– Нет. Я закрываю глаза. В памяти у меня вновь оживают мерно вспыхивающие синие проблесковые маячки полицейских машин, освещающие замкнутое полукольцо, образованное задней частью Мальмезона и двумя зданиями для прислуги. От их вспышек падающий дождь кажется темно-синим. Среди кустов роз стоят высокие мужчины в форме и фуражках, разговаривающие с моим дедом так, как солдат может разговаривать со старшим офицером. Я открываю глаза, чтобы не вспоминать, что было дальше. – Вот что я запомнила из того, что мне рассказали, – бормочу я. – Папа и дедушка, они оба услышали, что кто-то бродит по саду. Папа был здесь, в этом доме, а дедушка – в главном здании. Они встретились снаружи, несколько секунд поговорили, потом начали обходить территорию поодиночке. У обоих были ружья, но грабитель застал папу врасплох. Они стали бороться в темноте, и он застрелил отца из его собственного ружья. Пирли грустно кивает головой. – Именно так и рассказывал мне доктор Киркланд. – И то же самое он рассказал полиции? – Конечно, дитя мое. Именно так все и случилось. Почему ты спрашиваешь меня об этом? Еще не осознав этого до конца, я уже сформулировала ответ на ее вопрос: – Потому что я думаю, что отпечаток маленькой ступни на ковре принадлежит мне. И что это я оставила его той ночью. Пирли качает головой. – Какие глупости ты говоришь, дитя мое! Ты просто никак не смиришься с тем, что потеряла отца, и в этом все дело. В течение двадцати лет ты пыталась разобраться в этих вещах и как-то примириться с ними, вот только примириться с ними невозможно. Разве что станешь самим Господом Богом. Вот тогда ты понимаешь все… А это все, что здесь можно понять. И ничего другого ни ты, ни я не найдем. Я не обращаю внимания на упрощенческую философию Пирли, какой бы справедливой она ни была. – Разговаривать о той ночи с мамой – все равно что рвать зубы. А когда она-таки заговорила, то стала сама себе противоречить. То она слышала выстрел, то не слышала его. То она видела что-то, то не видела ничего. Что ты об этом думаешь? Пирли бросает на меня один из редких открытых взглядов. – Ты говоришь, что уже выросла… Наверное, так оно и есть. Во всяком случае, ты уже достаточно взрослая, чтобы услышать вот что: в ту ночь твоя мама ничего не видела, детка. Тогда она принимала снотворные пилюли твоего отца. Или болеутоляющие. То, что он принимал, чтобы залечить полученные на войне раны и свои нервы. Нервы… Этим словом Пирли пользуется для обозначения «вьетнамского синдрома». – Ты говоришь, это вошло у нее в привычку? – Девочка моя, твоя мама глотала почти все, что прописывал мистеру Люку врач. У нее самой были проблемы с нервами. Твой отец посещал доктора Тома Кейджа, и, думаю, того, что прописывал ему доктор Кейдж, хватало обоим. Твоя мать ни за что не согласилась бы обратиться к врачу. Я делаю мысленную пометку узнать, жив ли еще доктор Кейдж. – Получается, мама была без сознания, когда застрелили папу? – Я закрываю глаза и пытаюсь представить себе что-либо – хоть что-нибудь – до появления синих полицейских маячков, но у меня ничего не выходит. – Получается, только спустившись в сад, ты увидела, как я подхожу к телу? – Правильно. – Откуда я пришла? Пирли колеблется. – Со стороны этого дома, я думаю. Или откуда-нибудь из-за него. Не могу сказать точно. Я снова пытаюсь вспомнить что-нибудь новое из той ночи, но непроницаемые врата, которые охраняют эту информацию от моего сознательного «я», остаются наглухо запертыми. – Пирли, кем, по-твоему, был тот грабитель? Что он мог там делать? Служанка обреченно вздыхает, и взгляд ее темных глаз останавливается на мне. – Ты действительно хочешь это знать? – Да. – Я думаю, он был другом твоего отца. Или это, или то, что кто-то другой пришел убить доктора Киркланда. На мгновение я лишаюсь дара речи. За все годы, что прошли с момента смерти отца, я еще ни разу не слышала, чтобы кто-нибудь рискнул озвучить одну из этих теорий. – Убить дедушку? Зачем кому-то понадобилось делать это? Пирли тяжело вздыхает. – Твой дедушка, конечно, может быть очень милым человеком, но он жесткий бизнесмен. Он разорил некоторых людей, а в таком маленьком городке, как наш, это могут припомнить. – А с той ночи кто-нибудь когда-нибудь пытался причинить ему вред? – Мне об этом ничего не известно. – Она пожимает плечами. – Хотя я могу ошибаться, конечно. Но теперь у него есть водитель, Билли Нил. И мне совершенно не нравится этот малый. Я видела водителя своего деда всего раз, да и то мимоходом. Остролицый и мускулистый, Билли Нил напоминает парней, которые вечно цепляются ко мне в барах. Незаметные люди, которые полагают и предполагают слишком многое. Их молчание свидетельствует не о заботе и внимании – нет, оно угрожающее, почти агрессивное. – Ты думаешь, Билли Нил служит у него кем-то вроде телохранителя? Пирли презрительно фыркает. – Я знаю это точно. Он слишком низкий и подлый, чтобы держать его еще для каких-либо целей. Особенно если это просто вождение автомобиля. Сама мысль о том, что деду может понадобиться телохранитель, кажется мне нелепой, но именно такое впечатление сложилось у меня в тот самый первый раз, когда я увидела деда в Новом Орлеане вместе с его новым водителем. Но пока что только первая теория, высказанная Пирли, заставляет мое сердце учащенно биться. – Почему ты считаешь, что тот грабитель мог быть другом папы? – Я думаю, так оно и было, – твердо отвечает она. – Иначе кто мог подобраться к твоему отцу так близко, чтобы застрелить из его собственного ружья? – Что ты имеешь в виду? – Я никогда еще не встречала мужчины, который бы все время оставался настороже, как мистер Люк. Он спал с открытыми глазами. В любой момент был готов отразить опасность. Наверное, это война сделала его таким. Доктор Киркланд считает себя великим охотником, но твой отец… он мог пройти по лесу так, что не шевельнулась бы ни одна былинка. В первые два года после того, как вернулся с войны, он ночами напролет бродил по поместью. И по острову тоже, как я слышала. Иногда он пугал меня до полусмерти. Он появлялся из воздуха, как привидение. Никто не мог подкрасться к мистеру Люку незамеченным. Никто и никогда. Это я знаю совершенно точно. – Друг… – протянула я, пытаясь привыкнуть к этой мысли. – Я не помню, чтобы у папы были друзья. Пирли с сожалением улыбается. – Собственно, они не были друзьями. Просто мальчишки такие, каким был он. Мальчишки, которые были на войне. Не вместе с ним, а так же, как он. Они были хорошими парнями, но слишком много хороших парней вернулось из Вьетнама подсевшими на наркотики. Черные и белые, безразлично. Мой племянник был одним из них. Во всяком случае, его приятели наверняка знали, что у твоего отца есть пилюли. Плюс они могли решить, что и доктор Киркланд держит здесь наркотики. Об остальном догадаться нетрудно, верно? Я обвожу взглядом заброшенную, одинокую спальню. Детская комната, в которой нет ребенка. Я не страдаю клаустрофобией, но некоторые места иногда действуют мне на нервы. И в такие моменты надо двигаться. Двигаться, иначе можно сойти с ума. – Пойдем отсюда. – Пирли берет меня за руку. – Что с тобой, девочка моя? – Мне нужно на воздух. – Ну что же, тогда идем. Я пропускаю Пирли вперед, закрываю за нами дверь. – Пока не заходи сюда, – прошу я. – Мне нужно еще кое-что сделать в спальне. – Что именно ты собираешься сделать? – То же самое, что делаю в Новом Орлеане. Там могут быть и другие следы крови. В ее позе, развороте плеч вдруг ощущается беспокойство. – В чем дело? – спрашиваю я. Она останавливается в кухне и кладет руку мне на плечо. – Девочка моя, не будет ничего хорошего, если начать раскапывать прошлое. Даже простые люди знают это. А ты не простая. – Иногда мне хочется, чтобы это было не так. Пирли негромко смеется. – Есть одна вещь, которую мы не в силах изменить. Свою природу. Мы приходим с ней в этот мир, и она остается с нами до самого конца. – Ты правда веришь в это? Глаза ее лучатся вековой мудростью. – Я верю в это. Слишком многих детей я видела от колыбели до могилы, чтобы не верить. Я не согласна с ней, но и спорить не хочется. Пирли Вашингтон живет на этом свете намного дольше меня. Мы выходим в розовый сад на яркий солнечный свет. – У меня есть еще один вопрос, – говорю я ей. – И я хочу, чтобы ты сказала мне правду. Глаза служанки вновь обретают глубину, как вода в успокоившемся пруду. – Я попытаюсь, девочка моя.