– Дайте пройти, – прошелестела она затем. – Таша… – Дайте. Пройти. Когда дэй посторонился, стрелой вылетела в коридор и побежала, куда глаза глядят. В тот момент они глядели на лестницу: та изгибалась двумя пролётами, ограждёнными витыми шершавыми столбиками неполированного камня. Правда, уже на третьей ступеньке Таша поняла, что спускаться в холл и наткнуться на кого-нибудь ей хочется меньше всего – и, покрутившись бешеным волчком, села прямо у перил, обняв руками колени. Спустя момент на ту же ступеньку беззвучно опустилась шёлковая тень. Некоторое время оба молчали. – Таша, простите, я не… – Вы сказали, что не знаете, хороший ли я человек. – Таша говорила чуть громче шёпота, на грани между голосом и безмолвием. – А теперь знаете? Сквозь частокол каменных перил она смотрела на часы в холле, укоризненно тикавшие бронзовым маятником. – Вы думаете иначе? Она могла бы просто сказать «вам это и так известно». Кому, как не чтецу, сидевшему с ней бок о бок, могло быть это известно. Кому, как не дэю, она могла исповедоваться в том, в чём не могла исповедоваться никому и никогда. – Я эгоистка. Я успокаивала себя тем, что вы никто для меня. Вы спасли меня, вы помогли мне, а я думала, что, может, будет лучше, если вы не вернётесь. Вы вернулись, а я разозлилась, что вы заставили меня напрасно волноваться. Она сама не знала, почему говорит это. Здесь, сейчас, так легко. Ей не свойственна была откровенность – по многим причинам. Включая ту, что от откровенности её отучали с детства. Может, именно поэтому слова сами рвались наружу, пользуясь единственной возможностью быть высказанными тому, кто и так их знает. Для кого они всяко не стали бы неприятным открытием. – Я лгунья, – продолжила Таша, не дождавшись ответа. – Я вру всю свою жизнь. Тем, кого больше всех люблю. Сестре. Другу. Маме. Даже маме я не могла сказать всего, что думаю, потому что она никогда не простила бы мне этого. Если бы Гаст узнал, кто я, он отвернулся бы от меня. Если бы Лив узнала, кто я… может, и не отвернулась бы. Она храбрая, может не испугаться оборотней. Но обиделась бы, что мы с мамой не сказали ей раньше. – Смешок, сорвавшийся с её губ, больше походил на хрип. – Это не очень легко: жить и знать, что никто и никогда не примет тебя таким, какой ты есть. Не примет всего тебя. Арон молчал. Не в силах дальше созерцать гнетуще пустой холл, Таша повернула голову, чтобы встретить его взгляд: долгий, пристальный, странный. Будто то, на что он смотрел, причиняло дэю почти боль. – Что? – сказала она, всплеск отчаяния спрятав за вызовом. – Вы напомнили мне… кое-кого, кого я знал очень давно. – Арон поднял руку, чтобы сухими пальцами коснуться её лба. Начертал на коже три короткие пересечённые линии: благословение, заканчивавшее исповедь, отпускавшее грехи. – Вы хороший человек, Тариша Фаргори. Один из лучших, которых я видел за свою немаленькую жизнь. – Он осторожно, неторопливо встал – чтобы, протянув ей обе руки, помочь подняться. – Другой не сорвался бы в ночь спасать почти незнакомца. – Это было ни к чему. – Это не отменяет благих намерений. Я видел все ваши проступки. Всё, что вы считаете таковыми. Ни один из них недотягивает до того, что делает человека плохим. До того, что заставило бы меня от него отвернуться. – Его улыбка проявилась только в глазах. – Можете мне верить. Позже, лёжа в кровати, слушая шёпот дождя и мерное дыхание спящих, глядя, как золотятся на стене отблески свечи (дэй не поленился сходить и попросить новую), Таша негромко окликнула его по имени: – Арон… – Да? Она знала, что фразой «можете мне верить» прискорбно часто приправляют ложь. Но ему почему-то верила. Наверное, потому что служитель Богини не стал бы давать благословение тому, кто этого не заслуживает. Особенно вне церковных сводов. Особенно чтец. – Я… рада, что мы встретились. Шестиконечный крест, начертанный на её лбу, ослабил ещё один тугой узел вины и боли. Живший в ней так долго, что успел стать неотъемлемой частью её самой. Таша пока не знала, не завяжется ли он снова – ещё крепче, – но одна возможность проверить это стоила многого. – Я тоже рад, Таша. Его улыбку она не видела, но услышала – и, подложив руку под голову, закрыла глаза, зная, что теперь заснёт спокойно. * * * Зеркальце опустилось на стол с тихим звяком. Он глотнул бренди. Чудесный букет… шестнадцать лет выдержки, год Белой Кошки. Не самый удачный год, но сбор вышел хороший. Никто и ничто не подводит ожиданий. Фигуры исполняют роли, как по нотам. Как и следовало ожидать. Он отставил фужер и встал. Вот и настала пора немного форсировать события… – Уже уходите? – Альдрем подхватил бокал. – Поспали бы. Вчера ночью глаз не сомкнули, да и днём… – У наёмников всё готово. С обозом. Пятнадцать пленников. – Он прошёлся по комнате, и пустота эхом отразила его шаги. – Всё же я не ошибся, когда выбрал эту четвёрку. – Потому что все четверо заслуживают казни, которой вы их щедро наградите? – И это тоже. Альдрем задумчиво крутанул бокал за ножку: – Главное, что они не задают вопросов. – Наёмники редко задают вопросы. Но у этих, похоже, любопытство отсутствует начисто. – И моральные принципы заодно? – Принципы у наёмников – тоже нечастое явление. Профессия обязывает. – Но им приходится убивать. Не одного и не двух. Многие не связываются с… особо деликатными делами. – Они знали, на что шли. И головорезами стали задолго до знакомства со мной. – С тем, кого они знают, как вас. – Это верно. – Он отстранённо посмотрел на пламя, догоравшее за витой решёткой. – Всё-таки обозы – не самый безопасный способ путешествия. Сегодня многие в этом убедятся… Глава седьмая Ничего кроме тьмы Открыв глаза, Таша обнаружила, что Арона нет. Впрочем, нельзя сказать, чтобы это обстоятельство её озадачило: кто-кто, а дэй имел право гулять сам по себе. На столе уже поджидал завтрак. Прежде чем взяться за нежную поджарку из взбитых яиц, Таша, украдкой оглянувшись на спящего мальчишку, достала из ящика чехол с украшениями и вытянула оттуда прозрачный камешек в золотой оправе: зеленоватый – сейчас, а ночью, при свете огней – фиолетово-красный, с пурпурными искрами в багровой глуби. Корвольф, камень-оборотень… …«это – корвольф. «Сердце оборотня», так этот камень прозвали. По ночам он меняет цвет. Мне тоже его подарила мама, чтобы я всегда помнила: как бы ты ни менял обличья, главное – остаться собой»… Мамин голос прозвучал в памяти до боли ясно. Набросив золотую цепочку на шею, Таша тихо заправила её под рубашку. Ленмариэль Бьорк носила этот кулон не снимая – до того, как стала Мариэль Фаргори. Таша так делать не осмеливалась: кошка или птица с подобным украшением могла привлечь ненужное внимание. Но сейчас напоминание о грани, которую она не должна переступать, было важнее осторожности. За последние дни она подходила к ней слишком часто. Вернув чехол на место, неслышно задвинув ящик, Таша села за стол, чувствуя, как греется на груди прохладное золото. После еды она в очередной раз попыталась разбудить Лив. В очередной раз – безуспешно. Зато мальчишка на соседней кровати вздрогнул и заворочался, когда Таша негромко позвала сестру. Ладно, и ему пора в себя прийти… хоть выяснят, кого они подобрали. Положив одежду мальчишки в изножье постели, Таша вышла и прислонилась спиной к закрытой двери.