Когда Боря забрался внутрь, он едва не отошел от окна, но я сказал: – Помоги мне. Боря обернулся. – А, – сказал он. Я забрался на Андрюшу, и Боря схватил меня за руки. – Ты осознаешь? – сказал я. – Что все это незаконно? Боря быстро и странно показал свои белые острые зубы, тихонько засмеялся, выпустил мои руки, и я едва не упал вместе с Андрюшей, но в последний момент Боря снова меня схватил. Хоть что-то в нем осталось прежним. – Лох педальный, – сказал он. Когда я залез, Андрюша спросил: – А я? – Можешь подождать тут? – Но я не хочу оставаться тут один. Мне страшно. – Ты просто хочешь в морг, дрочер, – сказал Боря. – А? А? Он странно, сдавленно засмеялся. – Ты самый высокий! – сказал я. – Подпрыгни, а я тебя схвачу. Только тихо! Пока я с трудом затаскивал внутрь Андрюшу (не с первой попытки), Борю я совсем не слышал, а потом вдруг осторожно скрипнула выдвинутая полка. Андрюша сказал: – Фух. Это было тяжело. Я боялся обернуться, но я должен был это сделать. – Там, – сказал Андрюша. Мы подошли к Боре. В зале было темно, и я старался ни на что не смотреть. Камер оказалось не так уж и много. Морг этот принадлежал санаторию, здесь хранились только трупы солдат, а значит, у работников морга было не так уж много работы ввиду столь ограниченного контингента. Андрюша сказал мне: – Наверное, вот дверь в прозекторскую. Я молчал. – А может, здесь тоже вскрывают, – сказал Андрюша. – Еще это называется секционная. Боря стоял у камеры. Было темно, но лунно и звездно, а оттого я видел Володю очень хорошо – таким белым он стал. Андрюша сказал: – Не стоит, наверное, его трогать. Но я пошел к Боре. И к Володе. Да, к Володе я тоже пошел. Вокруг все было такое начищенное и хромированное – камеры, столы у камер, каталки. Холодный металл везде, куда падает взгляд, и тошнотворный запах хлорки и холода. У этих двух ярких, резких запахов был слабый подтон, до отвращения физиологический, будто мясной магазин соседствует с общественной уборной. И все-таки физиологические запахи чувствовались тускло, наверное, доносились из прозекторской. Все забивала хлорка – чудовищная, бесчеловечная хлорка. Никогда прежде этот своеобразный, но чистый запах не казался мне таким отвратительным. Я посмотрел на Володю. У меня была надежда, что царапины и синяки зажили, но они только стали темнее и ярче. Боря гладил его лицо, и я вдруг по-новому, как никогда прежде ясно, увидел, до чего они похожи. Боря и Володя были одного роста, Боря чуть опережал в физическом развитии, выглядел постарше, и их с Володей часто принимали за двойняшек. Раньше я совершенно легко мог сказать, чем Боря и Володя отличаются при всем их потрясающем внешнем сходстве. У Володи волосы были намного темнее и глаза тоже были темные. У Володи был мягче овал лица – менее острый подбородок, но и менее круглые щеки. У Володи меньше шелушился нос (хотя в остальном их носы были совершенно одинаковы), его губы были чуть тоньше, а разрез глаз – чуть более вытянутым. Теперь это все совершенно отступило, детали ушли на второй план, и я не мог отличить братьев, особенно в этой темноте. Боря стоял у камеры или лежал на ее полке? А Володя? Я не мог поверить, до чего же они схожи. Но в то же время до чего они стали разными. Разными не в своих прижизненных чертах, нет – эту разницу проложила смерть. Лицо Володи совсем осунулось, кожа туго натянулась, приобрела странный, искусственный вид. Его нельзя было перепутать с живым мальчиком, так на него похожим, стоявшим у камеры, нет. Нельзя было, но и можно – до чего странно. – Как живой, – прошептал Боря. Но он обманывался. В Володе не было ничего живого. Я прижал руку ко рту, а Боря наклонился к брату. – Можно сделать так, чтобы его не вскрывали? Не хочу, чтобы кто-то в нем копался своими идиотскими железными приблудами. Андрюша ходил вокруг, осторожно открывал камеры, заглядывал внутрь, а мы с Борей все стояли над Володей. Боря гладил его волосы, лицо, самыми кончиками пальцев, будто хотел все запомнить в деталях. И я понял, для чего. Очень скоро, если все пойдет правильно, Боря сможет увидеть это лицо в зеркале, когда захочет. Но для этого необходимо помнить. Это будет легко, изменить нужно совсем немного деталей. Мысль показалась мне очень жуткой. Боря покачивался. – Тебе было больно? – спрашивал он тихонько незнакомым, нежным тоном. – Больно? И отвечал сам себе: – Тебе было больно. Сейчас тебе не больно. Борю так сильно трясло, словно бы он уже плакал. Но он не мог. Я сказал: – Поплачь. Тебе станет легче. Боря показал мне зубы, оскалился. – Мужчина должен не плакать, – сказал он. Мне хотелось дотронуться до Володи (я знал, что это – последний раз, больше никаких пробежек и разговоров, и я никогда не дотронусь), но я не мог. Мне было страшно и противно. Я еще помнил, как звучит Володин голос. Голоса ведь почти неповторимы (бывают похожие голоса). А ведь это просто звук, который получается при проходе воздуха из легких через гортань. Ничего сложного. И все-таки я этого голоса больше не услышу. Борин похож, но не идентичен. Вряд ли Боря сумеет разобраться, как так изменить свой голосовой аппарат. Я не услышу. Боря, его всего сотрясали сухие спазмы, наклонился к Володе и шепотом запел (не знаю, можно ли запеть шепотом, но Боря запел так) песню из мультфильма про медвежонка Умку. Песню про корабли, льдины и созвездия. Наверное, ее будут знать все и всегда: там твои соседи, звездные медведи, светят дальним кораблям. Это очень старая песенка, как и мультик. И красивая. Я знал, почему именно эта песня. Володя всегда говорил, что в детстве помнил только ее, ее и пел, по делу и без, для Бори, маленького и глупого. Я отвернулся, сцена показалась мне слишком личной, я не мог с ней справиться. Я думал: сейчас он заплачет, но Боря не заплакал. Сухие спазмы продолжались, и я подумал о тех, других, что охватывали и его и меня в тот день, когда умер Володя.