Каллистратов начал раздражаться: — Перезвоните, вас не слышно. — Profanum vulgus. — Тихий голос заставил Каллистратова вздрогнуть. — Я… Он перевел дух и закричал: — Я вас не понимаю! Что вы… — Одна птичка в силке, очередь за тобой! Щелчок. Трубку повесили. Каллистратов вытер ладонью пот со лба и повторил: — Профанум вульгус? Что это такое-то? Но он был готов поклясться — когда-то очень давно он уже слышал именно этот голос, и произнес он именно эти слова! Но кто? Где? Когда? Он не мог найти ответа! Не потому, что у него никогда не было врагов, а потому, что их у Каллистратова было слишком много! И от этого было еще страшнее… Глава 6 Туман начал рассеиваться. Солнцу удалось пробиться понемногу, отчего небо стало какого-то зловещего темно-серого оттенка. Я шла по улице и решала — идти мне прямо к моей несравненной Дынде или все-таки заглянуть на место преступления в надежде застать там Ванцова и раскопать что-нибудь ценное. Решающим обстоятельством послужило то, что улица Польская была прямо по дороге к дому Дынды, а именно там находился «объект», посему я все-таки поддалась искушению и остановилась перед огромным элитным домом с полукруглыми балкончиками. И задумалась. В принципе я ничего, кроме времени, не теряю. Ситуация была аналогичной, один в один с Дындиной, как я уразумела. Кто знает, может быть, мне удастся найти подсказку? Ну, а решающим фактором все-таки была возможность утереть нос этой гордячке Лизе, которую превозносили как самую талантливую в мире сыщицу! Прямо Пуаро в юбке! Все вообще почти забыли, что на белом свете есть и Саша Данич… Вроде бы я и не талантливая совсем и представляю из себя только слабую тень Лизы. Последняя мысль показалась мне настолько обидной, что я резко повернулась и вошла в подъезд, который был сейчас открыт. Как любит говорить моя мама, если у Саши есть возможность найти приключения на свою бедную головушку, она не преминет это сделать. Я поднялась на пятый этаж и остановилась перед приоткрытой дверью, из-за которой раздавались два голоса: мужской и женский. Женский звучал взволнованно, я бы даже сказала, истерично, а мужской… Этот голос я узнала сразу. Даже не голос — интонации… Такие занудные интонации были только у возлюбленного моего брата по несчастью — Лешеньки Ванцова. * * * Звонок в дверь. Каллистратов вздрогнул. Медленно повернувшись в сторону двери, сделал шаг, но остановился. В его глазах застыл страх. Теперь все изменилось. Там, за дверью, притаилась смерть. Собственной персоной. — Что мне делать, господи? — пробормотал Каллистратов, беспомощно озираясь в попытке найти средство защиты. Господь молчал. Каллистратов не интересовал господа. Каллистратов интересовал только убийцу. За что? Это остатки его души кричали «за что», моля о пощаде. Разве не этот чертов мир заставляет нас предавать самих себя, опускаться все ниже и ниже — пока не упадешь лицом в грязь, но сначала — на колени, приняв его — мира — зловоние за зловоние собственной души, позволяя ему — миру — эту душу уничтожить… Оч-ченно хочется кушать, вспомнилось Каллистратову. Эта улыбочка — такая омерзительная, да как же, Владик, я тебя понимаю, мерзопакость все это, да ведь кушать-то надо, хочется получше, пожирнее — чтобы не выпадать из общей кучи, которая прет напролом в надежде отхватить свой «кусок пирога». И не важно, чем ты торгуешь, Владик, — мозгами, телом своим накачанным или сигаретами… Интеллект в нашей стране — не ходовой товар. Поэтому благослови свой торс и то, что пониже торса и еще ниже — какова, извините, у нас «попа», таков и гонорар… В ходу-то «клубнички-малинки» да девицы гнусавые, словно у них гайморит. Никому нет дела, что скрывается под твоим торсом и есть ли там вообще что-то, кроме желудка. Желудок после члена самое главное в местном бомонде. Кажется, я просто обожрался этого дерьма, тоскливо подумал Каллистратов. Раньше у меня не было никаких рефлексий по этому поводу — только презрение, а теперь я не могу заснуть без барбитуратов. Перед сном — непременно голые бабы и какие-то жуткие сцены, в которых меня имеют во все дыры… Главной там всегда — она. И сейчас он поморщился — так и следит, то из темного угла, то в сны забирается, словно… — Хочет заставить навечно заткнуться, — пробормотал он. Может быть, именно этого и хочет? Снова звонок… Каллистратов наконец нашел то, что искал. Выдернув шнур из розетки, схватил в руки огромную старинную лампу из бронзы и, приободрившись, шагнул к двери. Одна рука на дверной щеколде, другая сжимает тяжеленную лампу. Правда, по дороге он чуть не споткнулся о провод, покорно следующий за лампой, и чертыхнулся. Теперь в дверь звонили настойчиво, громко, и Каллистратов открыл, крепче сжав лампу, занося ее для удара. — Господи! — выдохнула Дина, в ужасе таращась на фигуру Каллистратова с лампой в руке. — Что с тобой, Влад? Почему ты вцепился в эту дурацкую лампу? Он опустил лампу и нервно рассмеялся. — Лучше помоги втащить сумку с продуктами, — попросила Дина. — Я дико устала. Он поставил лампу на пол и внес сумку. Дина расстегивала плащ, продолжая смотреть на него с испугом. — Влад, что с тобой, а? Ее прохладная рука дотронулась до лба Каллистратова. — Все в порядке, — отмахнулся он. — Ты выглядишь так, будто услышал крик Баньши, — задумчиво проговорила Дина. — Давай обойдемся без твоих бурятских легенд! — огрызнулся он. — Это не бурятская, — улыбнулась она. — Это Ирландия, дружочек. И Шотландия. Баньши — это по легенде женщина вроде Мойры. Когда за человеком ходит смерть, она кричит, понимаешь? Ее просто зовут так — Баньши… Говорят, она очень красивая. Как я. Она легкими шагами прошла на кухню. Каллистратов поплелся за ней. Ах, конечно, Дина — филолог. Она должна многое знать. В том числе и языки… — Послушай, а что такое «профанум вульгус»? — поинтересовался он. — По-латыни это означает «невежественная чернь», — ответила Дина. — Что это тебя вдруг заинтересовало? — Услышал случайно. — Что-то удерживало Каллистратова от откровенности. В Дине было нечто странное, будто она и была этой Баньши, — странный взгляд, загадочный и грустный. А ведь он о ней ничего не знает! Встретились случайно, в тусовке у Маркизовой. Как быстро она согласилась жить с ним! Почему? Судя по ее хладнокровию, о дикой и необузданной страсти говорить не приходилось. Любовь? Да, она терпела все его выходки, оскорбления и унижения — и он удивлялся этому. Красивая, как эта ее Баньши?! Ему хотелось грубо развернуть ее к себе, встряхнуть, пытаясь разбить ее восточную невозмутимость, и спросить: «Кто ты?» Он так явственно представил это, что не заметил, как слова быстро слетели с его уст: