- Почему до города? - Не хотелось тебя среди ночи беспокоить. Думали, в гостинице остановимся на день, все одно надолго задерживаться не планировали, но… тут мальчишка под колеса выскочил с криком, что конюшни горят. И веришь, я вот сразу поняла, про какие конюшни речь идет. Она тихо вздохнула и прижала тонкие пальчики к вискам. - Я этого урода на каторгу отправлю. И Василиса поверила. В своих желаниях сестра, как правило, бывала весьма конкретна и последовательна. - Может, не он? – робко заметила Василиса. - Разберутся, - Вещерский переступил через спекшуюся кучу. – Мне кажется, что нам здесь делать нечего. - А пламя? Он вытянул руку, раскрыл пальцы, и огонь погас. Сам собой. Вещерский же встряхнул ладонями. - Повезло. Старая защита хоть как-то, но сработала. Однако опорные балки придется менять… и не только их. Впрочем, предлагаю вернуться сюда утром. - С полицией, - добавила Марья. - Само собою, - Вещерский никогда-то с женой не спорил. И теперь вот кивнул серьезно, и Василиса поняла, что полиции здесь будет много, возможно, соберется вся, которая есть в городе, исключительно из уважения к княжичу, его роду и злопамятности, которой Вещерские славились. - Ты с нами? – Марья заняла водительское место. - Верхом. Возражать не стали. Только Ляля проворчала: - Ехали б вы, барышня, уже по-человечески… Глава 26 Глава 26 В доме горел свет. Брошенный у парадного входа «Руссо-Балт» перегородил дорогу, и казался-то он в этом месте чужим. Чересчур огромный, лаковый, какой-то вызывающе-роскошный, видом своим внушал трепет. Вот только Василиса слишком устала, чтобы трепетать. Она отвела Хмурого в конюшню, расседлала и, потрепав по спине, сказала: - Извини, но это все… ждут меня. Он кивнул и, дотянувшись губами до волос, дунул в ухо, будто утешая. - Тебя я точно никому не отдам, - Василиса провела по бархатной шее. – И ничего никому не отдам. И преисполненная решимости поднялась по ступеням, и дверь толкнула, и вошла… и набрала воздуха сказать, что пожар-то ничего не изменит в ее планах, разве что расходы на ремонт вырастут, но и только. Однако ей не позволили произнести ни слова. - Вот, - Вещерский сунул в руки огромную кружку, над которой поднимался пар. – И ты вновь оказалась права, дорогая. - Я всегда права, - Марья устроилась здесь же, в холле, на низенькой софе, на которую – немыслимое для нее дело – забралась с ногами. Туфли ее валялись на полу, а короткий жакет, отделанный золотым шнуром, и вовсе повис на спинке стула. Марья расстегнула тугой воротничок рубашки. – Рассказывай. - О чем? В кружке плавал чай. И еще какой-то мусор. Пахло мятой, ромашкой, но как-то чересчур уж крепко. И ванилью. И… - Что он туда насыпал? - Что ты туда насыпал? – Марья посмотрела на мужа, который пожал плечами: - Что нашел, то и насыпал. Нашел он, кажется, еще тетушкины запасы, судя по тому, что всплыло на поверхность кружки. - Если бы ты, как нормальные люди, обзавелась постоянной прислугой, ему не пришлось бы проявлять таланты, которые у него отсутствуют напрочь, - Марья свою кружку понюхала осторожно. - У меня Ляля есть… - А где она, к слову? - Так… на кухню пошла. - Уже хорошо, - Марья кружку отставила, так и не притронувшись. – Извини, дорогой, ты всем хорош, но к кухне тебе лучше не подходить. И чуть тише добавила: - Как и мне. Вещерский вновь пожал плечами и отошел, всем видом своим показывая, что он вовсе не стремится освоить высокое искусство кулинарии. - А ты, Вася, садись и вправду рассказывай, что тут… - Марья потерла лоб. Василиса и присела. И кружку на пол поставила. Ляля чай подаст. Чуть позже. Когда доберется все-таки до кухни. И Василиса надеялась, что Лялиной прозорливости хватит подать не только чай, что в шкафах кухонных найдется ветчина, сыр и хоть какое-никакое печенье. А на рынок так и не сходила. - Рассказывать… почему ты не сказала, что тетя оставила все мне? Сложно подозревать людей близких в обмане. И сердце болезненно сжимается, а потом стучит, спотыкается, и язык снова становится тяжелым, а подходящие случаю слова в голову не приходят. В голове этой пустота полнейшая. - Да как-то… не пришлось, что ли? – Марья слегка нахмурилась. – Сперва… ты в отъезде, похороны эти… и дела… она ведь не болела. И умирать не собиралась. И письма мне писала, такие, знаешь, вежливые. Я ей тоже писала. А потом звонят и говорят, что она умерла. Вещерский устроился у окна, за которым чернела ночь. И смотрел, будто способен был увидеть что-то в этой черноте. - Я же… не очень хорошо себя чувствовала… Настасья как раз из Франции вернулась, а потом назад собралась, а я не хотела, чтобы она уезжала. Мы постоянно ругались. - Вы всегда ругались. - Это да. Но тогда – особенно… еще Сашка из дому сбежал. Решил в моряки податься. Насилу нашли. - Я не знала. Я ведь… - В отъезде была, да… но мне следовало сказать. Только… как-то оно и вправду… не пришлось. Сперва похороны. Потом, после похорон, имущество… ладно дом, с ним просто, а вот заводы… я в лошадях ничего не понимала. Думала из наших кого поставить, но переезжать отказались. Тогда попросила управляющих порекомендовать человека знающего, чтобы оценил все, чтобы… вот и приехал этот… Тихо хрустнули кости. - Извините, - Вещерский разжал руку. – Не обращайте на меня внимания. Он пошевелил пальцами, и вид у него сделался презадумчивый. - Рекомендации у него были отменнейшие. Да и впечатление произвел… В это Василиса охотно поверила. Впечатление Василий Павлович производить умел. - И что он сказал? - Сказал, что тетушка в последние годы совершенно отошла от дел… - Марья обняла себя и поморщилась. – Что на заводах беспорядок полнейший. Людишки погрязли в воровстве, лошади… больны или дурны, что толку от них не будет. - И ты поверила? - У него были рекомендации! Отчего мне было не верить, - прозвучало так, будто Марья оправдывалась, хотя, конечно, подобного быть не могло, ибо Марья никогда-то не оправдывалась, даже в детстве, даже когда ее поймали на кухне с банкой сливового джема. Тогда она, помнится, заявила, что имеет полное право на этой самой кухне находиться и брать продукты для собственных надобностей.