу. - Зря вы сюда приехали, - сказал он тихо. – Я не хотел вас убивать… и никого-то… - Не хотел, - подтвердил Сенька, пистоль баюкая. – Он у нас по другому делу… - Девиц обихаживает? – Вещерский произнес это просто и спокойно. – Таких, которые излишне романтичны и доверчивы. Аполлон остановился. - Вы не понимаете! - Расскажите. Он уставился на Сеньку, и как-то так сразу стало понятно, кто здесь главный. - Говори уже, - махнул рукою Сенька. – Все одно ждать велено… вот, княже, честное воровское, не стал бы трогать. Ты верно молвил, я человек разумный, я знаю, с кем вязаться стоит, а кого лучше стороночкою… уезжать придется, а то ж батенька ваш за просто так не отвяжется… хотя, конечно, вскорости и у него иных проблем прибудет. Но злопамятный. И супружница опять же ваша… огонь-баба… я тогда говорил, что не стоило ее трогать. - Не послушали? - Кто ж слушает старого доброго вора? – вздохнул Сенька и ощерился. Добрым он никогда-то и не был. Теперь Демьян четко вспомнил все, что случалось прочесть, и даже удивился тому, сколь, оказывается, внимателен был. Сенька, прозванный Медведем, родился, как ни странно, в семье приличной. Седьмой сын в обыкновенной семье обыкновенного батюшки. Младший. Любимый. Может, балованный, а может, сам по себе порченный. Родители его жили небогато, однако же своим домом. Матушка при школе учительствовала, батюшка службу нес. Все-то обыкновенно, а потому не понятно, отчего это Сенька вдруг озоровать стал. В первый раз его привлекли за кражу, и взял-то немного, отрез ткани узорчатой, как после клялся, что маменьке на платье. Простили. Отпустили. И зря… после он уже не попадался, то ли умнее стал, то ли сообразил, что лисы в своей норе не гадят. Главное, что из дому Сенька ушел, едва четырнадцать разменявши. А там… вновь он выплыл в Петербурге, где взят был уже за кражу кошеля с двумястами рублей. Взял-то у купчишки пьяного, не сообразивши, что человек подобный навряд ли об имуществе не позаботится. Кошель оказался зачарованным. Был суд. Порка. И тюрьма, из которой Сенька сбег. На кражах он боле не попадался, но в общество воровское вошел человеком уважаемым. - Как ты вовсе в это дерьмище-то влез? – поинтересовался Вещерский. – В последний же раз Богородицей клялся, что больше с революционерами ни-ни… - Так… клялся, - вздохнул Сенька. – Ваша правда, княже… …в семнадцать был отдан под суд за разбой и смертоубийство, при том случившееся. И отправлен на каторгу, да только кто с той каторги не бегал. Вот и Сенька ушел.