В театре он будет в полной безопасности. * * * Конечно, посвящать полностью Ванцова в свои тайны я не собиралась. А теперь эта история меня ужасно заинтересовала. И даже не то, что убиенный Прохоров был знакомым моей Дынды, а другое. Почему она предпочла об этом факте умолчать? Мы прослушали записи звонков, и я без труда определила, что один из голосов принадлежал моей Тамаре Николаевне — этакое глубокий контральто. «А Леонид дома?» — «Его больше нет…» — «Как?!» — Послушай, а тебе не кажется странным, что она не спросила — что же с ним случилось? Она повесила трубку… То есть она предполагала нечто подобное? — Сашенька, это мог быть самый примитивный шок, — резонно возразил Ванцов. — Ну, предположим, шок. Но потом звоню я, и она делает вид, будто имя Прохорова ей совершенно незнакомо. Нет, Лешка! Она что-то знает и не хочет это обсуждать. Я вытянула из пачки сигарету. Закурив, отследила путь дыма к потолку и попросила Ванцова поведать мне об убийстве Василия Дынды. — Я сейчас в подробностях вряд ли вспомню, надо посмотреть в архиве. — Но убийцу поймали? — Смеешься ты надо мной, Данич! — фыркнул он. — Это была чистой воды заказуха, и где у нас заказуху раскрывают? Убили. На пороге родного дома. Когда выходил из машины. Сработали четко, шума никто не слышал. Глушитель, сама понимаешь… — Если вдуматься, Прохорова тоже убили из пистолета с глушителем, — задумчиво сказала я. — Никто ведь ничего не слышал, а? — А музыка? Она так орала, что никто бы и не смог ничего расслышать. — А как убийца оказался в квартире? — Следов взлома обнаружено не было. Ключи тоже не теряли, по крайней мере, Римма так утверждает. Но тебя-то ведь Дында интересует? Или я не понял? — Если Прохоров был знакомым Дынды, получается, что его личность мне тоже интересна, — нагло ответила я. — А почему, кстати, мадам Дында обратилась к тебе? Вот он удивится, если я сообщу ему, что Прохоров тоже обращался! Только не ко мне, а к Лизе Борисовой! — Преследование ей мерещилось, — ответила я, продолжая раздумывать, надо ли говорить Лешке, что Прохорова преследовали тоже. — Сначала я отнеслась к ее бредням без должного серьеза. Но теперь, в свете новых событий, придется пересмотреть свое чересчур легкомысленное отношение к Дындиным бедам… А то ее тоже убьют, и буду потом век чувствовать себя виноватой. — А если подробнее? — Ну, ладно, — решилась я. — Дынду мою кто-то преследует. Какой-то тип в белом плаще, впрочем, сейчас потеплело, он может переодеться… Ему лет около сорока пяти — пятидесяти, на вид очень интеллигентен и знает некий непонятный язык, на котором иногда склонен поговорить с объектом преследований. — Как это? — Однажды она не выдержала и спросила, что ему надо. Он что-то ответил не на русском языке. И не на английском. У меня есть предположение, что он сказал что-то на мертвом языке, но вот на каком… Я бы сказала, что это была латынь, потому что иначе придется предположить, что мы имеем дело с каким-нибудь сумасшедшим египтологом или вообще с жрецом храма Диониса, который помер лет тысячу назад… Латынь еще более-менее ходовой язык. — Ну, так выясни. Это скорее всего филолог… — Ага, — усмехнулась я. — У нас, дружочек, не так уж мало этих самых филологов, а есть еще медики. Они тоже знают латынь. Я буду обречена праздно шататься среди филологов и медиков до конца своих дней. Ах, забыла! Еще есть историки. Они тоже, представь себе, неплохо шпрехают по латыни! А вдруг этот тип вообще инженер-гальваник, просто увлекся не на шутку латынью? Да и латынь ли это? Может, вообще старославянский? — И что ты собираешься предпринять? — Ну, для начала попробую все-таки вызвать госпожу Дынду на откровенность, — вздохнула я. — А вот если не получится… Я все-таки хотела бы надеяться, что получится. Потому что разыскивать неизвестного в толпе высокоинтеллектуальной публики мне совсем не хотелось! * * * Каллистратов не любил дождь. А сегодня, как назло, с самого утра моросил дождь. И от этого на улице было темно, как в сумерках. Он ускорил шаг, проклиная собственную забывчивость — за всеми этими историйками, достойными пера Гастона Леру… Черт! Он остановился. Гастон Леру? Почему он вспомнил о «Призраке оперы»? Дождь, обрадованный тем, что жертва застыла на месте, усилился. Струи стекали по щекам Каллистратова, забирались за воротник. Стены театра намокли и стали серыми. Улица была пустынна. От размышлений Каллистратова отвлек стук знакомых каблучков. Где-то за спиной. Нина… Он закрыл глаза. Рядом с Ниной он казался себе чудовищем из сказки. Маленькая светловолосая девочка с нежными глазами и трогательными завитками волос… А рядом — он, стоимость кассеты и два часа удовольствий. Урод. Очень хорошая партия для маленькой дурочки Нины. И ведь пробралась эта дурочка в остатки души, черт бы ее не видал! Без нее было бы спокойнее… Он обернулся и застыл, пораженный. Нина разговаривала с каким-то человеком, странно и смутно знакомым. Он пытался вспомнить, где он его видел совсем недавно и этот человек точно так же напугал его, хотя теперь на нем был светлый плащ. Ах, да… В кафе. Его испугал взгляд этого человека, потому что он смотрел прямо на Каллистратова и в этом взгляде была ненависть. Нина махнула ладошкой в сторону проспекта и быстрыми шагами пошла к черному ходу. Каллистратов приостановился, чтобы дождаться ее. — Влад! Он обернулся. — Профанум вульгус, — услышал он тихий, вкрадчивый голос. Он взмахнул руками, будто пытаясь закрыться от этих слов, от человека, который сейчас приближался к нему. — Ни-на, — прохрипел он, пытаясь ухватиться за нее, как за жизнь. Нина скорее угадала, чем услышала, и застыла. — Помогите, — беззвучно прошептала она. Влад Каллистратов падал прямо на ее глазах, будто вдруг подскользнулся и не за что было удержаться. Она по инерции рванулась в его сторону, чтобы помочь ему, но застыла как вкопанная. Стояла и смотрела, удивляясь тому, что ей его так жалко, хотя и не должно бы быть жалко, потому что… Она оглянулась. Как по мановению волшебной палочки все исчезли, и никого не было. Она снова посмотрела на Влада. На его куртке, там, где сердце, расплывалось красное пятно…