Меня поразил цинизм это фразы, я хотел все высказать и увидел, что Валя уже тоже открыла рот, но вдруг Максим Сергеевич горько заплакал. Никогда я еще не видел, чтобы взрослый мужчина плакал. А плакал Максим Сергеевич очень горько, и слезы катились по его лицу, но не капали вниз – мочили бороду. – Из-за меня умер мальчик, – сказал он. И я мог бы подтвердить: из-за вас. Но я помнил, как Максим Сергеевич ринулся к Боре и Володе в бурное море. Я много помнил такого, что не позволяло мне просто сказать: из-за вас. Валя тоже молчала. Фира сказала: – Вам так больно, потому что вы хороший и добрый. Ей, кажется, тоже нелегко дались эти слова. Сложно было говорить и плохое и хорошее. – Они сами непослушные мальчишки, – добавила Фира. Максим Сергеевич махнул рукой. – Спасибо, Кац. Мальчишки, вот именно. Дети. И человек я плохой, бестолковый. И все мне доверенное «проебал». – Максим Сергеевич! – Что? Я больше не ваш куратор. Он с тоской и отвращением посмотрел на сигарету и выкинул ее. – Как же глупо все вышло. Небо становилось все светлее, деревья над нами зеленели. Будто кто-то в ускоренном ритме показывал, как сменяются сезоны. Максим Сергеевич подошел к нам и сел перед нами на корточки. Так разговаривают с совсем маленькими детьми. – Там, наверху, – сказал он. – Вас боятся и ненавидят. Но вы им нужны. Они очень хотят, чтобы у них получилось, но и боятся этого тоже очень. Чего только не говорят о симбионтах в Космосе. Но я провел среди вас столько времени, и мне вовсе не кажется, что вы – чудовища. Но они хотят сделать из вас чудовищ. Мы молчали. Я не был согласен с Максимом Сергеевичем, а вот Фира обняла его. Она сказала: – Зато, может быть, мы встретимся в Космосе. – Может быть, – сказал Максим Сергеевич. – Просто я не хочу, чтобы вас там обижали. Это было сказано так наивно, так по-детски, что я тоже обнял Максима Сергеевича, хотя и вовсе не соглашался таким образом с его словами. Странное дело, мне совсем не хотелось докладывать об этом Эдуарду Андреевичу. Чуть погодя Максима Сергеевича обняли Валя и Андрюша. Не знаю, сколько мы простояли, но вдруг услышали гудок – машина приехала. В мягком утреннем свете она была нестерпимо яркой, нестерпимо желтой, будто пятно гуаши на акварельном рисунке. Максим Сергеевич сказал: – Так, надо идти. Но он не поднялся, замер. А потом сказал: – Ну, положим, в тюрьме я буду писать книгу. – Какую? – спросил Андрюша. – Замечательную книгу. Она о хороших детях и бездарном учителе. Нет, дети были не совсем хорошие. Они были разные. Учитель все время совершал глупости, а дети от этого страдали. Но самая большая глупость, которую совершил учитель, – он взялся их учить. Дети и без него все знали, а он не знал ничего. И вышло так, что это глупый учитель научился у детей, а не наоборот. – А какая концовка? – спросил Андрюша. Еще один гудок нарушил утреннюю тишину. – Плохая, – сказал Максим Сергеевич. – Он все выучил, но было слишком поздно. Все вокруг поняли, что учитель слишком глупый, чтобы работать учителем. И он пошел работать продавцом в универсам. Тоже почетная, между прочим, работа. Отпускал товары в молочном отделе. – А дети? – спросил Фира. – Дети выросли, Кац, и перестали быть детьми. И, может быть, они забыли многие вещи, которым когда-то научили глупого учителя. Лучше бы, чтобы они не забыли. Третий гудок. Я должен был сказать: вам пора. Но не мог этого сказать. Меня вдруг охватила страшная тоска, мне хотелось сказать совсем другое: не уезжайте, пожалуйста, и не оставляйте нас, вы ведь один из немногих взрослых, которые нас жалеют. Такое поведение было бы недостойным. Тем более что в мире много хороших взрослых, которые знают лучше. И куда более компетентных притом. Но я, в самом деле, не хотел, чтобы он уезжал, я словно бы расставался с кем-то родным и боялся, что внутри меня снова погаснет свет в какой-то дальней комнатке, и погаснет он навсегда. Максим Сергеевич поднялся. Небо уже совсем просветлело, и все стало таким красивым. – Вот так, – сказал он. – Бесполезный, глупый, бездарный человек, которому очень жаль. Мы снова попытались его обнять, на удивление синхронно, словно так и было задумано, как в кино. В то же время, такие слаженные движения часто присущи насекомым, я вспомнил про ульи наших предков. Максим Сергеевич выставил вперед руку, покачал головой. – Все, хватит, иначе я никогда не уеду. Не люблю детей. Он подхватил свой чемодан, ушел от нас, сел в такси, а мы еще долго стояли и будто бы ждали, что Максим Сергеевич вернется, ведь он не попрощался, не сказал то самое волшебное слово, которое все оканчивает. И почему мир не может всегда быть простым и правильным? Запись 133: Навсегда не прощаемся Борю все не будят, и я боюсь, что он еще не проснется, когда Володю увезут. Не могут ведь товарищ Шиманов и тетя Лена вечно ждать, что Володя очнется. Его же нужно похоронить. Не может он лежать в той холодной ужасной камере так долго. Обязательно нужно похоронить. А на похороны, как я понял со слов Эдуарда Андреевича, Борю все равно не отпустят. Да и нужно ли ему туда? Я не знаю, как будет правильно, и теряюсь всякий раз, когда хочу об этом подумать. Наверное, взрослые все равно знают лучше. Сегодня после процедуры и сканирования Эдуард Андреевич сказал мне: – Замечательный результат, Жданов. Впрочем, как всегда. Приступы тебя больше не беспокоят? – Последний был на пляже, – сказал я. – Когда… Но Эдуард Андреевич не вынуждал меня договаривать, он кивнул, и я понял, что могу замолчать. – Посиди-ка еще минут пять, – сказал он, и я тут же спросил: – Как Боря? – Никакой негативной динамики, Жданов, я тебя уверяю. – Хорошо. Эдуард Андреевич вдруг поднял палец, словно что-то забыл, и сказал: – Борис! Я вздрогнул, глянул на кушетку. Боря лежал спокойно, не шелохнулся даже.