– Мистер… Дункан, – нарочито официальным тоном произнесла она, – Я сейчас на работе, и нам не разрешено надолго занимать телефон; ну, то есть на разговоры со знакомыми и тому подобное… – А… – Он как будто стушевался, но не предпринял попытки исправить ситуацию. Мэриен представила его себе на другом конце провода: угрюмого, с ввалившимися глазами, терпеливо ждущего ее голоса. Она понятия не имела, зачем он позвонил. Может быть, он нуждался в ней, хотел с ней поболтать. – Но я бы хотела с вами поговорить, – ободряюще добавила она. – В другое, более удобное, время. – Вообще-то, сказать по правде, ты мне нужна. Прямо сейчас, – сказал он. – То есть мне нужно что-то погладить. Я тут уже начал гладить и выгладил все, что было в доме, даже кухонные полотенца, и подумал, может, мне можно прийти к тебе домой и погладить что-то из твоих вещей. Она представила себе, как миссис Боге́ сверлит ее взглядом. – Ну, конечно, – отрывисто произнесла она. Но тут же поняла, что по какой-то причине для нее это будет катастрофой, если Питер или Эйнсли столкнутся с этим парнем. Кроме того, Мэриен не знала, что стряслось в квартире уже после того, как она на цыпочках выскользнула из дома, оставив Лена в объятиях порока за закрытой дверью с висящим на ней галстуком. Эйнсли не звонила ей целый день, что могло быть как хорошим, так и плохим знаком. И даже если Лену удалось благополучно ускользнуть, гнев домовладелицы, в отсутствие надлежащей мишени, вполне мог обрушиться на невинную голову гладильщика, представлявшего все мужское племя. – А может быть, я сама принесу кое-какие вещи тебе домой? – предложила она. – Вообще-то, я бы предпочел именно это. Потому что тогда я смогу воспользоваться своим собственным утюгом. Я к нему привык. Мне неприятно гладить чужими утюгами. Но поторопись. Мне это очень надо. Срочно! – Хорошо, но не раньше, чем закончится мой рабочий день, – заявила она, стараясь успокоить и его, и офисные уши, и добавила, как будто записывалась на прием к стоматологу: – В районе семи вечера. И только положив трубку, осознала, что придется снова откладывать ужин с Питером; но ведь его она могла увидеть в любой вечер. А вот встреча с другим была вызвана чрезвычайными обстоятельствами. К тому моменту как Мэриен удалось все уладить с женихом, ей казалось, что она вырвалась из пут всех телефонных проводов города. Эти провода были как цепкие пальцы, как клубок змей, они были способны обвить тебя по рукам и ногам и не выпускать никогда. …По больничному коридору ей навстречу шла медсестра, толкая перед собой тележку на резиновых колесиках – на тележке стояли подносы с едой. Хотя голова Мэриен была занята другими мыслями, ее глаза заметили белую фигуру, явно лишнюю в этой части здания. Она остановилась и огляделась: куда фигура направляется? Явно не к выходу из больницы. Она настолько углубилась в лабиринт своих мыслей и планов, что, видимо, вышла из лифта не на том этаже и оказалась в коридоре, как две капли воды похожем на тот, из которого только что вышла, вот только все двери в палаты были закрыты. Мэриен поглядела на номер палаты: 273. Все ясно: она вышла этажом раньше, чем нужно. Она развернулась и двинулась в обратном направлении, пытаясь вспомнить, где лифт; похоже, ей надо было несколько раз свернуть за угол. Медсестра с тележкой исчезла. Теперь от дальнего конца коридора к ней шагал мужчина в зеленой куртке и белой маске, скрывавшей нижнюю часть лица. И впервые за все время пребывания в больнице она ощутила в воздухе сильный запах антисептика. Должно быть, это был врач. Она заметила у него на шее длинную черную трубку стетоскопа. Когда он подошел ближе, она его рассмотрела получше. Несмотря на белую маску, что-то в нем показалось ей знакомым; но она не сразу поняла, что же именно, и это ее слегка нервировало. Он прошагал мимо, глядя себе под ноги, с ничего не выражающим взглядом, открыл какую-то дверь справа и вошел. Когда врач повернулся к ней спиной, она увидела, что на затылке у него проплешина. Во всяком случае, никто из моих знакомых мужчин не лысеет, мысленно успокоила она себя. 16 Она отчетливо помнила дорогу, хотя и название улицы, и номер дома забыла. Давненько она не была в этом районе – с того самого дня, как брала пивные интервью. Она шла и сворачивала за угол, где нужно, почти автоматически, как будто преследовала кого-то, полагаясь на свой инстинкт, и двигалась не по запахам или внешним приметам, а исключительно благодаря подсознательной способности ориентироваться на местности. Но маршрут был несложный: через парк с бейсбольным полем, вверх по асфальтовой эстакаде, и затем вдоль улицы с жилой застройкой, всего пара кварталов. Правда, теперь путь показался ей длиннее, потому что сейчас она шагала в темноте, озаряемой тусклыми уличными фонарями, а не ярким солнечным светом, как тогда. Хотя она шла торопливо, ноги все равно замерзли. Трава в парке была покрыта изморозью. В те несколько раз, что она вспоминала его квартиру, в свободные минутки в офисе, когда ей нечего было делать, а только пялиться в белый лист бумаги перед собой, или когда она нагибалась поднять с пола упавший документ, она не ассоциировала ее с каким-то конкретным городским районом. Она просто воображала себе интерьер квартиры, вид комнат, но не само здание. И вот теперь, когда из тьмы посреди улицы вдруг возникло это здание, прямоугольное, простое и безликое, на том же месте, где она его впервые увидела, ей стало не по себе. Мэриен позвонила в квартиру номер шесть и, как только зажужжала механическая щеколда замка, проскользнула в стеклянную дверь подъезда. Дункан уже приоткрыл свою дверь и подозрительно глядел на нее. В полумраке его глаза сверкали под копной темных волос. Изо рта у него торчала недокуренная сигарета, огонек опасно тлел у самых губ. – Принесла? – спросил он. Она молча протянула ему свернутую одежду, которую несла под мышкой, и он отошел в сторону, пропуская ее внутрь. – Тут немного, – заметил он, раскручивая вещи. Мэриен принесла две недавно выстиранные хлопчатобумажные блузки, наволочку и несколько гостевых полотенец, расшитых цветочками, – подарок тетушки, – которые сильно замялись, долго пролежав на самом дне полки в бельевом комоде. – Извини, это все, что было. – Ну, лучше, чем ничего, – невесело отозвался он, развернулся и двинулся к своей спальне. Мэриен не знала, что делать: то ли пойти за ним следом, то ли, доставив то, что он просил, просто уйти. – Можно я посмотрю? – спросила она, надеясь, что он не сочтет ее просьбу посягательством на его личное пространство. Ей не хотелось вот так просто отправиться обратно домой. Делать ей было нечего, да и, вообще-то, она пожертвовала свиданием с Питером. – Конечно, если хочешь. Но смотреть будет особенно не на что. Она прошла по коридору. В гостиной вроде бы мало что изменилась с того дня, как она тут впервые побывала, разве что прибавилось разбросанных по полу листов бумаги. Все три кресла по-прежнему стояли, где и раньше, но к подлокотнику красного был прислонен обрезок половицы. Из трех торшеров горел только один, стоящий возле голубого кресла. Из этого Мэриен заключила, что оба его соседа отсутствуют. И комната Дункана была точно такой же, как она ее запомнила. Гладильная доска стояла практически в центре, а шахматные фигуры были расставлены на доске в стартовой позиции, сама же черно-белая доска теперь находилась на стопке книг. На кровати были разложены свежевыглаженные белые рубашки на проволочных плечиках. Прежде чем включить утюг, Дункан собрал рубашки и повесил в стенной шкаф. Мэриен скинула пальто и уселась на кровать. Он загасил сигарету в одной из заваленных окурками пепельниц на полу, подождал, пока нагреется утюг, то и дело пробуя провести им по гладильной доске, и начал медленно утюжить блузку, очень аккуратно, особое внимание уделяя воротничку. Мэриен молча следила за его движениями, он явно не хотел, чтобы она его прерывала. Ей казалось странным наблюдать, как кто-то гладит ее одежду. Эйнсли подозрительно поглядела на нее, когда она вышла из своей спальни в пальто, зажав под мышкой скомканную одежду. – Куда это ты собралась с этим? – спросила Эйнсли. Одежды было слишком мало для прачечной. – Просто ухожу. – А если Питер позвонит? – Не позвонит. Но просто скажи, что меня нет. – И она сбежала вниз по лестнице, не имея намерения ничего объяснять про Дункана, ни даже сообщать о его существовании. Она боялась, что это может нарушить баланс сил. Но Эйнсли и сама в тот момент не была способна ни на какие чувства, кроме ленивого любопытства: она благодушно наслаждалась вероятным успехом своей стратегической кампании, – и еще, как она выразилась, «зигзагом удачи». Придя вечером домой и обнаружив Эйнсли в гостиной за чтением книжки про уход за новорожденными, Мэриен поинтересовалась: – И как тебе удалось вывести беднягу отсюда утром? Эйнсли расхохоталась. – Головокружительный зигзаг удачи. Я была уверена, что наше ископаемое с первого этажа уже сидит в засаде за занавеской. Не знала, что делать. Даже подумывала навешать ей лапшу на уши – типа что мы вызвали телефонного мастера… – Она пыталась устроить мне допрос вчера вечером, – перебила ее Мэриен. – Ей было известно, что он у нас наверху. – Не знаю уж почему, но она ушла. Я сама увидела в окно, как она уходила. По чистой случайности. Можешь себе представить? Я понятия не имела, что она куда-то выходит по утрам. Сегодня я, само собой, не пошла на работу, торчала тут и курила. Но как только я увидела, что она ушла, растолкала Лена и по-быстрому его выпроводила, он еще толком даже не проснулся. У него было жуткое похмелье, он же почти всю бутылку прикончил вчера. В одиночку. Я так думаю, он и сам еще не понимает, что произошло, – и ее розовые губы разъехались в улыбке. – Эйнсли, это безнравственно! – Почему? Ему, по-моему, все понравилось. Хотя он все утро извинялся и нервничал, когда мы с ним завтракали в кафе, успокаивал меня, вроде как утешал. Мне даже неловко стало. А потом, когда он окончательно проснулся и протрезвел, ему стало невтерпеж отделаться от меня поскорее. Но теперь, – она обхватила себя обеими руками, – будем ждать и наблюдать, стоила ли игра свеч. – Ладно, – сказала Мэриен. – Не хочешь поменять мне постель? Вспомнив сейчас рассказ Эйнсли, Мэриен сочла дурным знаком, что домовладелица куда-то ушла утром. Это на нее было совсем не похоже. Она бы скорее ошивалась возле пианино или за бархатной занавеской, пока эти двое тихонько спускались по скрипучей лестнице, и выскочила бы на них, прежде чем им удалось бы благополучно выйти за порог. Дункан приступил ко второй блузке. Он, казалось, забыл обо всем на свете, не видя ничего вокруг, кроме мятой белой ткани, растянутой на гладильной доске, и внимательно ее разглядывал, точно это был ветхий манускрипт, который он тщился расшифровать. Раньше он казался ей низкорослым, возможно, из-за сморщенного детского лица или из-за того, что она его видела сидящим, но теперь она подумала, что, если бы он перестал сутулиться, то казался бы выше – на самом деле у него вполне приличный рост. Сидя молча на кровати и наблюдая за ним, она ощутила сильное желание заговорить, пробиться сквозь белую завесу его сосредоточенности: ей не нравилось ощущать себя так, словно ее игнорируют. И чтобы подавить в себе это чувство, она взяла сумочку и ушла в ванную, намереваясь расчесаться, но не потому, что в этом была необходимость, а просто чтобы, как говорила Эйнсли, найти замену бездействию. Так белка начинает нервно чесаться, заметив вдруг подозрительные кусочки хлеба, до которых к тому же не может дотянуться. Ей захотелось поговорить с ним о чем-нибудь, но она опасалась, что, заговорив, нейтрализует терапевтический эффект процесса глажки. Ванная комната была самая обычная. На сушилке висели влажные полотенца, а на фаянсовых поверхностях громоздились бритвенные принадлежности и мужская косметика. Но зеркало над раковиной было разбито. По периметру деревянной рамы торчали осколки стекла. Она попыталась рассмотреть в одном из осколков свое отражение, но тот оказался настолько мал, что в нем ничего нельзя было увидеть. Когда она вернулась к нему в комнату, он уже приступил к наволочке. Теперь он казался успокоенным: он водил утюгом широкими плавными движениями, а не теми короткими рывками, какими гладил первую блузку. Он поднял на нее взгляд. – Наверное, думаешь, что произошло с зеркалом, – произнес он. – Ну… – Я его разбил. На прошлой неделе. Сковородкой. – О, – проговорила она. – Я устал бояться, что, войдя как-нибудь туда утром, не увижу в зеркале своего отражения. И тогда я пошел на кухню, взял сковородку и шваркнул ею об зеркало. Они оба очень расстроились, – задумчиво добавил он. – В частности, Тревор, он делал себе омлет, и я ему все испортил. В сковороде осталась масса осколков. Но не вижу причины для беспокойства, это же был вполне объяснимый жест, символизирующий нарциссизм моей натуры, к тому же зеркало было старое и кривое. Но с тех пор они стали очень пугливыми. Особенно Тревор: он подсознательно считает себя моей матерью, и ему очень тяжело. Меня это не сильно трогает, я уже привык. Я убегал от самозванных мамочек, сколько себя помню, они вечно хлопотали вокруг меня, когда я их не просил, все старались меня оградить и спасти бог знает от чего, утешить меня да приголубить, накормить, отучить от курения – вот такая жизнь у сироты. И они пичкают меня цитатами великих: Тревор все цитирует Т. С. Элиота, а Фиш «Оксфордский словарь английского языка». – И как же ты теперь бреешься? – спросила Мэриен. Ей трудно было представить жизнь без зеркала в ванной. Она даже засомневалась, бреется ли он вообще. Она еще не изучала его щеки на предмет щетины. – В каком смысле? – В смысле – без зеркала. – А, – усмехнулся он. – У меня есть маленькое зеркальце. Ему-то я могу довериться, я же знаю, что там увижу. Я терпеть не могу зеркала общего пользования. – Он, похоже, утратил интерес к этой теме и продолжал гладить в молчании. – Какая же это мерзость, – наконец произнес он, начав гладить гостевое полотенце. – Терпеть не могу вещей с вышитыми цветочками. – Я тоже. Мы ими не пользуемся. Он сложил полотенце и мрачно поглядел на нее. – Я так понимаю, ты всему этому поверила. – А… чему? – осторожно спросила она.