Ванятка и Васятка сейчас в лесу. Если мать не придет, они обречены. Она должна выжить… А еще Прасковья знала – когда ее муж вернется… жены у него не будет. И семьи у него тоже не будет. Женщина может простить многое, но когда их детям нужна была защита, мужа не было рядом. Когда ей нужна была помощь, его не было рядом. А коли так… Не было тебя рядом? Обошлись? И иди к Хелле! Женщины могут простить – за себя. Но за детей они не простят. * * * Лежать пришлось минут пятнадцать. Но страшнее времени в жизни женщин не было. Лежать, слушать выстрелы, слышать крики… а ведь и их тоже… могут. Прасковья это понимала и лежала тихо-тихо. Мотря – та вообще обеспамятела от страха, замерла, аки заяц, и только тихо-тихо вздыхала. Иногда. Наступающая зима покрывала лужи первым ледком, припорашивала легким инеем. На белом кровь – алая. На черном – тоже алая. Долготерпение было вознаграждено. – Гони их по домам! Крики, шум… Прасковья вылезла, только когда на площади никого не осталось. И то – вылезла… Не встала во весь рост, не принялась отряхиваться, не пошла домой гордо и с достоинством… Перевернулась на живот, пнула как следует подругу, чтобы та пришла в себя, и кое-как поползла. Медленно, очень медленно, вдоль канавы… Ничего. Лучше пять раз покрыться грязью, чем один раз – накрыться землей. Мотря, похоже, думала так же. Она ползла за подругой и для разнообразия больше не вздыхала. Только икала. Тихо, часто и отчетливо… Женщины отважились встать на ноги только ближе к окраине деревни, когда их не видно было за кустарником. Мотря потрясла головой. Еще раз икнула. И – в ноги поклонилась Прасковье. – Век благодарна буду, сестрица. Прасковья ответила таким же поклоном. – Кто доброе дело сделает, тому Господь отплатит. – Воистину, – отозвалась Мотря. На этом ритуал был закончен, и дамы перешли к делу. – Парашка, откуль ты про таких знала? – принялась выспрашивать Мотря. – Откуль… оттуль, – проворчала Прасковья. – Предупредили. Беги домой да зарой в подполе что сможешь. Скотины у тебя вроде как немного, может, что и оставят… а вот зерно точно заберут. И детей прибери, у тебя старшенькая в пору входит. – Я уж ей сказала ховаться в погребе… – Ты меня послушай. – Глаза у Прасковьи были серьезными. Страшно серьезными. Страшными, как и ее слова. Грабить будут. Убивать. Насиловать… Тора Яна была права. Сейчас Прасковья благодарила Творца, что к ней на порог занесло эту женщину. Ее слова сбывались, но Прасковья надеялась выжить. Она знала заранее, у нее была фора. А это очень много. Мотря кивнула. И затрусила к своей избе. А Прасковья, не особо задумываясь, отправилась в лес. А чего ей? Подожгут избу? Да и пес с ней, самой бы живой остаться. Все одно там из живности только тараканы. Плохо, конечно, и добра жалко, а только жизни лишиться не хочется. Или, того веселее, не просто так ее лишиться. Мужики злые, молодые, голодные… если они здесь хоть на пару дней задержатся – в лесу оно безопаснее будет. Остальная деревня? Так и сами не маленькие… Прасковья совершенно не рвалась бегать и всех предупреждать. Что – никому не ясно? После выстрелов-то? После трех или четырех трупов, которые остались на площади? Кажется, там был фельдшер, кто-то из баб, пара мужчин… дядька Силантий… нет, точно Прасковья сказать не взялась бы. И то, что уже помнила, – чудо. Лучше она в лесу с мальчишками отсидится, все спокойнее будет. * * * И было спокойно. Когда она подходила к землянке. Когда кинулись ей на шею сыновья. Когда побледнел мертвенно Ванятка – мам, у тебя кровь на лице… Чужая. Повезло – это просто чужая кровь. Брызнуло, наверное. А могла бы и ее быть… Если бы не тора Яна, так и было бы. А еще она накупила бы всего и оставила в доме. И детей не прятала бы… Глупость? Так ведь мир! Кому придет в голову такое проделывать, ежели войны нет? Когда враг приходит, тут понятно – ничего хорошего от него не ждешь. А от своих? От тех, кто с тобой на одном языке говорит? Кто, может, вчера рядом жил, мало не в соседней избе… Прасковья, хоть и вся в тревоге была, а Федьку-бобыля заметила. Стоял рядом с одним из «збройных». Стоял, смотрел, говорил что-то… А и пусть! Он-то знает, что у нее взять нечего. Разве что саму Прасковью, и то! Полувдовья жизнь никого не украсит… А все одно – никуда она отсюда не уйдет. И продукты забирать не будет, разве что спрячет получше. Прасковья помнила, как в ту зиму мальчишки у нее кусочек хлебушка просили. Помнила – и повторять это не хотела. * * * В лесу она прожила пять дней. По ночам приходила в деревню, ни к кому не заходила, да и ни к чему такое было. Дом ее так и стоял, никому не нужный. Поджигать? Зачем?