Цветы были хороши, но… не радовали. Напротив, Василиса ощутила острый прилив злости, прежде ей не свойственной. И на букет, и на Горецкого, который взялся из ниоткуда, и на сестрицу, чьими, собственно, усилиями он и взялся. И на все прочее. Она потерла виски и попросила: - Унеси. - Выкинуть? – деловито осведомилась Ляля. - Нет, - цветов было жаль, все-таки они ни в чем не виноваты. – Просто унеси. Поставь… куда-нибудь. Когда Марью ждать, не сказала? Ляля покачала головой. Плохо. С сестрицы станется поезд проигнорировать, но отправиться на рассвете, если не ночью. Или ночью не рискнет? Пусть ее «Руссо-Балт» и ходу хорошего, и фарами оснащен ярчайшими, но все ж ночная дорога не безопасна. И стало слегка совестно, как прежде, что она, Василиса, заставила сестру переживать. Но Василиса упрямо тряхнула головой. Заставила. И еще заставит. Но… это ее, Василисы, выбор. И ее решение. И надобно отдохнуть, подготовиться к разговору завтрешнему, который не будет простым. Но сон не шел. Василиса ворочалась в постели, а в голову лезли то страх, что она не справится, ни с конюшней, ни с Марьей. То слова, которые нужно будет сказать всенепременно, и сказать четко, ясно, чтобы быть услышенною, то отчего-то лошади и Демьян Еремеевич, с его серьезностью и спокойствием. В конце концов, уставши ворочаться, Василиса встала и накинула халат. За окном было черно. И в черноте этой мерцали бледные звездочки. Луна обглоданная повисла над горами, грозясь рухнуть в самую глубокую пропасть. Стало вдруг беспокойно. И Василиса заметалась по кухне, переставляя баночки с приправами, касаясь травяных мешочков, ища в них успокоение. - Хватит, - сказала она себе. И глянула на часы. Полночь давно уж минула… и что делать? Может, тесто поставить? На плюшки. Конечно, блюдо простое, Марью встретить бы чем куда более изысканным, но… впервые, пожалуй, не хотелось. А плюшки успокоят. И она сняла тяжелую миску. Молоко. Сахар. Щепотка соли. Огонь, чтобы смесь согрелась… вот так. И размешать деревянною палочкой, хотя давно уж растворились и соль, и сахар. Отлить. Сыпануть дрожжей, укутать полотенцем. Отлично. Полчаса и забродят. Василиса сдула прядку волос. И поняла, что, если неясная тревога вовсе не отступила, то, во всяком случае, стала почти неразличимою. Мука. И яйца. Топленое масло. Молоко, в котором растворился сахар. Стручок ванили Василиса опустила на несколько мгновений, а после, раскрыв ножом, вычистила семена, которые проварила отдельно. Аромат ванили стал явным, тяжелым. Смешать. И добавить пробудившиеся дрожжи. Вымесить ком, тяжелый, тугой. Тесто пока не чувствовалось живым, зато и раздражение уходило. Василиса сложила ком в таз и накрыла полотенцем. Вот так. Теперь пару часов… или до утра даже. Можно вернуться к себе и, если повезет, уснуть. Во двор она вышла без особой причины. Ночь. И прохлада. Стрекот кузнечиков в траве. Звезды. Луна, которая все-таки не сверзлась в пропасть, но вполне себе твердо держалась на небосводе. А главное тихо… было тихо, пока тишину эту не разогнал грохот копыт. И звук в ночи показался слишком уж сильным, бьющим по нервам. Василиса обернулась. - Пожар! – этот крик разнесся над округой, перебивая, перемалывая ночную тишину. – Беда! Пожар! Жеребец влетел во двор и заплясал, закружился, то ли не способный сразу остановиться, то ли все еще силясь скинуть мальчишку, распластавшегося на широкой конской спине. - Пожар! – всхлипнул тот, судорожно цепляясь за гриву. – Конюшни… горять… дядько велел… ехать… подмога… - Мамочки родные! – Ляля выкатилась на крыльцо, как была, в длинной просторной рубахе. – А что ж это деется… - В город скачи, - велела Василиса. – Зови помощь. Кого можешь. Родных… не знаю. Обещай, что заплачу. Не обижу. Она развернулась и поднялась в дом. Скинула халат. - Барышня, что вы удумали… - Подай костюм. - Так еще не обсох… - Другой. Любой, - душила ярость, ледяная, оглушающая и в то же время изрядно проясняющая мысли. Пожар не возник случайно. Там нечему гореть. И, стало быть… - Не след, барышня… что-то вы там сделаете… огонь же ж… мужиков ждать надобно. Огонь. Каменные стены не горят, как и кирпичные, а вот солома – дело иное… крыши… черепица растрескается. А вот если огонь повредит стропила, то и крыша просядет. Лошади… В леваде. Аким не стал бы возвращать их в грязные стойла. Зачем? Ночи ведь теплые, спокойные… волки… Василиса застегнула пуговки на жакете. Костюм и вправду не до конца обсох, и влажная ткань неприятно липла к коже. Но не в платье же ехать, в самом-то деле? Хмурого она вывела сама. И тот, злой спросонья, нервно прял ушами. - Надо, мой хороший, надо… - она накинула уздечку. И с трудом, но подняла-таки потник, забросила на конскую спину. Отвыкла. А прежде сама седлала. Ничего, справится. Седло стало ровно, а вот подпругу получилось затянуть раза этак с третьего. И Василиса сдула пот со лба. Появилась мыслишка, что и вправду в ее присутствии нет никакой надобности. Что сил ее малых не хватит, чтобы пожар затушить, что она скорее даже мешаться станет, и надобно ехать с утра. Ущерб оценить. Заявление написать в полицию или же отправить кого-то, кто вовсе возьмет на себя подобные заботы. - Барышня! Куда ж вы одна… - Ляля скатилась с крылечка. – Насилу собралася. Погодите, я сейчас… Кобылку Ляля заседлала весьма ловко. И в седло взгромоздившись, подняла юбки, закрутила вокруг талии. - Что? У меня, чай, амазонков нет, - сказала она мрачно. - Подарю, - пообещала Василиса. – Бархатную. - Ну… тогда с Богом, - Ляля широко перекрестилась. – А огоньку-то… И Василиса, спохватившись, создала крошечный светящийся шар. Пусть получился он небольшим, с детский кулачок, но света давал достаточно, чтобы не переломать ноги на горных тропах. А вот зарево пожара они увидали издали. И Хмурый сам, без понуканий, прибавил шагу. Шел он ровно, будто стлался над землей. Пахнуло дымом. И Василиса закашлялась, а после, убрав светляка – надобности в нем ныне не было – набросила легчайший полог. Горело… Все. Все три здания. Огонь полз по стенам, отчаянно пытаясь вцепиться в камень ли, в кирпич, скатывался и вновь раскрывался. Тлели остатки соломы. Поднималась сухая парная вонь от навозной кучи, мешаясь с иными дымами. - Барышня! – Аким вынырнул из темноты, весь в саже, черный, страшный. И Хмурый шарахнулся было, присел, готовый взвиться свечой, но был остановлен. – Барышня, дальше неможно, палит нещадно. Василиса и сама ощущала жар, исходящий от конюшни. А еще силу, которая клубилась где-то там, не позволяя огню погаснуть. - Лошади? - Так… как полыхнула, ворота открыл. Пошли, родимые. Далеко не забредут, а волки огня побоятся…