Это мой отец во всем великолепии своей юности — темноволосый красавец. В одной руке у него самая уродливая картина, какую я только видела: как будто дошколенок возил по грязи клубок шерсти. Другая небрежно приобнимает за плечи женщину постарше, любовно треплющую отца по щеке. Даже с такого расстояния на кисти отчетливо видно родимое пятно винного цвета. Моя неуловимая бабушка в очередной раз возникает в самом неожиданном месте. Шагнув чуть ближе, я читаю подпись под фото: «Милдред и Адам Стори с картиной, занявшей первое место на конкурсе местных художников 1994 года». Сложно поверить, что женщина, владеющая коллекцией произведений искусства мирового значения, могла отдать главный приз за это. Расплачиваясь, я держу кредитку левой рукой. Глупо, конечно. Вряд ли стоящая за кассой девушка моего возраста, которая едва на меня смотрит, заметит такое же родимое пятно у меня на предплечье и поймет, что я тоже Стори. Однако, обезопасив себя таким образом, я набираюсь храбрости спросить: — А эти фотографии на стене продаются? — Что? — Девушка наконец поднимает на меня глаза. Ее тонкие выщипанные брови удивленно взмывают вверх. — Нет, не думаю. Они тут вроде как для красоты. — Понятно, — говорю я, чувствуя себя глупо. Отец учился на последнем курсе Гарварда, когда произошел разрыв с Милдред, поэтому не имел возможности вернуться в Кэтминт-хаус и сам забрать свои вещи. Их сложили в коробки и отправили почтой, но семейных снимков там почти не оказалось. Было бы здорово заполучить какую-нибудь фотографию, но как объяснить все это скучающей девице за кассой? Повернувшись, я едва не натыкаюсь на того, кто стоит за мной. — Отличное фото, правда? — произносит знакомый голос. — Картина, правда, полный кошмар. Хейзел Бакстер-Клемент, пропуская следующего перед собой, делает шаг к снимкам. На этот раз она одна, ее дедушки нигде не видно. — Это был первый ежегодный художественный конкурс на острове. Хотелось бы думать, что с тех пор мы как-то продвинулись. — А ты тоже рисуешь? — спрашиваю я. — Я? Нет. Просто интересуюсь местной историей. — Хейзел поправляет браслеты. — Как у вас дела? — Неплохо. Как твой дедушка? — Все нормально. — Она улыбается, слегка наклонив голову набок. — Я надеялась, вы позвоните. — Совершенно некогда было, — неубедительно вру я. Через плечо Хейзел я вижу, как Милли показывает на свои огромные золотые часы, которые не идут, и потом на дверь. — Мы и сейчас спешим. Пора возвращаться на работу. — Что ж, дайте знать, если появится возможность. Дедушка в последнее время чувствует себя лучше — возможно, мог бы рассказать пару историй о ваших родителях. Соблазн велик, и я колеблюсь. — Не скажешь еще раз свой номер? Знаю, Джона записывал, но он такой неорганизованный… — Конечно, — кивает Хейзел, просияв. Продиктовав цифры, она отходит. — Пишите в любое время. Милли уже стоит у открытой двери, придерживая ее одной ногой, а другой нетерпеливо притопывая. — Что ей надо? — звучит вполголоса, когда я подхожу. — Все то же, хочет расспросить нас, — отвечаю я, протягивая стаканчик с холодным кофе. Мы переступаем порог. — Говорит, дедушке сейчас лучше. Может, теперь удастся выведать, о чем он говорил в первую нашу встречу… Милли со скептическим выражением опускает солнечные очки на нос. — Или это просто уловка, чтобы написать по нам курсовую. Мы идем по тротуару, удаляясь от пристани, мимо вереницы магазинов и ресторанов. — Прямо Пятая авеню в миниатюре, — говорит Милли. Замедлив шаг, она всматривается в витрину под надписью «Бутик Кайлы». — Ух ты, неплохо. За платьями пойдем сюда. — Ладно, — откликаюсь я. Мои мысли все еще поглощены фотографией на стене кондитерской. Мне давно следовало позвонить отцу, и сегодня впервые за все время я искренне хочу с ним поговорить. На снимке с бабушкой он выглядит спокойным и счастливым, и это напоминает о том, как вот так же ослепительно папа улыбался мне самой. Не давая себе возможности передумать, я достаю телефон и набираю номер. — Мне надо позвонить по-быстрому, — шепотом поясняю я Милли. Отец берет трубку после четырех гудков. — Обри? — отрывисто бросает он. — Привет, пап, — на ходу говорю я, резко сворачивая на боковую улочку, где меньше людей. Тротуар здесь затеняют высокие деревья за какой-то каменной стеной. Сзади я слышу стук сандалий Милли. — Как дела? — Хорошо, — холодно отвечает отец и замолкает — как будто связь прервалась. Однако я слишком хорошо его знаю — это он наказывает меня за то, что не звонила всю неделю. Он всегда так делает, когда злится. Вся любовь и приязнь словно пропадают, чтобы как можно яснее выказать недовольство. Прием мне отлично знаком, и все же… — Мы встречаемся с бабушкой в следующие выходные, — бросаю я. — Мама тебе говорила? — Да. — Снова долгая пауза. — Много же времени понадобилось… — Бабушка уезжала в Бостон по делам, — отвечаю я, досадуя за то, что начинаю оправдываться. Делаю глоток кофе, и меня вдруг начинает тошнить — мне по ошибке дали с лесным орехом, а я его терпеть не могу. Выбрасываю на ходу практически полный стаканчик в урну. — Я в курсе. Просто удивлен, что ты это допустила. Наверное, я не так расслышала. Затыкаю второе ухо пальцем, чтобы не слышать уличный шум. — Что ты имеешь в виду? Я ничего не допускала… Она просто уехала, и все. — Ну разумеется. Потому что ты не проявила достаточной активности. — Не проявила активности? — эхом повторяю я, останавливаясь как вкопанная. Милли замирает рядом. Мы возле какой-то каменной арки, табличка с золотой окантовкой указывает, что за ней, видимо, какая-то достопримечательность, но у меня перед глазами сейчас все плывет, и я не могу разобрать надпись. — Значит, по-твоему, я должна была быть активнее? — Да. В этом твоя самая большая проблема, Обри. Ты пассивна. Так можно и все лето провести впустую, если не взять дело в свои руки. — Он говорит все громче и громче, словно набирает обороты, как будто уже давно хотел мне это высказать и наконец представился отличный повод. — Тебе не приходило в голову попытаться самой связаться с бабушкой или поговорить с ее помощницей? Я не отвечаю, и тон отца становится все высокомернее: — Видимо, нет. Потому что ты никогда не действуешь первая, ты только реагируешь на чужие действия. Вот что я имею в виду под «быть активнее». На несколько секунд я буквально теряю дар речи. Ноги будто приросли к тротуару, в голове звучат слова, сказанные доктором Бакстером в мой первый день на Чаячьем острове: «У Адама были блестящие задатки, блестящие. Но он растратил их зря. Глупый мальчишка. Одно слово, и он мог бы все изменить». Что это за слово, интересно? Оно так же способно вывести из себя, как?.. — Активнее?! — Я словно выплевываю острую ледышку. — Как когда ты трахнул и обрюхатил мою тренершу?! К такому мне надо стремиться?! Милли, издав писк, обеими руками упирается в меня и заталкивает под арку, подальше от редких здесь пешеходов. Мы оказываемся в каком-то тихом, наполненном зеленью месте, но я ничего вокруг не вижу и не слышу, только громовой голос отца: — Что ты сказала?! — с недоверчивым изумлением переспрашивает он. Вся трясясь, я слепо шагаю вперед. Милли старается не отставать. — Ты меня услышал, — едва выговариваю я. — Обри Элизабет, как ты смеешь разговаривать со мной подобным образом?! Извинись немедленно! Я почти готова подчиниться. Стремление угодить отцу за семнадцать лет так прочно укоренилось во мне, что даже сейчас, несмотря ни на что, я готова на все, лишь бы он сменил гнев на милость. Хотя на самом деле злиться должна я — и так оно и есть, но это не то тяжелое и непреклонное презрение, которого отец заслуживает. Боюсь, если разговор будет продолжаться, я и правда рассыплюсь в извинениях. — Нет, — умудряюсь выдавить я. — И я кладу трубку. Не хочу больше с тобой разговаривать. Отсоединившись, я сразу выключаю телефон, сую его в карман, камнем падаю на траву и закрываю лицо ладонями. Рядом раздается шорох, и чья-то рука нерешительно треплет меня по плечу. — Ого. Это было просто… Вот уж вообще неожиданно, — произносит Милли. Я не отвечаю, и она добавляет, словно сама себе: — Не думала, что ты можешь так взорваться. Я опускаю руки и смотрю на нее с укоризной: — Да? То есть ты согласна с моим отцом, что я ни на что не способная неудачница? Ну спасибо, Милли! Та с ужасом широко распахивает глаза: — Да нет, господи! Я ничего такого… Я только… Прости, я совсем не умею утешать. Ну, ты поняла. — Ее рука все еще механически гладит меня по плечу. И правда — ничего успокаивающего в этом движении нет. — Дядя Адам — последняя сволочь. Правильно меня на него стошнило, когда мне было два. Я невольно хрюкаю от смеха. — Правда? — Если верить маме. — Он никогда не рассказывал. В общем, ничего удивительного — мы не говорим ни о чем, что может хоть немного бросить тень на его совершенство. Об этом я тоже не должна была упоминать… — В горле у меня встает ком, но я сглатываю его. — Он ведь мало того, что изменил маме, так еще с кем! Я занималась у тренера Мэтсон со средней школы! Я ее боготворила, хотела быть такой же, как она. Я даже… Господи, я сама как дура их познакомила! Весь этот месяц картинка из прошлого года так и стояла у меня перед глазами — как я тащу папу к краю бассейна, уговаривая встретиться наконец с женщиной, у которой занимаюсь уже несколько лет. Как я гордо стою между ними — своей молодой очаровательной тренершей и знаменитым представительным отцом, — радуясь, что свела вместе двух самых обожаемых мною людей. Мне даже в голову не приходило, что их может связать что-то еще кроме меня. В этой ситуации хуже всего то, что обо мне оба, кажется, даже и не думали. Слезы наполняют мои глаза и текут по щекам. С прошлого месяца, когда отец огорошил нас новостью, я так и не плакала по-настоящему. Сначала потрясение оказалось слишком велико, чтобы хоть как-то реагировать, а потом, как всю свою жизнь, я просто подстраивалась под папу. Он не желал об этом говорить, и я тоже молчала. Вообще, он держался так, как будто не сам причинил горе нашей семье, а просто с нами вдруг случилась какая-то непредвиденная неприятность, которую никак нельзя было предугадать или предотвратить. Мне понадобилось оказаться за три тысячи миль от него, чтобы понять, как это чудовищно неправильно. Я делаю глубокий вдох, пытаясь взять себя в руки, но вместо этого у меня вырывается громкое рыдание. — Ой. Ой, ну не надо. Все, э-э… все образуется, — уговаривает Милли, но я реву только сильнее. — Подожди, у меня где-то был платок… До меня доносится, как она роется в сумке, потом ее голос, уже с ноткой отчаяния: