Лоб Варнума снова покрылся бисеринами пота. Сумеречный лес, только что такой безмятежный, вдруг в одночасье сделался недобрым. – Но не могут же тела просто так брать и исчезать, правда? – почти взмолился Варнум. – Объяснение есть всегда, – заверил его я. – Иногда почва попадается аномально кислая, и вода постоянно выщелачивается, так что распадаются кости, одежда – даже металлические предметы. Но тогда должны оставаться волосы. Если речь идет о женщине, то целые ярды волос, так как они продолжают расти еще некоторое время после смерти. – Следов воды тут нет, – возразил Варнум. – Дно могилы из твердого гранита, а волос никаких не осталось. Как будто и тела тут никогда не было. – Забавно, да? Эти индейцы никогда не делали фальшивых могил. Перед нами настоящее захоронение, но с останками необъяснимым образом что-то стряслось. Никогда раньше я ничего подобного не встречал. Мы вылезли наверх. Вечерело. Свет сам стал пепельного оттенка. – Здесь мы сделали все, что могли, – подытожил я. – За следующие два дня я окончательно расчищу свитки и законсервирую для путешествсия домой. Дальше мы забросаем могилу и оставим старину Паукватога палеонтологам. А в Данстебле нам нужно будет непременно известить власти о панике среди животных. Варнум помог мне приторочить контейнеры со свитками к сбруе вьючной лошади. Мы благополучно доехали до лагеря и прибыли буквально за минуту до того, как на лес пала вселенская тьма. Ввиду возможности нового нашествия, мы решили по очереди сторожить – все те ночи, которые нам еще осталось провести на этом месте. Следующие два дня я действительно потратил на подготовку находок к транспортировке обратно в Данстебл и дальше – в Британский музей. Каждую частичку пепла, способную повредить нежную поверхность покрытой символами бересты, надлежало тщательно удалить; затем нанести на свитки слой парафина, который предохранит их от воздействия атмосферного воздуха – этого будет достаточно, пока не представится возможность произвести более надежную и долговременную консервацию. Несмотря на то, что все мое внимание занимали наши находки, прогрессирующее падение боевого духа у Варнума просто-таки бросалось в глаза. После нашего первого похода на могилу он всю ночь промучился кошмарами. Сидя в дозоре у костра, я слушал, как он стонет и разговаривает – увы, нечленораздельно – с каким-то неведомым собеседником. Когда пришел его черед заступать на вахту, ему было явно не по себе – в глазах застыло совершенно загнанное выражение, рассеявшееся только с наступлением утра. На следующую ночь ему стало еще хуже. Я даже решил его разбудить, потому что звуки, которые изрыгала во сне его глотка, уже даже на человеческие не походили. – Все то же, что и прошлой ночью, – выдавил он, щурясь на свет моей лампы. – Я вижу, как сплю в палатке и как вы сидите на посту – но в ночи рядом с поляной есть что-то еще, оно медленно движется к нам. Вы его не видите – не можете видеть – но оно там и идет… идет за мной! Он был практически в состоянии истерики, и поэтому я решил отстоять за него вахту. Я дал Варнуму успокоительное из аптечки в надежде, что оно хотя бы положит конец жутким звукам и крикам, что он издавал во сне. Когда он уснул, я обошел поляну кругом и вернулся к своему месту у костра. Там я уселся, закутавшись в одеяло и некоторое время раздумывал, не заняться ли расшифровкой свитков Паукватога. Свет от углей, впрочем, был слишком слаб. Да и вряд ли бы мне удалось надолго сосредоточиться на пиктограммах, учитывая странность ситуации. Мысли мои были заняты неестественным ужасом, повисшим над Данстеблом и этими лесами – причем ужасом невысказанным, охватывавшим горожан при одной только мысли о том, чтобы углубиться в чащу севернее лагерей… Перед глазами так и стояли тушки зверья, безвольно кружащие в пруду лесопилки, а в ушах эхом отдавался визг несущейся через лес на верную гибель орды. А теперь еще эти останки шамана, бесстыдно отсутствующие на своем месте в нетронутой могиле. Усилием воли я постарался отвлечься от этой темы – по той простой причине, что сидел теперь в ржавом отблеске умирающего костра насмерть перепуганный. Я – взрослый человек, и со времени резни в лесу Белло[39] прошло всего несколько лет. Вот там я действительно боялся, но не выдал ни тени эмоции, так как кругом были мои боевые товарищи. Со свойственным благородной эпохе романтизмом мы все почитали себя обреченными на смерть и потому сдерживались. Но здесь, в черном лесу, где каждый вдох отдавал на губах плесенью, не было ни вспышек канонады, ни визга шрапнели, поливающей траншеи, ни глухого стука пуль, косящих оливковые ряды мундиров – только мерный шорох листьев да запах бессчетных веков гниения и распада. Да еще тишина. Невыносимая тишина. Я не доверяю никакому скоплению людей, численностью превышающему взвод британской пехоты, но этой ночью не отказался бы от хорошей такой болтливой толпы. Дабы привести себя в чувство, я полез к себе в сумку и извлек зачитанный до дыр томик Александра Поупа, моего любимого Поупа, чей стройный слог утешал меня не в одном таком дозоре. Я сгорбился у огня, поплотнее закутался в одеяло, прислонил ружье к коленке и энергичным пинком отправил все дурные предчувствия подальше. До рассвета оставалось часа два, и я только что дочитал «Виндзорский лес», когда пришла боль. Без малейшего предупреждения я вдруг оказался в горниле подлинной агонии. Каждый сустав, нерв и орган скручивало столь сильной болью, что она была почти изысканной. Книга выпала у меня из рук. Я прокусил себе язык и вспомнил вкус крови. Совершенно парализованный, я начал падать вперед, сгорая заживо от боли и страха, но не способный ни крикнуть, ни даже почти что дышать. Краткий миг падения показался мне целым днем. Несмотря на общую отупелость рассудка, некая его мельчайшая холодная фракция бесстрастно и с невероятной скоростью перебирала возможные причины столь внезапного состояния. Кровоизлияние в мозг? Травма позвоночного столба, повредившая центральные нервные сплетения? Сильный удар в область мозжечка? Лежа щекой на мокром мху, я беспомощно созерцал через костер Варнумову палатку, почти теряя разум от спазмов, сотрясавших все мои конечности. «Боже ты мой, – пронеслось у меня в голове. – Вот и конец». И тогда на периферии поля зрения, скользя вдоль края поляны, беззвучно, неотвратимо явилось… оно. Холодное голубое сияние, мертвенное фосфоресцентное свечение, ничуть не согревавшее обнимавшую его со всех сторон ночь. Оно пересекло открытое пространство; боль моя с его приближением лишь усилилась, но никакого милосердного забытья не принесла. Свечение прошло сквозь огонь, не потревожив ни уголька, ни взметнув ни искорки в столб теплого воздуха. Не обращая на меня никакого внимания, оно двинулось к палатке Варнума, откуда неслись звуки очередного кошмара, приглушенные вопли ума, сражающегося с ужасным противником. Пока я слушал, валяясь у костра, будто свежезабитая скотина, тембр воплей изменился, и Варнум, судя по всему, проснулся. Свечение нависло над палаткой, потом охватило ее целиком: неземной свет играл на стропах и холстине, как огни святого Эльма – на корабельных снастях. Полог отлетел в сторону, и Варнум выскочил наружу, голый до пояса, хватая скрюченными пальцами то себя, то воздух; он весь был окружен голубым светом. Мускулы на руках и груди корчило в спазмах. По жутким воплям я понял, что и его охватила та же невыразимая мука. В безумии он помчался вкруг огня, поджигая штаны и тщетно пытаясь оторваться от мучителя. – Грааль, ради Господа, помогите! – провыл он. Свет облекал его, будто плащ. Все его члены пульсировали нечестивым сиянием и колотили в разные стороны, как у буйнопомешанного. Во внезапном потрясении, которое я почувствовал даже сквозь боль, я понял, что Варнум сейчас побежит к реке. Он исчез из поля зрения, а крики боли слились с хрустом подлеска. Я попробовал пошевелить рукой, схватить ружье или хоть головешку из костра – что угодно, лишь бы вытеснить ужас действием. Но я лежал парализованный, настолько же надежно, как если бы мне перебили хребет. Я мог только лежать и всхлипывать, пока вопли затихали вдали и, наконец, совсем исчезли, канув в неумолчный рев Пенобскета. Мысль, что Варнум разделил судьбу утонувших зверюшек, оказалась последней. За ней пришло благословенное небытие. Я пришел в себя незадолго до рассвета. Сначала сознание было спутанное, но потом прояснилось. И паралич, и боль полностью прошли – осталось только неистовое желание поскорее бежать отсюда, оставить это проклятое место. Я добежал до реки и рухнул на влажные листья, ожидая, что ужас может вернуться в любой момент. Мысли о Престере Варнуме, о проклятии Паукватога, павшем на весь его род, о разверстой могиле галопом промчались через мой разум, но надо всеми ними царил образ голубого сияния, плывущего через поляну и сквозь костер, словно какой-нибудь нарисованный сумасшедшим сюрреалистом ангел смерти. Когда рассвело, я вернулся в лагерь и поспешно упаковал основное оборудование и бесценные свитки, бросив палатки и утварь на произвол судьбы. Потом я быстро поскакал на могильник, забрал несколько оставленных там вчера необработанных свитков, а затем устремился прямиком через лес к Данстеблу – настолько быстро, насколько позволяли вьючные лошади и оставшийся без седока скакун Варнума. Привычный и уже приевшийся ужас висел над городом, когда я въехал в него после двухдневного пути через леса. Лесопилка стояла. Горожане сгрудились вдоль главной улицы. В полицейском участке шериф округа Сассекс как раз разговаривал с коронером. Утром в пруду обнаружили тело Варнума, принесенное, как и тушки зверей до него, волнами Пенобскета. Учитывая обстоятельства смерти, я несколько подредактировал свои показания. Все равно события той достопамятной ночи выглядели слишком невероятными, чтобы в них хоть кто-то поверил. В общем, я рассказал, что услыхал, как Варнум в помрачении рассудка кричит в лесу, удаляясь в сторону реки, где он, по всей видимости, сорвался с крутого обрыва и утонул. Власти приняли мою версию событий без малейшего недоверия. После этого мы отправились в местное похоронное бюро взглянуть на тело. Проведя в воде всего каких-то тридцать шесть часов, оно все равно сильно пострадало и побилось о встречающиеся в Пенобскете коряги и мели. Впрочем, это был точно Варнум. То, что осталось от его лица, застыло в улыбке, исполненной жуткой иронии – настоящий risus sardonicus.[40] Участки уцелевшей кожи были сплошь покрыты красноватыми рубцами и пятнами. Коронер заметил, что я прямо-таки остолбенел при виде этих отметин. Он потыкал в холодную плоть острием карандаша. – Пчелиные укусы, – сказал он. – Варнум, должно быть, наступил на пчелиное гнездо и, преследуемый насекомыми, побеждал к реке. Тон его, правда, говорил, что он сам своему диагнозу не верит. Я покивал в знак согласия – мнимого, ибо в свое время уже видал подобные поражения кожи. Дело было в Александрии… и они безошибочно свидетельствовали о первой стадии оспы. На следующее утро я закончил все свои дела в Данстебле, не желая оставаться на похороны человека, погибшего столь ужасной смертью практически у меня на глазах. Сидя в поезде, мчавшемся на юг, к Бостону и цивилизации, я перебирал в памяти события на индейском кладбище… отсюда они казались видениями температурного бреда. Однако они были реальны – не менее, во всяком случае, реальны, чем ящик со свитками в багажном вагоне, повествующими о гибели племени и проклятии рода Варнумов. Интересно, кто мне поверит, если я вдруг вздумаю рассказать, что после смерти моего попутчика, собирая на индейском кладбище оставшиеся берестяные грамоты, я увидал на самом дне раскрытой могилы пятно тонкого порошка цвета кости, формой и размером напоминающее лежащего человека – и понял, что три века спустя Паукватог, шаман племени массакватов, наконец, упокоился в мире. Артур Пендрагон. Адская колыбель Какие темные тайны привели Лоренса Коллума на грань нервной истерии? Какое невыносимое бремя заставило молить о помощи, подобно страдающему безумцу? Эти и другие вопросы относительно плачевного состояния, в котором пребывал ныне владетель Коллум-хауса, осаждали разум доктора Натана Баттрика, пока он ехал на своей двуколке домой по мосту через Пенаубскет, что на самой окраине Дня Субботнего – городка в северной части Новой Англии. В иных обстоятельствах он бы мирно дремал сейчас на облучке, убаюканный криками козодоев и покоем вечерних сумерек. Но пока тело его отчаянно алкало сна, разум никак не мог обрести покой. Таинственный недуг, превращавший для Коллума каждый божий день в сущий кошмар, немало озадачивал доктора. Все доступные фармакопее в 1924 году седативные препараты он уже проверил, и все они доказали свое бессилие перед снедавшей душу пациента жгучей тревогой. В отчаянии от бесполезности таблеток и инъекций доктор обратился к народным средствам, о каких узнаешь разве что от древних старух в самых дальних от моря холмах. Но даже настой белены на чае и лепестки амариллиса под язык не принесли страдальцу облегчения. Баттрик испробовал все фольклорные панацеи, которые ранее профессионально презирал – и ничего. Они оказались не более эффективны, чем самые продвинутые снадобья, какие только мог предложить ему в помощь ХХ век. Когда из сумерек выплыли огни Дня Субботнего, осыпавшие гранитную громаду Галлоугласс-хилл, Баттрик встряхнулся и наскоро перелистал в уме историю болезни. Итак, что мы имеем? Лоренс Коллум, сорок семь лет, церебральная аневризма (размягчение участка мозговой артерии, способное прорваться хоть завтра, хоть через пять лет, хоть, с тем же успехом, и никогда); последний представитель выдающегося рода, пошедшего от Дрейпера Коллума. В 1706 году сей достойный джентльмен возглавил экспедицию на север из Данстебла, обнаружившую на североатлантическом побережье прекрасную защищенную бухту, вокруг которой и суждено было вырасти приморскому городку по имени День Субботний – кстати, стоял прекрасный августовский день, и к тому же действительно суббота. С тех пор Коллумы всегда оставались у власти, хотя жизнь вели до странности уединенную, и Лоренс из них всех был, пожалуй что, главный отшельник. С тех пор, как умерла его сестра, Эмма, а ему самому диагностировали аневризму, он затворился в своем готическом особняке из серого камня в конце Уиндхэм-роуд. Его рука все еще чувствовалась в городских делах, но ныне от Лоренса остался разве что призрак. Вся его жизнь теперь протекала за гротескными дверями Коллум-хауса, оформленными парой гигантских кашалотовых челюстей – наследие прошлого патриарха, Капитана Хью. Эти скудные факты да пара любезностей, которыми Баттрик обменялся с Коллумом во время его нечастых визитов в город – вот и все, что он знал о хозяине усадьбы до тех пор, пока на горизонте не замаячила аневризма. Ну, и была еще мрачная сцена в ночь смерти Эммы два года тому назад. При ней присутствовали врач, брат и большая часть домашней прислуги. Баттрику врезались в память последние слова Эммы. – Лоренс, – проговорила она, вцепившись Лоренсу в руку с такой силой, что даже костяшки побелели, – ты ведь останешься… на посту? – Я… о, да, дорогая, конечно, – ответил тот, но глаза его приобрели откровенно затравленное выражение. В следующее мгновение жизнь хрупкой старой девы оборвалась с последним вздохом, и миссия доктора на том благополучно завершилась. После кончины Эммы Баттрик ничего не слыхал о Коллуме целых полтора года. А потом посреди ночи его разбудил телефонный звонок. Доктор обреченно вылез из кровати, ожидая срочного вызова к одной из трех потенциальных рожениц, но вместо этого услыхал в трубке почти истерический голос, умолявший его сделать хоть что-нибудь – и от потрясения проснулся на месте. Годы медицинской практики несколько притупили его чувствительность к чужой боли, но этот голос был исполнен такой неподдельной муки, что слушающий невольно заражался ею, впадая в какой-то метафизический резонанс. Доктор вскочил в экипаж и помчался через недовольно ворчащую реку, вдоль по Уиндхэм-роуд, освещенной только холодным сиянием перевалившей за третью четверть луны. После этого дикого марш-броска он обнаружил Коллума в гостиной особняка в состоянии крайнего беспокойства – динамик телефона так и валялся рядом, не донесенный до крюка. Взрослый мужчина скорчился в огромном ветхом кресле, всхлипывая, как перепуганный ребенок, что по контрасту с его шестифутовым ростом выглядело довольно жутко. Он был закутан в халат, но из-под подола виднелись манжеты брюк, испачканные засохшей грязью. Баттрик быстро дал пациенту стандартную дозу успокоительного. Никакого эффекта лекарство не возымело. Вторая инъекция сумела успокоить Коллума или хотя бы снять физические симптомы истерии. Но даже когда снадобье подавило дрожь во всем теле, глаза его все равно остались стеклянными от страха. Баттрик так и сяк пытался выспросить о причине столь внезапного расстройства, и каждый раз изможденное лицо Коллума все глубже зарывалось в бархатную обивку кресла. – Не могу вам сказать… я не должен, – вяло бормотал он под воздействием успокоительного. – Никто никогда не узнает! Я на посту… на посту… Помимо собственной воли доктор ощутил прилив необъяснимого страха – опять это странное слово… то самое, что в прошлый раз слетело с холодеющих губ Эммы Коллум. Опиаты наконец-то взяли верх над нервами несчастного. С помощью Амадея, престарелого камердинера родом явно из канадской Акадии, Баттрик переместил безвольное тело на кушетку у камина, оставил флакон таблеток и удалился, пообещав, что непременно навестит больного на следующий день. В город он возвратился, разбитый физически, но изнемогающий от любопытства. Что за происшествие или мания могли бы объяснить такой внезапный коллапс Лоренса? Что за таинственный смысл заключен в этом слове, которое он продолжал бормотать даже в наркотическом ступоре? За несколько месяцев, последовавших за первым ночным вызовом, доктор не так уж много узнал о делах Коллум-хауса. Он диагностировал Лоренсу аневризму, но пришел к выводу, что крайняя нервозность пациента и потеря веса с этим физическим недугом не связаны ровным счетом никак. Над ним будто довлела какая-то тяжкая ответственность, какое-то невыносимое бремя… возможно, дело было в самом фамильном доме, мрачном разрушающемся особняке, от безвылазного пребывания в котором разум наследника постепенно мутился. Помимо этого «поста», о котором упоминали и Эмма, и Лоренс, был во всем этом деле и еще один необычный момент. Баттрик обратил внимание, что Коллум старается никогда не подходить к большому гобелену, висящему в гостиной – еще одной реликвии, оставшейся от эпохи Капитана Хью. И тема, и исполнение были до крайности малоприятны – весьма реалистичное изображение ведьмовского шабаша. Нагие тела женщин рдели в сиянии большого костра, освещавшем кроме них еще и окровавленную жертву. После нескольких визитов Баттрик понемногу привык к этой мрачной сцене – но Коллум никогда не подходил к шпалере ближе чем на пять футов. Иногда доктору казалось, что Лоренс как будто прислушивается к ней, словно оттуда и вправду слышен гогот ведовского ковена. Вскоре Баттрик привык и к тому, что духовный недуг его клиента слабо поддается излечению химическими средствами. Что и говорить, непростая вышла задача – а с таким скрытным и неразговорчивым пациентом и вовсе почти невыполнимая. Так размышлял заслуженный лекарь Дня Субботнего, подъезжая на своей упряжке к ветхому каркасному домишке, в котором принимал страждущих еще его отец. Поставив лошадь в конюшню, он съел ужин и блаженно нырнул в объятия одеял, тихо надеясь, что никакие серьезные недуги и несчастные случаи не потревожат его покой в эту ночь. Последней осознанной мыслью у него в голове была не молитва Творцу, но та загадочная фраза, полная темных, таинственных смыслов – а в устах Эммы еще и предчувствия зла: «Ты ведь останешься на посту?». На следующий день Баттрик снова шагнул под зубастую китовую арку Коллум-хауса, не уставая дивиться монолитному костяному изгибу этого монумента семейной эксцентричности. Два дня в неделю он пользовал Лоренса Коллума сразу и от аневризмы, и от нервных припадков. За дверью доктора уже поджидал Амадей. Дом стоял холодный и промозглый. В тесной прихожей старый акадец вдруг придвинулся к Баттрику и даже схватил его за локоть на удивление сильной рукой – раньше он себе таких вольностей не позволял. – M’sieur le docteur,[41] – проскрипел он. – Не удивляйтесь, если хозяин станет вам говорить сегодня что-то странное. На его морщинистых губах играла улыбка, но холодный взгляд лишал ее всякого дружелюбия. – Хозяин уже некоторое время как толкует странные вещи – верить им не надо. C’est la maladie – это просто болезнь, ничего более. Баттрика подобная фамильярность со стороны слуги порядком возмутила. Сколько он ни посещал этот многострадальный дом, Амадей всегда казался ему странным. Тем более что всякий раз, как Коллум предпринимал жалкие попытки поддержать беседу, старик бесстыдно подслушивал у дверей. По какой-то необъяснимой причине присутствие акадца всегда настораживало Баттрика, словно было в старом, сгорбленном камердинере какое-то тайное зло. Мрачной атмосфере Коллум-хауса он, надо признаться, соответствовал как нельзя лучше. Доктор поспешно высвободился из Амадеевой хватки и ретировался в гостиную. Коллум привычно сидел как можно дальше от гобелена. При виде доктора он поднялся, хотя ноги его почти не держали. – Это… так мило, что вы пришли, Натан, – с трудом выговорил он. Даже рискуя в любое мгновение разлететься на тысячи осколков, разум наследника автоматически следовал торными тропами светской любезности, уготованными куда более безмятежным душам. Баттрик поставил саквояж на обитую узорчатой тканью тахту и окинул пациента быстрым профессиональным взглядом. Ухудшения со времени последнего визита его испугали. Хозяин дома был закутан, как в одеяло, в багряный халат, скроенный на куда более мощную фигуру – так плачевно усохло его тело под гнетом душевного недуга. Глаза, глубоко сидящие в темных ямах, сверкали неестественно ярко. Коллум нервно теребил кисть на конце пояса, и Баттрика потрясло, насколько его рука походила на Эммину накануне смерти – такая же бескровная, с желтоватыми ногтями. Ему уже случалось видеть пациентов со злокачественными опухолями, которые вот так же угасали на глазах. Но плачевное состояние Коллума было результатом какого-то ментального рака, угрожавшего уничтожить сразу и тело, и разум. Хоть ставки делай, что из них откажет первым! Однако сегодня Лоренс, казалось, сиял какой-то лихорадочной решимостью. Он жестом велел Баттрику закрыть саквояж и нервно откашлялся. – Боюсь, Натан, я был вам не лучшим пациентом. Все ваши заботы, все ваши усилия пошли прахом. Он взмахнул оплетенной синими венами рукой. – Меня ничто не излечит, поймите. Ничто не снимет бремя этой ужасной обязанности, что взвалена на мои плечи… Он внезапно умолк и словно бы снова прислушался к гобелену, но затем вернулся к начатой мысли и продолжал: – Все бесполезно, если только я каким-то образом не сумею освободить свой разум от этой службы, уйти с этого тягостного поста… Он чуть ли не выплюнул это слово, со смесью страха и отвращения. – Я умру, если не открою кому-нибудь эту тайну, и она тогда уйдет вместе со мной. А если я ее открою – умрет она, и я вместе с ней. Любопытный выходит парадокс, а, Баттрик? Доктор встал, чтобы дать больному успокоительное, ибо в речи его уже слышались характерные интонации бреда. Тот остановил его, бормоча: – Не сейчас… только не сейчас… погодите.