…близость к грани Таша ощутила безошибочно. Грани, когда птица в голове готова взять верх над человеком. Главная, проклятая, извечная проблема любого оборотня. Взрезав крылом воздушный поток, Таша нехотя повернула обратно. Когда дикие луга внизу сменили скошенные, а впереди показались игрушечные кубики домов, неровным овалом разбросанные вокруг центральной площади, ланден сложила крылья и устремилась вниз. Прадмунт сиял во тьме разноцветьем светящихся окон; пронзительная синева небес в зените оборачивалась пастельно-розовой кромкой у горизонта. Поймав ветер у шпиля водонапорной башни, Таша вновь взмыла над черепичными крышами, устремившись к деревенской околице. Вскоре под крыльями её зашелестели яблоневые сады. Таша не надеялась увидеть Лив с мамой на террасе. В конце концов, стынущий чай не будет вечно ждать, пока его выпьют. Но когда она подлетела к дому, то не увидела даже света в окнах, – хотя поздний час определённо располагал к тому, чтобы зажечь лампы. Тогда Таша ещё не знала, что это значит. Понимала лишь, что ничего хорошего это предвещать не могло. Она стремительно облетела дом; спикировав в открытое окно, приземлилась на пол. Спустя три удара сердца вскинула голову – уже не птичью. Поднявшись с пола, Таша шагнула к двери непослушными ещё ногами. Одеться она не потрудилась: мысль об одежде в тот миг просто не пришла ей в голову. – Мама? – провернув ключ, Таша вышла в прихожую. Зрачки расширились, вбирая малейшие проблески света в недружелюбной темноте. – Лив? Ответная тишина завораживала безмолвием. Почему никого нет? Только эта тишина и… запах? Сладкий, тёплый… …тошнотворный… Кровью тянуло из-под приоткрытой двери в детскую – и, приблизившись, Таша наконец расслышала то единственное, что нарушало тишину помимо бешеного стука её собственного сердца. Мерные хрипящие отзвуки, очень похожие на те, с которыми кто-то пытается дышать. Медленно-медленно Таша потянула дверь на себя. Деревянные пальцы не почувствовали ручку. Открывать дверь не хотелось – хотелось бежать, бежать из этого дома, а лучше снова улететь; а потом вернуться и понять, что в окнах светло, а сердитая мама ждёт заблудшую дочь на кухне. Убедиться, что тёмная тишина ей привиделась, что в действительности всё так, как и должно быть, что всё это просто… …пожалуйста, пусть это будет просто сон, пожалуйста, пожалу… Когда Таша увидела, что ждало её за дверью, стук крови в висках затих. Наверное, потому, что наяву этого точно быть не могло. Чёрная волчица лежала у постели с прозрачным пологом. Светлый ковёр впитал кровь, окрасившись багровым; в кремовой комнате с резной кукольной мебелью кровь казалась такой неуместной, такой странной, такой… Таша сама не заметила, как оказалась рядом. Присев на корточки, она с недоверчивым, отрицающим недоумением коснулась кончиками пальцев жёсткой слипшейся шерсти. – Мам… Глаза волчицы приоткрылись, блеснув блёклыми вишнями. Мир поплыл, расползся, уступил место чужим воспоминаниям и мыслям о… – Может, всё-таки её… – Нет. Ей и так не выкарабкаться. Их трое. Двое обтирают «нечестивые», посерёбренные поверх стали клинки. Третий, главный, просто наблюдает – не опустился до того, чтобы руки марать: рубленые черты бледного лица, шрам на щеке – три рваные полоски – и серые, очень светлые глаза. – Мне жаль, что так вышло, Ваше Высочество. Но иного пути не было, – в голосе убийцы звучит искреннее сожаление. Безвольную Лив он прижимает к себе с отеческой бережностью – дочь рухнула без сознания, так и не успев добежать до тех, кого хотела ударить. – Идёмте. Она знала, что ничего не сможет сделать. Знала это, как только он окликнул её из-за двери – призрак прошлого, пришедший забрать всё, что у неё осталось. Она может лишь наблюдать, как уносят её дочь, чувствовать, как с каждой секундой притупляется боль, как с каждым ударом сердца по капле уходит жизнь. Даже на то, чтобы вернуть человеческий облик, сил нет. Она видит, как удаляется, тает во тьме синяя ленточка в волосах Лив, которую Мариэль этим утром вплела ей в косу. Только бы Таша не вернулась сейча… Странный ветерок холодом взъерошил волосы – и сосущая чернота вытолкнула Ташу в реальность. Хрипы стихли. Волчица лежала, не шевелясь. Кажется, потом Таша говорила что-то: происходящее она осознавала слишком смутно, чтобы быть уверенной. Звала, кричала, трясла маму-волчицу за плечо, пачкая пальцы в крови – пусть смутное понимание того, что этот кошмар слишком реален, чтобы быть сном, лишало голоса, скручивало всё внутри в узел, перехватывало дыхание, сбивая его в судорожные, почти икающие вдохи. Когда голоса уже не осталось, просто сидела рядом, надеясь, что кто-то из них двоих всё же проснётся. Когда не осталось и надежды, – глядя прямо перед собой остекленевшим взглядом, закрыла мёртвые волчьи глаза. Безуспешно попытавшись приподнять тело, Таша за передние лапы поволокла волчицу наружу. Могилу она копала на заднем дворе, рядом с конюшней. Там, где недавно разрыхляли землю: Лив упросила, хотела сама вырастить горох. Когда яма показалась достаточно глубокой, Таша выбралась и столкнула тело вниз. Механическими движениями засыпав могилу, уронила лопату – словно кукла, у которой кончился завод. Отойдя к яблоням, она сорвала три тонкие ветви. Перевязав их травинкой, добавила ещё одну, образовавшую круг; вернувшись к могиле, положила на мягкую землю своими руками сделанный крест. Какое-то время Таша просто стояла, глядя куда-то вперёд. Её тонкая прямая фигурка терялась в яблоневой тьме, густевшей под двумя лунами. Потом перегнулась пополам, упала на колени, скрючилась на земле и зарыдала – до кашля, до боли в горле, кусая руки. Почти без слёз. Глава вторая Точка невозврата – Таша, домой! – Мам, ну ещё чуть-чуть! Сиреневые сумерки ласкают сонные шершавые стволы; на прощание черёмушник[3] раскрасил сад яблоневым цветом, и ветер сыпет лепестки на каменную дорожку, по которой трусит изящный снежный жеребец с юной всадницей. Таша упрямо направляет коня на тропу, тот с не меньшим упрямством норовит свернуть на травяной ковёр, зеленеющий под яблонями. С террасы дома за ними наблюдают две женщины. – Балуешь девчонку, Мариэль. – Лэй качает головой: на контрасте с бледным, почти измождённым лицом собеседницы лампа на столе будто ярче высвечивает её румянец. – Мои мелкие носа из дому не кажут, как солнце зайдёт. – В наших садах ей ничего не грозит. – Ложечка Мариэль методично, без единого звука кружит по полной чашке. – Лэй, чай стынет. – Детям в одиннадцать спать положено. – Кем положено? Что ответить, соседка не находит – но, опуская чашку, досадливо стучит донышком о столешницу. Они странно смотрятся за одним столом: дородная селянка и беглая аристократка в простом льняном платье. И обе сидят так, словно не совсем понимают, что собрало их вместе. Но время от времени Мариэль предлагает соседке выпить чаю после уборки, а та никогда не отказывается. В Прадмунте шепчутся, что при дворе аристократы иногда приглашали слуг на чай – великодушный жест в знак признательности за хорошую службу. Та же милостыня, подачка. Лэй твердит, что для соседей дружеские чаепития – это нормально, даже когда один сосед прислуживает другому. Её не разубеждают. – Вообще рано ей на коня. Ладно, ты ей пони купила – приспичило, чтоб дочурка лихой наездницей была. Но в девять на льфэльского жеребца пересаживать… – Таша берёт барьеры в полтора мана[4]. Выше пони прыгнуть трудно. – Свой чай Мариэль пригубливает, словно вино вековой выдержки, словно вместо глины рта её касается фарфор. – Если в настоящих условиях не можешь добиться большего, значит, настала пора двигаться вперёд. Лэй лишь хмыкает, прежде чем сменить тему: – Как младшенькая? – Спит. – А вообще как? – Прекрасно, – в голосе Мариэль сквозит прохладца осеннего утра. – Таша, всё, домой! Та не возражает и, ловко соскользнув с седла, ведёт жеребца в конюшню.